На втором курсе мы стали играть отрывки из русской прозы. Неожиданно для себя я обнаружил, что у меня и это не получается. С Таней Рассказовой мы репетировали отрывок из «Морской болезни» Александра Куприна. Рассказ нашла Таня, ей очень нравилась героиня. Мне казалось, что писатель слишком сгустил краски, но мастера одобрили выбор Рассказовой.
— Все сюжеты мировой драматургии глубоко аморальны, — объяснял Кацман. — В театре можно всё, важно — ради чего.
Педагоги были довольны репетициями Тани, но не моими. Я никак не мог представить себя на месте мужа, жена которого не только регулярно уезжает из дома по революционной надобности, но ее еще насилуют на пароходе матросы.
Я постоянно слышал по своему адресу глубокие вздохи Додина, похожие на вздохи сенбернара:
— О-о-о-о-ох!
От этих вздохов у меня все опускалось.
Повздыхав несколько занятий, Додин высказался вполне определенно:
— Максим, вы все порхаете, мне это неинтересно. Я хочу видеть, что вас действительно волнует.
Я разозлился. Не на Льва Абрамовича — он был абсолютно прав — на себя. До меня наконец дошло, что мне реально грозит отчисление, и стало по-настоящему страшно. Я все время считал себя артистом, а что теперь?
Во мне проснулось самолюбие. Теперь, когда меня никто не просил, я стал самостоятельно заниматься тренингом, даже завел для этого тетрадь. Мой труд не прошел даром — стало получаться.
Момент веры до сих пор у меня в крови. Рассказывая о чем-то, я пользуюсь воображаемыми предметами. И если беру воображаемую рюмку, то обязательно поставлю ее на место. Кто-то думает, что я выпендриваюсь, но у меня это происходит бессознательно, рюмка не может раствориться в руке.
В конце концов, мы сыграли с Таней «Морскую болезнь». Получилось неплохо.
Если на первом курсе у педагогов были опасения, что я до конца учебы так и просижу за роялем, то на втором я все же доказал, что это не так, что я в институте не по музыкальной части, но могу и помузицировать, если меня попросят.
Обычно после четырех часов мастерства Аркадий Иосифович вставал из-за стола:
— Ну, мне пора. До завтра.
Мы думали — конец урока, но тут вбегал Лев Абрамович, и занятие продолжалось еще столько же. Как и в случае с собакой Павлова, актерское мастерство нам вбивали в подсознание, иногда используя неожиданные методы.
Дима Рубин репетировал сцену из чеховского рассказа, где героя, студента, который готовится к экзамену, хочет соблазнить хозяйка.
Главная Димина задача была в том, чтобы писать какие-то конспекты, не обращая внимания на ухаживания весьма аппетитной и, очевидно, доступной дамы.
У Рубина не получалось. После долгих проб и объяснений Додин пошел на радикальные меры.
— Садитесь и пишите свою биографию, — предложил Лев Абрамович.
Дима сел, начал писать. Додин зашел ему за спину и… ткнул ножницами пониже спины. Не сильно, но ощутимо. Дима дернулся и перестал писать.
— Вы пишите, пишите, не обращайте на меня внимания, — успокоил Додин и уколол Рубина еще раз.
Метод оказался действенным, Дима понял, как играть сцену.
Мы учились обострять предлагаемые обстоятельства, учились играть на «птичьем языке», а то и совсем без слов, чтобы уловить действие. Если зрителю и без слов понятно, что происходит между персонажами, значит, сцена решена правильно, значит, актер — профессионал. Немногие этим владеют.
Нас редко хвалили, а если и хвалили, то тут же добавляли: «но». А дальше следовал длинный список, что еще надо сделать, чтобы получилось лучше.
Для педагогов не существовало мелочей. Зачин, летопись, рядовой разбор сцены — все было чрезвычайно важно и становилось поводом для досконального исследования. Во время одной из репетиций Аркадий Иосифович внезапно остановил Петю Семака:
— Простите. Я чувствую какую-то неправду. Дайте текст. Ну конечно! У автора ясно написано: «Я постою тут». А вы что говорите?
— Я постою здесь!
— Вот видите!
— Аркадий Иосифович, какая разница здесь или тут?
— Прекратите немедленно эту пошлость! Автор думал над каждым словом, он ночей не спал! «Здесь» — это где угодно. А «тут» — это только тут и больше нигде! Вот Бехтерев со мной бы спорить не стал!
Мы никогда не обижались на замечания педагогов, иногда совсем не безобидные, мы им все прощали. Единственное, что мы не могли спокойно слышать, — сравнение с уже прославившимися предшественниками — кацманятами.
— Они могли плакать и хохотать, — говорил с укором Аркадий Иосифович. — Они горели! А вы???
Эти слова нам очень не нравились. Кацманят мы знали не только со слов мастеров. Те, кто не поехал по распределению в Омск, часто приходили к нам на курс. Наташа Акимова, Игорь Скляр, Сережа Котонин появлялись почти на каждом занятии по мастерству, помогали с этюдами. Игорь Иванов год занимался с нами каратэ.
Мы видели, как много они умеют, как самоотверженно этим делятся, но чем больше мастера уверяли нас, что те белые и пушистые, а мы циники и лентяи, тем больше мы не любили наших предшественников.
Марина Пыренкова, Коля Павлов и Володя Осипчук, Пырпавос, как мы их называли, дружили с тремя Сережами — Бехтеревым, Власовым и Захарьевым. И мы-то знали, что они не такие уж ангелы, не герои с огнем в груди, как пытались их нам представить. Тогда нам не приходило в голову, что мастера скучают по ребятам, в которых столько вложили.
Мы не углублялись в психологические тонкости. После очередного разноса, когда нам опять напомнили, с кого надо брать пример, мы написали злую песню:
Прошлый курс был очень гадкий, Грязно-пошло-кисло-сладкий, Все они большие гады.
Кацман с Додиным и рады, Галендеев тоже рад, Потому что первый гад.
Занятия «гада» Галендеева по сценической речи я очень любил. Валерий Николаевич, по сути, тоже преподавал нам мастерство. Сегодня уже многим известна школа профессора Галендеева, но и четверть века назад эта школа уже существовала.
Уже тогда Валерий Николаевич был не преподаватель-речевик, а мастер. Он учил не только правильно дышать и верно произносить звуки, для него был важен смысл слов. Галендеев добивался не технической чистоговорки, а настоящего чтецкого мастерства. Коронная фраза Валерия Николаевича:
— Надо не просто произносить текст, надо излучать.
Показывал Валерий Николаевич очень редко, но если показывал, то именно излучал.
Валерий Николаевич ревниво следил, чтобы мы оттачивали технику речи на настоящей литературе. Как-то Аня Назарова решила, по собственной лени, поменять текст:
— Валерий Николаевич, я вам вместо Бабеля принесла «Поднятую целину».
— Я вам предложил гениальное произведение — «Отца» Бабеля. А вы предлагаете, как Давыдов с Лушкой в овраге кувыркаются. Уходите, не хочу с вами разговаривать.
Излучения Галендеев добивался от нас беспощадно. Его комментарии могли быть язвительными, даже резкими, но всегда по делу.
Каждое занятие начиналось с представления.
— Дмитрий Рубин, — вставал Дима.
— Дмитрий Бубен? — переспрашивал Галендеев своим бархатным, богатым обертонами баритоном.
— Дмитрий Рубин.
— Дмитрий Юбин?
— Дмитрий Рубин.
— Ах, Рубин, что ж вы сразу не сказали. А то — Бубен, Юбин.
Девушкам от Валерия Николаевича доставалось больше, они манерничали, за что и получали.
Анечка Назарова растягивала слова, и Галендеев то и дело просил ее не делать «штуки рогом». Кстати, Ане все было дано — фактура, поставленный от природы голос, темперамент. Не было только одного — мотивации для учебы.
Лена Субботина говорила, собрав рот розочкой:
— Лена Субботина.
— Куботина? У нас такой нет.
Так и случилось. Нежелание исправлять дефекты речи стало весомым аргументом при отчислении Лены.
— Анжелика-и Неволина-и.
— Кто? ПТУ. Подворотня. Вон отсюда, — ужасался Валерий Николаевич и смешно передразнивал говорок Лики: — Моя-и мама-и работает в аптеке-и, моет бутылочки.
Ни одно занятие Галендеева не обходилось без замечаний в адрес Регины Лялейките.
— Регина, опять вы лезете своим грязным литовским сапогом в чистую русскую поэзию? — грозно интересовался Валерий Николаевич.
Или ей же:
— Вы двигаетесь, как первые отечественные танки по бездорожью.
Жестокая правда Регину не обижала, а побуждала к действию. Она мужественно боролась со своим литовско-деревенским прошлым, и к окончанию института даже Галендеев был ею доволен.
Индивидуальные занятия по сценической речи были обязательными для всех. У меня были свои проблемы. Как многие питерцы, я говорил, «не открывая рта». Галендеев занимался со мной упражнениями на гласные, чтобы рот широко открывался. Навыки до сих пор сохранились. И сегодня я могу быстро и четко рассказать и про лошадок, которые скачут, скачут, скачут, скачут, и про тридцать три корабля, которые лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, лавировали да не вылавировали, не вылавировали, не вылавировали, не вылавировали.
Особо Валерий Николаевич выделял Вову Осипчука и Колю Павлова. Володя работал самозабвенно, что не могло не подкупать, он быстро преодолел украинский выговор. У Коли был такой же тембр голоса, что у Галендеева, поэтому Валерий Николаевич прекрасно знал, на что Коля способен, и замечательно развил эту способность. Свое мастерство ученик демонстрировал, пародируя учителя.
— Надо излучать, — произносил Коля с таким количеством обертонов и с таким трагическим пафосом, что мы заходились от хохота и восторга.
На первый зачет по речи мы всем курсом готовили сказку «Три поросенка».
— Жили-были три поросенка — Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф. И были они такие розовенькие, — начинали мы.
— Что вы мне транслируете? — возмущался Валерий Николаевич. — Жили на свете двести пятьдесят килограммов свинины с перчиком? Три трупа?
Мы затыкались, начинали снова. Эту фразу мы репетировали три месяца, но так ничего и не вышло. Перед самым зачетом в спешном порядке подготовили «Телефон» Корнея Чуковского.