Когда наконец глаза стали слипаться, из-под кровати донеслись звуки какой-то возни.
Я лежал голова к голове с восемнадцатилетним худым азербайджанцем.
«Проголодался», — решил я, вспомнив, что положил под койку пакет с бутербродами и крутыми яйцами, который, несмотря на мои протесты, всучили мне родители.
Заглянул через спинку кровати, но парень не шевелился. Шорох между тем прекратился. Через некоторое время меня вновь стало клонить ко сну. И снова шорох. Организм тут же мобилизовался. Стараясь не скрипеть панцирной сеткой, я нашарил под кроватью пакет и потянул его к себе, но не тут-то было. Пакет не поддавался.
Сосед, между тем, лежал в той же позе.
«Вот гад!» — подумал я и потянул сильнее.
Но ничего не добился.
Наконец, я заглянул под кровать. Пакет с маминой едой в зубах держала здоровенная крыса. И смотрела она на меня не очень дружелюбно.
Я сдался без боя. Никогда прежде мне не было так паршиво.
В Каменке мы проходили курс молодого бойца. Какое отношение происходящее имело к боевой подготовке, я так и не понял. Но не раз добрым словом вспомнил родной театральный институт.
Механизм был отлажен по минутам.
В шесть утра раздавалась команда:
— Рота, подъем!
За сорок пять секунд боец должен был полностью одеться и встать в строй. В «Ах, эти звезды» я примерно за четыре минуты должен был добежать от сцены до гримуборной, снять толщинки, смыть морилку и седину, вновь положить грим (теперь уже для другого номера), надеть другой костюм и вернуться на сцену. Так что утренний экзерсис с одеванием по секундомеру мне был нипочем.
Проверив готовность роты, дежурный отдавал следующую команду:
— Рота, на зарядку становись!
Мы быстро раздевались, и в форме номер один — сапоги, трусы — бежали на плац.
Двадцать минут на завтрак, и до обеда — строевая, политическая подготовка, наряды.
После уроков танца строевая подготовка, даже в кирзовых сапогах, казалась детской полечкой.
Занятия по боевой подготовке сводились к чтению вслух воинского устава. Память не сохранила ни одного параграфа. Политическая подготовка отличалась лишь тем, что читали вслух передовицы центральных газет.
— Вопросы есть? — поинтересовался на первом занятии старший по званию.
— Есть, — отозвался рядовой Ибрагимбеков.
— Какие?
— Без фильтр вопросы.
Ну, перепутал человек вопросы и папиросы. Бывает.
В нашей роте было девяносто человек новобранцев. Тридцать армян, столько же азербайджанцев, двое эстонцев — все после школы, и двадцать восемь выпускников ленинградских творческих вузов. Я даже представить себе не мог, какие мы все разные.
Эстонцы были самые тихие и старались никому не мозолить глаза. Кавказцы, на вид забитые, тихо вести себя не умели, особенно дикие были азербайджанцы, молодняк из горных селений. Они вообще плохо понимали, где находятся. Многие просто спустились с гор, скажем, за солью, тут их взяли за вымя и — в армию. Русский язык они понимали с трудом.
Впрочем, и мы, ленинградцы, к армейскому языку привыкли не сразу. Я долго путал команды от машины и к машине. По приказу к машине ты должен выпрыгнуть из кузова грузовика и встать в строй. А по приказу от машины надо было, наоборот, в машину, то есть в кузов грузовика, залезть. Со временем я просто перестал искать логику в происходящем. Стало немного легче.
Но формулировками из устава нас не особо морочили, чаще приказы отдавались традиционным матом, понятным всем национальностям и самым разным слоям общества.
Главной боевой задачей срочникам определили ударный труд. Азербайджанские крестьяне и новоиспеченная творческая интеллигенция на равных копали ямы от забора до обеда, красили все выступающие поверхности, перетаскивали различные тяжести. Однажды, построив роту, сержант поинтересовался:
— Пианисты есть?
— Есть.
— Шаг вперед.
Несколько человек вышли из строя.
Серега Рожков, выпускник консерватории, вокалист, поинтересовался:
— Баянисты подойдут? Я на баяне умею играть.
Сержант долго думал, потом переспросил:
— Баянист?
— Да.
— Ладно. Давай.
Серега тоже вышел из строя.
— Так, пианисты! — скомандовал сержант.
— И баянист, — напомнил Серега.
— Да, и баянист. Вам — задание. Видите там шлакоблоки, перенести все сюда.
Один раз нас повезли на стрельбище. Приехали в какое-то поле, построились. Каждому выдали автомат Калашникова и шесть патронов. Как стрелять, никто толком не объяснил. Шлепнулись мы в грязь, пальнули, у кого как вышло, никто особо не целился. Никто и результаты не проверял. Старшину заботило лишь одно — собрать гильзы, они строго подотчетны.
Второй раз нам выдали автоматы перед присягой. Уже выпал снег, и все мероприятие прошло в быстром темпе. Имитация оружия, имитация солдата, который по бумажке торжественно пообещал служить Советскому Союзу. Так мы стали защитниками Отечества.
Ты — начальник, я — говно. Я — начальник, ты — говно. Вот ясная и краткая формула взаимоотношений в советских вооруженных силах. Прибавьте к этому разгильдяйство и показуху для полноты картины. Достаточно прибрать дорогу от КПП до офицерской столовой плакатами и стендами, освежить красочку, и любой проверяющий останется доволен.
Офицеры прекрасно усвоили — им могут простить неумение солдат стрелять, незнание боевой техники, но никогда не простят некрашеного забора.
Не правы те, кто считает, что у военных не осталось ничего святого. Территория части — это святыня для военного. Не вся, конечно. Только та ее часть, куда может зайти начальство. Ее разукрашивают как место культа. В части должно все блестеть, даже то, что блестеть не должно. Красили все, что можно красить, и даже то, что нельзя. Для солдат ЛенВО мазать валуны олифой — обычное дело, некрашеный валун блестеть не может. В одной части к прибытию генерала в пылу учтивости даже перекрасили желтые листья в зеленый цвет.
И мы в Каменке красили камни сначала олифой, потом лаком, несмотря на то что была уже поздняя осень и дожди сменялись снегопадами.
И еще советская армия не могла существовать без лозунгов. В нашей войсковой части под наглядную агитацию задействовали все вертикальные поверхности. Но и этого казалось мало. Плакаты размещали на специальных стендах, на столбах красовались транспаранты.
Около нашей казармы висел большой плакат: «Солдат, помни — пот разъедает обувь!»
Вторая армейская святыня — подворотничок.[5] Подворотничок гимнастерки всегда должен быть белоснежным.
Время после ужина до отбоя считалось свободным, но почти всё его съедал подворотничок. Каждый вечер мы его отпарывали, стирали и опять пришивали. Когда, наконец, мы овладели этой наукой, появилась возможность немного расслабиться. Обычно мы с Фоменко свободное время приводили в клубе, болтали с его заведующим — Юрой Вьюшиным, знакомым нам еще по театральному. Юра учился на курсе Игоря Владимирова на год старше нас.
В клубе можно было спокойно покурить и потрепаться. Юрка к службе уже притерпелся, через полгода ему светил дембель, и на армейскую жизнь он смотрел с юмором. Но так было не всегда. Однажды, еще до нашего появления в Каменке, Вьюшину предложили жениться. Случилось это так.
Завклубом имел некоторые привилегии, главной из которых была возможность пользоваться душем в котельной, расположенной в том же корпусе.
Однажды после трудового дня Вьюшин, по обыкновению, решил, освежиться и уже разделся, когда в душевую ввалилась компания азербайджанцев.
Дети гор были явно возбуждены. Обступив голого клубного работника, они заговорили все сразу, громко и непонятно. Из их слов Юра понял только, что одному из них срочно «замуж надо».
Прикрывая задницу, Вьюшин стал нервно объяснять, что пока не собирается никого брать замуж, что он не по этой части, и вообще он очень любит Азербайджан и Полада Бюльбюль-оглы, что азербайджанцы — замечательные ребята, особенно тот, который хочет замуж. Но всё напрасно, парни требовали свое.
В конце концов, до ускользающего сознания Юры дошло, что «невеста» делает дембельский альбом,[6] что «латун есть, кожа есть, а замуж нет» — поэтому они и пришли к Юре, у которого в клубе можно было найти любую тряпку. Замшу завклубом нашел.
В конце рассказа Вьюшин демонстрировал два седых волоса, появившиеся после этой истории.
В части был еще один человек, который облегчил нам жизнь в учебке. Его звали Султан Султанов, заместитель командира полка по политической подготовке. Крепкий мужик с роскошными черными усами — настоящий султан. Лейтенант Султанов выделялся среди офицеров. Он единственный среди них прошел Афганистан, не пил, был немногословен. У него был особенный, устремленный в себя, взгляд, его побаивались даже старшие по званию.
Лейтенант проникся к нам с Фоменко, часто приходил после отбоя в казарму, приносил из офицерской столовой жареную картошку. Как-то пригласил к себе домой. Жена его накормила нас на славу, даже выпили по рюмке. Султанов рассказывал об афганской войне такое, что я и в постсоветское время не слышал. Страшные воспоминания не давали ему покоя, но, видно, делился он ими не с каждым.
Когда пришло время расставаться, простились очень душевно. Султанов даже приезжал к нам в ансамбль и был на спектакле «Ах, эти звезды».
Через неделю армейской службы первый шок прошел, действительность уже не вызывала такого сильного отвращения. Мы перестали просыпаться от ночных пробегов крыс по казарме, но не забывали привязать сапоги к спинке кровати, повыше от пола. Обгрызанные сапоги обмену не подлежали — сам не уследил. Мы по-брехтовски отстраненно стояли на тумбочке и мыли сортиры.
Во всех обстоятельствах мы с Фоменко поддерживали друг друга, лишь в одном Коля отказался меня поддержать. До конца службы в Каменке я не смог привыкнуть к солдатской пище. Один вид мутной жижи с кусками жира и плохо почищенной картошкой в перекореженных дюралевых мисках вызывал протест всего моего организма. Когда через две недели после призыва меня навестила семья, мама пришла в ужас от моего вида: