В рассказах был важен не сюжет, а реакция Кацмана, его отношение к предлагаемым обстоятельствам.
Мы тоже не избежали греха, постоянно говорили любимыми выражениями Аркадия Иосифовича, копировали его жесты, в общем, как могли, оттачивали на педагоге свое мастерство.
У меня была своя история, которую я разыгрывал в лицах, как маленький спектакль, в различных компаниях.
У Кацмана не было семьи. Большую часть жизни он проводил в институте, даже отпуск брал редко. 51-я аудитория, где проходили занятия по мастерству, была для него и домом, и храмом. Коридорчик перед аудиторией был сплошь увешан плакатами различных зарубежных спектаклей с автографами театральных знаменитостей, афишами выпускных спектаклей Кацмана. Все — в рамках и под стеклом. Время от времени экспозиция пополнялась. Его любовь к порядку и чистоте оборачивалась для нас боком.
Однажды я попался на глаза Аркадию Иосифовичу, когда он решил повесить новый плакат.
Деваться было некуда, и я с молотком и гвоздями полез на стремянку. Каждое мое движение сопровождалось новым комментарием:
— Выше, еще выше, — командовал Аркадий Иосифович, стоя у стремянки. — Максим, вы что, не слышите? Выше!
— Куда так высоко! Вы это специально делаете?
— Левее! Вы что, слепой? Это же криво. Снимите пиджак, он вам мешает… Теперь совсем не то, спуститесь… Да не на две ступеньки, на одну! Ну, кто так забивает? Позовите кого-нибудь другого!
Через сорок минут я не выдержал, слез со стремянки и сказал как можно спокойнее:
— Вешайте сами, Аркадий Иосифович!
— Черт! Вы видели? — Кацман был возмущен до глубины души. — Максим, вы ведете себя оскорбительно! Так нельзя вести себя с педагогом.
Дальше я не слышал, ушел от греха.
Любовь к чистоте и порядку Аркадий Иосифович относил к профессиональным качествам артиста. Часто, придя на занятие, он проводил пальцем по столу и, глядя на палец, уходил из аудитории со словами:
— Простите, это пошлость. Искусство нужно делать чистыми руками и в чистой аудитории.
У Аркадия Иосифовича было развлечение — время от времени кого-то посылать разбирать антресоли.
— Там такой бардак, разберите, — говорил он мимоходом, будто речь шла о сущей безделице.
На самом деле разобрать их было немыслимо, на антресолях хранился скарб нескольких поколений студентов. Но с завидным постоянством Кацман выбирал очередную жертву и отправлял ее на антресоли.
Со временем мы научились пользоваться его слабостью, и когда не были готовы к мастерству, сами предлагали Аркадию Иосифовичу заняться наведением порядка. Он с радостью покупался на нашу идею.
В начале семидесятых Кацман получил звание доцента и, продолжая работать с Товстоноговым, набрал свою мастерскую. Это был даргинский курс — в советское время модно было приобщать к театральному искусству малые народы. Кое-кто из его выпускников посещал наши занятия, поэтому их историю мы знали не понаслышке.
Набрать курс вольных горных джигитов с психологией мусульман-суннитов и плохим знанием русского языка было для Аркадия Иосифовича отчаянной смелостью. Поначалу простые дети гор даже не могли выговорить имя и отчество педагога, поэтому звали его просто Кацман и на «ты».
Эта фамильярность мало волновала Аркадия Иосифовича, его больше заботили упражнения на развитие малого круга внимания и этюды на память физических действий. Кацман непреклонно лепил из даргинцев великих артистов. Одинаковый открытый темперамент у педагога и у студентов часто приводил к нешуточным столкновениям.
— Представьте цветок и сорвите его, — требовал мастер.
Огромный горец долго таращился на пустой ковер, потом переводил недобрый взгляд на мастера:
— Кацман, зачем так говоришь, здэсь нэт цвэтка!
— Простите, это воображаемый цветок! — повышая тон, настаивал Аркадий Иосифович.
Слово «воображаемый» даргинец опускал, как малозначащее, но цветка по-прежнему не мог рассмотреть. Занятия по мастерству нередко заканчивались криками и погоней за мастером.
Кацман выжил. И победил, поставив органичность и непосредственность детей гор на службу искусству. Дипломный спектакль «Люди и мыши» по Джону Стейнбеку стал институтским событием. Очевидцы утверждали, что дипломная работа получилась. Происходящее на сцене увлекало и волновало. Все восхищались эпизодом, где главные герои долго и тщательно мылись в воображаемом ручье.
Несколько раз на наших занятиях появлялись огромные усатые дядьки — актеры Махачкалинского русского драматического театра, бывшие студенты даргинского курса — всегда с подарками и почтением к своему мастеру, теперь еще и заслуженному деятелю искусств Дагестанской АССР.
В 1975 году старшим педагогом к Аркадию Иосифовичу Кацману пришел Лев Абрамович Додин.
Выпускник Бориса Вульфовича Зона 1966 года, Лев Абрамович к середине семидесятых уже поработал в нескольких ленинградских театрах, ставил спектакли на телевидении. В 1979 году он был очередным режиссером в Ленинградском областном малом драматическом театре, возглавляемом Ефимом Падве. О Додине уже говорили как о многообещающем режиссере, достойном своего театра.
Лев Абрамович стал преподавать в ЛГИТМиКе сразу после института.
Союз Кацмана и Додина был естественным. Как говорил Достоевский, они были поражены одинаковым недугом, поэтому прекрасно понимали и принимали друг друга. Оба свято верили, что хотя театр — ложь, но он ведет к правде, и правда на сцене может стать истиной.
Советский театр основывался не на правде, а на социалистическом реализме, где позволялась одна сверхзадача — угодить, и один конфликт — хорошего с лучшим.
Такому театру ученики Кацмана не были нужны, но они были нужны Додину, который мечтал о своем Театре-Доме, «театре, где идет правдивый разговор о человеческой душе».
Единомышленником и соратником обоих был Валерий Николаевич Галендеев. Выпускник актерского факультета Горьковского театрального училища, Валерий Николаевич из технической дисциплины сделал сценическую речь уроками мастерства.
Валерий Николаевич пытался не пропускать и занятия Кацмана и Додина, активно в них участвуя.
Этот триумвират был чрезвычайно плодотворен.
Стратегия и тактика обучения была продумана досконально и касалась не только занятий по актерскому мастерству, но даже свободного времени студента. Ученики были обречены на круглосуточное коллективное творчество и серьезную душевную работу.
Отношение к такой системе обучения в институте было неоднозначное. С одной стороны, люди понимали, что в мастерской Аркадия Иосифовича Кацмана творится что-то интересное, с другой, не принимали такой неистовой погруженности — кругом жизнь, а они круглосуточно в своей каше варятся.
Время показало, что наши мастера были правы, другого пути в искусстве просто не бывает.
Метод Кацмана — Додина впервые был опробован на «кацманятах», и результат получился ошеломляющим.
Премьера выпускного спектакля «Братья и сестры» курса Кацмана и Додина по роману Федора Абрамова «Пряслины» произвела эффект разорвавшейся бомбы, настолько студенческая работа вырывалась из театральной традиции того времени. Курс продемонстрировал гражданскую ярость, глубокое проникновение в человеческие чувства и филигранную актерскую технику. История жителей деревни Пекашино, сыгранная двадцатилетними ребятами, вдруг оказалась самым ярким событием для избалованного ленинградского зрителя. Спектакль шел с постоянными аншлагами, зрители чуть не разнесли здание Учебного театра.
Федор Абрамов, который поначалу не приветствовал перенос своего романа на сцену, писал: «Диво дивное эти ихние «Братья и сестры»! Порой мне казалось: их спектакль сильнее «Деревянных коней» на Таганке».
Через несколько лет Лев Абрамович Додин возобновит «Братьев и сестер» в своем Малом драматическом театре почти в том же составе; спектакль до сих пор в репертуаре, он стал визитной карточкой МДТ.
Второй удар по зрителю — «Бесплодные усилия любви» Шекспира, где «кацманята» блистательно продемонстрировали уже совсем другой театр и другие навыки.
Добила зрителя третья постановка — представление «Если бы, если бы», показанное в совместном с курсом Владимира Петрова спектакле-ревю «Огонек на Моховой». Это были эстрадно-цирковые пародии на героев популярных телепередач. Актеры ходили по канату, жонглировали, показывали акробатические номера, демонстрировали юмор и профессионализм.
Некоторые сценки из этого ревю «кацманята» потом еще долго показывали на различных капустниках. Самым знаменитым номером стала «зримая» песня Владимира Высоцкого «Разговор у телевизора», который исполняли Наташа Акимова и Андрей Краско.
Курс Кацмана стал в институте презентационным. Аркадий Иосифович постоянно проводил мастер-классы, ездил с лекциями в театральные вузы ближнего зарубежья. В 51-й аудитории то и дело появлялись венгры, поляки, немцы, французы, ирландцы. Им демонстрировали не только методику, но и оборудование — фермы с прожекторами, звуковую аппаратуру, то, чего у других не было. После мастер-класса Кацмана иностранцы шли на занятие к Галендееву, упражнялись.
«Кацманята» представляли ЛГИТМиК и вне институтских стен, на официальных мероприятиях и различных юбилеях. Протокольные поздравления подкрепляли молодым задором и мастерством.
Мы поступили к Кацману и Додину в самое замечательное время. Наши мастера были окрылены успехом. Шли серьезные разговоры, что Аркадию Иосифовичу и Льву Абрамовичу вот-вот дадут свой театр.
24 июля 1979 года двадцать шесть дарований, гордых своей победой, собрались на Моховой, 36. Компания пестрая: один из Мурманска, один из Барнаула, одна из Челябинска, Регина Лялейките из Литвы, Володя Осипчук, Петя Семак, Вадим Войтановский, Таня Рассказова, Ира Селезнева, Игорь Нестеренко — десант с Украины, остальные — местные.
От первой встречи мы ждали всего, чего угодно, только не того, что услышали.
— Вы театру не нужны. Если театр действительно нужен вам, придется многому учиться, и учиться вы должны сами, мы сможем вам только помочь, — объяснил нам Аркадий Иосифович и зловеще закончил: — На театре есть правило: падающего — подтолкни. Так что подумайте хорошенько, стоит ли начинать.