Когда люк задраен и рапорт сдан,
К центральному пульту сел капитан. И на трассе разгона препятствия нет. И на всех приборах зеленый свет.
Слушай гимн ракет!
Все это исполнялось с героическими лицами под аккомпанемент барабанов, электрических гитар и клавишного инструмента «Ionika» с чудовищным звуком.
Но пэтэушникам, которые толклись на танцах, песня очень нравилась. Нам тоже нравилось изображать из себя музыкантов, героев рок-н-ролла, комплексами мы не страдали. Конечно, все это происходило втайне от учителей хорового училища.
С Женей и Вовой мы часто прибегали к нам домой — благо, я жил рядом, — чтобы попить чаю с бутербродами, послушать музыку и покурить спокойно. В седьмом классе музыка и курение были для нас страстью одинаковой силы. Мы нарисовали генеалогическое дерево рока, естественно, с Beatles на вершине. Все известные марки сигарет тоже были подвергнуты инвентаризации и детальной прорисовке в уже упомянутой тетради Олешева.
Несмотря на свой драматический первый опыт, я вместе со всеми начал баловаться сигаретами. Радовал меня не столько процесс курения, сколько преодоление всевозможных препятствий и трудностей. Сначала надо было купить сигареты. Уже две проблемы: на что и как. Даже если ты накопил 20–30 копеек, надо было иметь мужество, чтобы попросить сигареты в киоске.
Но и после того, как ты стал обладателем заветной пачки, проблемы не кончались. Ты же не мог выкурить сразу все, даже с друзьями. Пачку приходилось прятать. Дома, естественно, нельзя, в училище — тем более. Прятали обычно за почтовыми ящиками в парадной. Это было искусство — засунуть «Стюардессу», чтобы и сигареты не помялись, и не видно было, и можно было достать.
Целая история — где покурить? В подворотне опасно, первая же старушка могла и по уху дать, и в училище накапать. Вот мы и оттягивались у нас дома. Пока родителей не было, можно было покурить спокойно, а заодно и музыку послушать.
Но все-таки это была экстремальная ситуация, и, промучившись какое-то время, я решил открыться.
— Мама, я курю, — признался я. — Но курю очень мало, фактически я вообще не курю. Давай эту одну сигарету в день я стану курить дома, а не в подворотне.
Мама подготовила отца, и они приняли соломоново решение: ничего не попишешь, пусть сын курит.
Узнав об этом, я сначала был ошарашен, но тут же решил, что всё — я стал взрослым, даже родители это усвоили. С такими мыслями в тот же вечер, когда к ним пришли гости, я вышел к компании с сигаретой в зубах. За что и получил.
Папина коллекция пластинок была в полном нашем распоряжении. У моих родителей появился новый американский друг, профессор Мичиганского университета Джон Вайли. Он занимался русской музыкой, поэтому приезжал в Ленинград и работал в музыкальной библиотеке, там мама с ним и познакомилась. Однажды она из жалости накормила профессора своими котлетами, вскоре он стал обедать уже у нас дома, принося к столу спиртное из «Березки». Потом мама высылала ему в Америку ноты, а профессор нам — пластинки.
В 1970-е за границу уехала очередная волна эмигрантов, теперь уже и они стали присылать папе бандероли.
Папино увлечение было нам на руку.
Достать такие пластинки можно было только на толкучках, каждая стоила рублей пятьдесят, да к тому же за спекуляцию можно было и судимость схватить.
Мои сверстники переписывали музыку с пластинок на магнитофон, потом с магнитофона на другой магнитофон, и так десятки раз.
Мы с друзьями могли слушать музыку в отличном качестве.
Все произведения подвергались тщательному изучению.
Мы удивлялись, что в западной музыке совершенно другие гармонии: либо блюзовый лад, либо англосаксонский народный. Параллельные квинты, параллельные октавы, на чем построен рок-н-ролл, были недопустимы в классической гармонии, которой нас учили. Но мы-то знали, что параллельные квинты — это круто и рок-н-ролльно.
Бессовестно нарушались фирмачами и другие правила. На пластинке Pink Floyd «The Dark Side of the Moon» си минор разрешается в фа мажор, что против законов гармонии, так как это третья степень родства тональности. Нам бы за такое Маликова влепила двойку, но Дэвид Гилмор и Роджер Уотерс не учились в хоровом училище и не знали, что этого делать нельзя.
Несмотря на то что в училище свято соблюдался завет Максима Горького: от саксофона до ножа один шаг, — мы на свой страх и риск пытались просветить учителей. Как-то на урок Маликовой принесли пластинку джазового пианиста Чика Кореа. Она пожертвовала двадцатью минутами урока, чтобы его послушать. Много унисонов, бешеный ритм.
— Наверное, что-то с магнитофоном, — прокомментировала Татьяна Пантелеймоновна технику пианиста, но дала дослушать до конца.
В другой раз я принес «Jesus Christ Superstar» и показал Анне Александровне Малиной. Прекрасно оформленный «двойник» с кадрами из фильма ее приятно удивил, по лицу было видно. Долго и внимательно рассматривала альбом — волосатики поют оперу! Но от греха подальше она не стала ничего комментировать.
Один раз мы с Женькой сделали попытку просветить Лидию Михайловну Вассерман. Принесли ей домой пластинку польского музыканта Чеслава Немена, где он играл сразу несколько фортепианных партий. В середине 1970-х поляки уже вовсю записывали музыку путем наложения. Ломоха внимательно выслушала шедевр арт-рока, по обыкновению пожевывая бутерброд, и вынесла вердикт:
— Неплохой пианист.
Мы поняли, что старания наши ни к чему не приведут. Но это открытие не повлияло на отношение к учителям.
Наш выпуск оказался чуть ли не самым малочисленным за всю историю училища. В первый класс поступали двадцать шесть человек, а дипломы об окончании училища получили лишь девять.
Выпускной вечер для девятерых получился своеобразным, преподавателей оказалось больше. Мы читали собственные стихи, что разлетимся, как птицы из гнезда, но этот день последний не забудем никогда. Было трогательно, но и смешно. Потусовавшись с учителями пару часов, мы основательно запаслись спиртным и поехали к Андрюше Когану на дачу в Белоостров. Там и прошла неофициальная часть выпускного вечера, из которой я помню лишь туманное утро: я с Андрюшиной овчаркой бесцельно хожу по полям весь в грязи и выветриваю хмель, смутно чувствуя — впереди жизнь.
ГЛАВА 2
В детстве я хотел стать дворником, прельстившись скорее не процессом, а результатом труда: было грязно — стало чисто. Желание подметать улицы исчезло, как только я прочел первые романы Джеймса Фенимора Купера об индейцах и ковбоях. Мечта приобрела видимый образ, когда я увидел фильмы об индейцах совместного производства ГДР, Чехословакии, Румынии и Югославии. В отличие от Купера, где свирепые индейцы нападают на поселения благородных ковбоев, крадут белокурых девушек в капорах и лишь один краснокожий выступает против насилия, в фильмах социалистического лагеря американские солдаты приносили в мирное индейское существование погромы и кровь. Благородные индейцы, которые оказались совсем не дикарями, а вели прекрасный целомудренный образ жизни, были вынуждены бросать свои вигвамы и выходить на тропу войны.
Мы тогда мало разбирались в политических хитросплетениях и по несколько раз смотрели «Чингачгук Большой Змей», «Верная Рука — друг индейцев», «Виниту — вождь апачей», «Сыновья Большой Медведицы». Главного индейца, который за справедливость, во всех фильмах играл югослав Гойко Митич, чаще всего в конце картины его ждала горькая участь, свободный сын прерий всегда умирал долго и красиво. Особенно нам нравилось, как Митича расстреливал отряд бледнолицых в «Белых волках». Индеец стоял гордо, повернувшись к камере орлиным профилем, а янки-шакалы судорожно жали на гашетку кольтов.
Во дворе, у гаражей, почти каждый день мы разыгрывали сцену казни. Право умереть в муках чаще всего завоевывали кулаками.
Бледнолицые не все были гадами, среди них обязательно находился один отщепенец, который ненавидел все белое и обожал все краснокожее. Он-то и был друг индейцев. В фильме «Верная Рука — друг индейцев» Верная Рука перебивал висельную веревку, на которую уже вздернули Гойко Митича. Бледнолицый и краснокожий вдвоем уносились в неизвестное будущее. Мы были в восторге!
Я первое время тоже бился, чтобы стать краснокожим, но скоро понял, что мне хочется быть благородным белокожим всадником, который за справедливость. В моих мечтах о прекрасном взрослом будущем человека с метлой сменил бесстрашный одиночка с отвагой в груди, мчащийся по прериям на горячем мустанге в поисках справедливости.
В девять лет я посмотрел первый американский вестерн. «Золото Маккены». Широкоформатный, цветной. Главного благородного белого играл Грегори Пек, главного злодея — Омар Шариф.
Песня из фильма, которую у нас пел Валерий Ободзинский, тут же стала хитом:
Птицы не люди — и не понять им, Что нас вдаль влечет.
Только стервятник, старый гриф стервятник Знает, в мире что почем.
В картине был совершенный финал, какого не увидишь в социалистическом приключенческом фильме. Бледнолицый, весь фильм декларировавший, что человеку для полного счастья достаточно любви, расправившись со злом, садился вместе с возлюбленной на коней, чтобы умчаться за горизонт, а камера крупным планом показывала сидельную сумку, доверху набитую золотыми слитками.
Мне это очень понравилось. Видно, я уже интуитивно чувствовал, что с пустыми карманами счастье недолгое.
Теперь я — Бледнолицый — носился по дому, сжимая пистолет с присоской, готовый в любую минуту наказать зло.
Однажды невольной жертвой моего неуемного темперамента стал Геннадий Иванович Воропаев, который пришел к папе в гости. Они мирно сидели за столом, Геннадий Иванович уже поднял красивую хрустальную рюмку с коньяком, чтобы произнести тост, когда из-за дивана, где я скрывался, полетела присоска, прямо в его рюмку. Рюмка разбилась. Коньяк залил костюм. Мне досталось. Но застолье продолжилось.