Бледнолицым я пробыл недолго, и не потому, что меня заела совесть. Просто случился тот самый исторический момент, когда я впервые услышал битлов. С этого дня я уже не сомневался в своем будущем. Когда я вырасту — обязательно стану битлом.
Но я рос долго, и моя мечта время от времени отступала перед другими соблазнами.
У нас появилась пластинка Робертино Лоретти. Тогда вся страна заболела любовью к итальянскому мальчишке. Из всех окон неслось:
— Джа-ма-а-а-а-ай-ка!
Мне тоже нравились его песни, но больше всего — его слава. Судя по фотографиям Робертино, он был абсолютно счастлив, и я захотел того же. Перспектива стать знаменитым не когда-то там во взрослой жизни, а буквально через два-три года, когда и мне исполнится двенадцать лет (именно в таком возрасте итальянского мальчика из бедной семьи узнал весь мир), меня очень вдохновила.
Я распевал все песни Робертино, подражая итальянскому языку. Каждый вечер, ложась спать, я представлял, как стою на сцене, а весь мир восхищается моим пением. Каким образом это произойдет, меня не беспокоило. Я был уверен, если учусь в хоровом училище и знаю много песен, значит, со мной может случиться то же самое.
Так я мечтал, мечтал, подсчитывая, сколько мне осталось до славы, а потом у меня случилась мутация, и карьера Лоретти отпала сама собой.
Совсем коротко я переболел еще одной мечтой. В пубертатном возрасте, как все мальчишки, я зачитывался Александром Дюма, но не «Тремя мушкетерами», как многие, а «Графом Монте-Кристо», уже тогда я предпочитал рассчитывать только на себя. Романтический образ много пережившего и справедливого героя не давал мне покоя несколько недель. Потом реальность стерла образ графа, я вновь вернулся к мечтам стать битлом.
К окончанию училища я понял, что могу стать только тайным битлом. В Советском Союзе рок-н-ролла не существовало. С эстрады ты мог петь «Любовь, комсомол и весна», в лучшем случае — «Траву у дома». А рок-н-ролл — это на кухне или в каком-нибудь затрапезном Доме культуры, на крайняк в красном уголке.
Нужно было думать о другой профессии. Кто-то шел в кочегарку, кто-то оканчивал технический вуз и отсиживался в НИИ, посвящая любимому делу лишь оставшееся время.
Музыкальная карьера меня не прельщала, поэтому я отмел консерваторию и институт культуры. Оставалось одно — идти в актеры. А куда еще мог пойти мальчик из театральной семьи?! В театре можно хотя бы получить удовольствие от процесса, рассуждал я, мало понимая, как редко такое случается.
В пользу актерской профессии говорило и то, что я уже имел опыт выступлений перед публикой, и мне нравилось быть центром внимания.
Первый раз я поразил окружающих еще года в четыре. Мы всей семьей отдыхали в Доме творчества в Щелыкове. Однажды на традиционном киносеансе у механика что-то не заладилось. В зале зажгли свет, все сидели и тихо перешептывались в ожидании продолжения. Мне сидеть не хотелось. Я вышел на сцену и запел то, что помнил по домашнему папиному исполнению, а именно песню про моряка, спел про шаланды и кефаль, потом добрался и до биндюжников. Ни то, ни другое, ни третье не вызвало у меня никаких вопросов. Но тут по сюжету герой зашел в пивную. Вот тогда я прервал пение и спросил у отца, сидящего в зале:
— Папа, а что такое пивная? — поинтересовался я под всеобщий хохот, будто рос среди одесских биндюжников и каждый день встречал шаланды с кефалью, как-то минуя при этом пивную. Через двадцать три года я таки сыграл короля Молдаванки Беню Крика в картине Владимира Аленикова «Биндюжник и король», но это требует отдельного рассказа.
Чем старше я становился, тем чаще использовал любую возможность показать себя на публике — спеть или рассказать стихотворение. Я с радостью снимался в передачах на Ленинградском телевидении. Правда, началось все с конфуза.
В передаче «Приходи, сказка» мне нужно было изобразить мальчика, которому рассказывают сказку. Сказочника играл дядя Валера Никитенко. В первом эпизоде он меня спрашивал:
— Какую сказку ты хочешь сегодня услышать?
Я называл сказку. Сказку снимали отдельно, поэтому тут же снимался другой эпизод, где сказочник снова обращался ко мне:
— Я тебе сказку рассказал, а теперь иди спать.
Я говорил:
— Спокойной ночи.
И передача заканчивалась.
Когда я впервые пришел на студию, на вахте меня встретил ассистент режиссера и повел в гримерку. Я очень хотел пйсать, но постеснялся сказать об этом незнакомому человеку. Из гримерки мы отправились в павильон. Меня посадили на стул и стали объяснять, что я должен делать.
— Понял? — спросил режиссер.
Я кивнул, говорить мне уже не хотелось.
Включили камеру, дядя Валера задал свой вопрос, я, как мог, ответил.
— Стоп! — закричал режиссер. — Максимка, ты что такой угрюмый?
Новый дубль, потом еще, результат тот же.
— Давай веселей! — подбадривали меня с разных сторон.
И только когда я опорожнил мочевой пузырь, смог сделать все как надо. На стуле после меня осталась выразительная лужа. Кто-то поинтересовался:
— Что с тобой?
— Вспотел, — соврал я.
Никто даже не улыбнулся. В отличие от меня, взрослые знали, что актерский хлеб не такой легкий, как кажется.
В тринадцать лет я вышел на сцену Театра комедии в спектакле «Село Степанчиково и его обитатели» по Федору Достоевскому. Поставил спектакль Вадим Голиков, Фому Опискина играл Лев Лемке. Я изображал мальчика Илюшу. В белом паричке и камзоле я вставал на стул и читал «без запятых и точек» стихотворение Козьмы Пруткова:
Девять лет дон Педро Гомец, По прозванью Лев Кастильи, Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь. И все войско дона Педра, Девять тысяч кастильянцев, Все, по данному обету, Не касаются мясного, Ниже хлеба не снедают; Пьют одно лишь молоко…
Стихотворение было длинное, Илюшу все время перебивали, обсуждая Дона Педро с его кастильянцами, потом просили читать дальше, и Илюша продолжал длинную смешную историю. Юмора этого стихотворения я не понимал, но в конце позволял себе небольшую вольность. После слов:
И, услышав то, дон Педро
Произнес со громким смехом… —
я громко смеялся низким голосом: ха-ха-ха. И только после этого заканчивал:
«Подарить ему барана, Он изрядно подшутил!»
Вопрос поступления в театральный мы с родителями обсуждали весь десятый класс. Когда я в пионерском лагере с легкой руки Малиной прочел на концерте вступление к «Медному всаднику», мама расплакалась. В молодости она хотела быть актрисой, но Лидия Борисовна, пережившая собственную драму, запретила дочери и думать об этой профессии. Мама всю жизнь терзалась нереализованностью, поэтому не хотела такой же участи для меня. Она постоянно твердила, что нельзя зарывать талант в землю. Папа на похвалы был скуп, но всегда говорил:
— Работай, у тебя получится.
Никто не собирался за меня ходить и просить.
В 1979 году актерский курс в Ленинградском государственном институте театра, музыки и кинематографии набирали Аркадий Кацман и Лев Додин. Город наш маленький, кто-то кого-то встретил и передал, что слышал в Доме актера, как Кацман, постоянный посетитель различных неформальных театральных собраний, рассказывал, что к нему собираются поступать дети нескольких актеров, но добавлял при этом:
— Папы — актеры хорошие, а на сыновей надо посмотреть.
Сыновьями были кроме меня Ваня Воропаев и Слава Борисевич.
Я посмотрел в Учебном театре выпускные спектакли курса Кацмана и Додина. «Бесплодные усилия любви» Вильяма Шекспира и «Братья и сестры» Федора Абрамова.
В театрах я бывал очень редко, к тому времени полностью переключился на музыку. Студенческие спектакли поразили меня. Я увидел живой театр, что во все времена редкость. Особенно мне понравился Шекспир, спектакль был легкий, смешной, театральный. В «Бесплодных усилиях любви», как всегда у Кацмана и Додина, были этюды, не имеющие прямого отношения к действию, но которые делали представление завораживающим. Спектакль начинался с пятиминутной сцены без текста, где три обаятельных балбеса демонстрировали свое безмятежное существование. Там был чудесный герцог Фердинанд, которого играл Сережа Бехтерев. Особенный восторг зрителей вызывали апарты актеров в зал. Герцог никак не мог найти рифму слову «богат» и шел за помощью в зал. Публика реагировала очень живо. Варианты предлагались самые разные. Бехтерев реагировал на каждое слово. Кто-то бросил:
— Зажат
Герцог тут же порекомендовал:
— Расслабьтесь.
Посмотрев спектакли, я уже не сомневался в выборе будущего, мне ужасно захотелось попасть в этот мир, научиться этому ремеслу.
К подготовке к экзаменам я подошел очень серьезно. Предметом самой большой тревоги для меня был танец, а на втором туре нужно было спеть и станцевать. Про спеть вопросов не было. А про станцевать были очень большие вопросы. Битлы же не танцуют, представить танцующего Леннона или Маккартни просто невозможно. Все эти па-де-труа и гранд батман — как-то странновато. Я и сейчас думаю, что выражать свои эмоции посредством разведения ручек и ножек — не по-мужски, а вот заорать в микрофон:
— Can’t buy me love — это другое дело.
Но моего мнения никто не спрашивал, деваться мне было некуда.
Пришлось обращаться к помощи профессионала. Папа договорился с хореографом. Один раз в неделю я приходил в Театр комедии и под магнитофон прилежно репетировал. Танец мне выбрали попроще — характерный, эстрадный, с самыми элементарными движениями. Несмотря на жуткую неловкость, что-то мне все же удалось освоить.
С выбором стихов проблем не было, я любил Пушкина, поэтому взял два его стихотворения: «Я вас люблю, — хоть я бешусь» и «Желание славы». Одно — романтическое, легкое, второе — мужское, брутальное. Пушкина подготовил самостоятельно, я его настолько чувствовал, что подсказки мне были не нужны.
Выучил какую-то басню, с ней тоже проблем не было, я просто рассказывал историю, там и без кривляний все ясно.
Вот с прозой проблемы были, я много читал в старших классах и никак не мог определиться в своих пристрастиях. В конце концов, остановился на Леониде Андрееве, от которого был тогда под большим впечатлением. Взял монолог Иуды из его повести «Иуда Искариот». Папа одобрил мой выбор, отрывок был выигрышный, экспрессивный и действенный. Он дал мне дельный совет: