Через какое-то время в буфете мы опять столкнулись с дядей Пашей, он снова был в театральном гриме:
— Ну что, больше не боишься? — спросил он добродушно.
Я потупился. А про себя повторял:
— Я не боюсь, я не боюсь.
Но все равно боялся.
К десяти годам я пересмотрел все спектакли Театра комедии не по одному разу. Акимовский дух еще долго жил в них. Я никогда не был на репетициях, но любой спектакль для меня становился праздником. На сцене были талантливые, счастливые люди, которые получали удовольствие от работы, и это передавалось зрителю.
«Дон Жуана» Байрона я смотрел раз двадцать и знал его наизусть.
Спектакль был событием в жизни Ленинграда. Режиссер — Николай Акимов. Перевод — Татьяны Гнедич.
Татьяна Григорьевна переводила «Дон Жуана» в ГУЛАГе. Сначала по памяти перевела девятую главу, записав текст карандашом мелким почерком на допросных листах, которые выдавали осужденным.
Расчувствовавшийся следователь Капустин добился, чтобы Гнедич поместили в одиночную камеру, предоставили ей книгу английского поэта в оригинале и бумагу с карандашом. Там Гнедич и закончила свой огромный труд, который вышел после ее возвращения из лагеря.
У меня хранится томик «Дон Жуана», выпущенный в 1964 году, с посвящением моему отцу:
Вас, мистер Джонсон, Леонид Ефимыч, В Стамбуле мы видали у столба…
Как Байрон, были вы неукротимы, Как Байрон, чужды участи раба. Вы доказали неопровержимо, Что не ломает сильного судьба, Что в самые тяжелые минуты Шутить способны люди почему-то…
Так ваш британский профиль был упрям, И так типичен юмор ваш холодный, Что, можно поручиться, Байрон сам Сказал бы: «Вы сыграли превосходно!» Он за кулисы прибежал бы к вам, Он чокнулся бы с вами принародно: «Спасибо, Джонсон, друг! Му honest boy! Георгиев получим мы с тобой!!!»
Под стихами дата — 19 октября 1964 года, день премьеры спектакля, когда Татьяна Григорьевна подарила каждому артисту свою книгу с персональным посвящением.
Спектакль «Дон Жуан» проходил в двух измерениях. На авансцене четверо ведущих, которые читают байроновский текст, а наверху, как бы на втором этаже, разыгрывается сюжет. То появляется Суворов на коне из папье-маше, то вырастает невероятных размеров дерево или проезжает сказочная карета.
Дон Жуана играл Геннадий Иванович Воропаев. Играл он замечательно, лучшего актера на эту роль и придумать сложно. Геннадий Иванович был настоящим красавцем. Причем красавцем нездешним. Из него не получился бы комбайнер или рабочий, поэтому его почти не снимали в советском кино. По большому счету, до широкого зрителя дошел только фильм «Вертикаль» с Воропаевым в одной из главных ролей. Зато Дон Жуан он был что надо.
Мне очень нравился в этом спектакле папа. Он играл английского солдата Джека Джонсона, которого продают в рабство на пару с Дон Жуаном, а потом они вместе сражаются на стороне русской армии против турок. Папа был очень красивый — в светло-русом парике, с пшеничной бородой и в рваной белой рубашке. Настоящий романтический герой. Я очень гордился своим отцом.
Особым для меня был спектакль «Волшебные истории Оле-Лукойе». Все спектакли я смотрел из осветительной ложи. Мне нравилось быть наверху, когда все внизу, к тому же я мог наблюдать, как работали осветители. Но на «Оле-Лукойе» я обязательно садился в партер, причем, поближе к сцене. У меня был свой интерес. Волшебник с разноцветным зонтиком, которого играл Борис Александрович Улитин, в конце сказки кидал в зрительный зал барбариски — были в советское время такие конфеты-леденцы, — и конечно, по знакомству мне перепадало больше всех.
Я был счастлив.
Заботу обо мне помимо няни добровольно взяли на себя Юлия Николаевна и Анастасия Николаевна, не сестры, а подруги, интеллигентные добрейшие женщины. Сначала они были поклонницами мамы, потом стали ее близкими подругами, а мне — тетками.
Тетушки часто рассказывали мне о маме, о том, какая она была замечательная актриса, как они с папой любили друг друга, как она любила меня. Папа говорил со мной о маме очень редко и скупо, видимо, эта рана осталась на всю жизнь, и он боялся ее бередить.
Тетя Юля и тетя Ася посвящали мне много времени, хотя обе работали и жили неблизко. Папа всегда мог на них рассчитывать. Когда папа уезжал ненадолго, они забирали меня к себе.
Так я и рос. Меня воспитывали все.
Летом девать меня было некуда. Летние гастроли могли длиться и два месяца. Предпринимались попытки пристроить меня на дачу к знакомым, но это были временные меры. Папа решил проблему глобально, он определил меня в пионерский лагерь Всероссийского театрального общества «Космос», куда я отправлялся потом каждое лето до восьмого класса.
Когда мы первый раз приехали в «Космос», папа пошел в административный корпус, а я остался ждать около. Был тихий час, но рядом по баскетбольной площадке молча бегали два пионера, видимо, дежурные, они что-то подбрасывали вверх и ловили в панаму. Почему-то я решил, что они подбрасывают большой ластик.
Мне ужасно захотелось показать им класс, чтобы не думали — если я маленький, то ничего не умею. Я смело пошел навстречу судьбе. Когда один мальчик подкинул, а другой бросился ловить, я оказался первым и принял пас лбом. Это оказалась железнодорожная гайка. Было очень больно.
Лагерь находился в замечательном месте — сестрорецком парке «Дубки». Это был очень маленький лагерь: спальный корпус, баскетбольная площадка, столовая, клуб, дирекция и небольшой прямоугольник с посыпанными дорожками — «линейка»; а там уже забор и река Сестра.
В «Космосе» отдыхали дети работников культуры, что не могло не наложить отпечаток на образ жизни. Бессменный начальник лагеря Григорий Михайлович Решетников, похожий на Альберта Эйнштейна без усов, учитывал это в своей работе, и, честно говоря, «Космос» был не пионерский лагерь, а бардак.
У нас не было пионерских сборов, походов по местам боевой и трудовой славы, хотя кое-что из ритуала идеологически выверенного пионерского лета соблюдалось. Подъем, линейка под звуки барабана и горна, пионерские галстуки (только на линейку), отбой в установленное время. Но никто из старших не возводил ритуал в культ.
При встрече в неурочное время в ненужном месте Григорий Михайлович мог поинтересоваться:
— Ну что, пионер-жопонер, почему не был на линейке-жопейке?
И не дослушав оправдания, убегал по более важным делам.
Из обязательных занятий я, конечно, любил музыкальные. Вел их заведующий клубом Володя Марков, длинноволосый молодой человек в очках. Уже его внешний вид никак не вязался с коммунистической идеологией. Володя замечательно пел и играл на рояле. На меня это производило сильное впечатление, особенно первое время. Даже мало вразумительные советские произведения, которые нас заставляли петь, в исполнении завклубом звучали привлекательно, и мы с удовольствием подпевали. Тем более что Володя ко всему подходил творчески и многие песни исполнял по-своему. В очень популярном в то время «Журавленке» Марков изменил одно лишь слово.
Весь Советский Союз пел:
Журавленок, а-а-а.
Родины не видел, пара-бдуб-да…
А в лагере «Космос» вместо «пара-бдуб-да» пели: «пора в «Дубки»» — и оттого песня стала родной. Все годы, пока я был в лагере, мы с удовольствием
пели: Жил от родины он вдали, а-а-а. Небо — небо, пора в Дубки, По небу голубому, пора в Дубки, Возвращаются журавли.
По-моему, Володя сам сочинил песню о нашем ла —
гере: Наш «Космос» старенький,
Он очень маленький.
Но любим мы его уж много лет…
Он играл на рояле такие вещи, которые мы никогда прежде не слышали. Я любил в его исполнении песню из спектакля «Вкус черешни»:
Ах, пани, Панове… ах, пани, Панове…
Да, тепла нет ни на грош.
Что было, то сплыло, что было, то сплыло,
Что было, то сплыло, того уж не вернешь.
Добрый и все понимающий Володя со всеми общался на равных. Настоящий старший товарищ, которому мы доверяли самые страшные свои тайны. Он все время кого-то опекал, кого-то мирил, в этом была вся его жизнь.
В конце дня мы шествовали по центральной аллее парка до залива и обратно, с песнями, конечно. На реке Сестре стояли на приколе лодки, по заливу проходили рыбацкие шхуны. Туда без старших нам было нельзя, за это наказывали, но петь песни никто не запрещал, и мы горланили, чтобы слышали все:
В нашу гавань заходили корабли, корабли. Большие корабли из океана.
В таверне веселились моряки, моряки
И пили за здоровье атамана…
Но настоящая музыкальная жизнь для нас начиналась вечером на посту № 5, в самом дальнем месте, в беседке у забора, на берегу Сестры. На самом деле пост был местом контроля и охраны, но, естественно, никто там никого не контролировал и не охранял.
Пост № 5 — сосредоточие тайной жизни лагеря. Там мы разучивали самые крутые блатные песни, а кто постарше — играли в карты, курили и целовались. Именно на посту № 5 я прошел курс начинающего гитариста, сразу повысив свой рейтинг в глазах окружающих.
В лагере гитара считалась покруче, чем рояль Маркова.
Но сначала я стал горнистом. В восемь лет меня научили дуть в горн и доверили почетную обязанность играть все жизненно важные сигналы лагеря — обед, сбор, поднятие флага и т. д. Когда приходило время играть отбой, я становился самым важным человеком.
Получалось, что пока я не протрублю:
Спать, спать, по палатам
Пионерам и вожатым! —
можно вообще не ложиться.
И когда была дискотека, старшие ребята меня прятали, чтобы продлить удовольствие на пятнадцать — двадцать минут.
Как в любом детском лагере, в «Космосе» был кружок «Умелые руки» или что-то в этом роде, где мы выпиливали лобзиком из фанеры пистолеты, выжигали на дощечках какие-нибудь картинки и делали трафареты на майках. Трафареты меня привлекали больше всего.