— Вас здесь вообще не кормят?
Я признался, что могу есть только кашу, хлеб, сахар и масло, и то в небольшом количестве.
— А я все ем, — сказал Коля, — потому что все время голодаю.
Несмотря на быстрый темп нашей жизни, дни тянулись медленно. С замиранием сердца мы ждали распределения после учебки. Ленинградцы надеялись попасть в Ансамбль песни и пляски ЛенВО.
В советские времена, впрочем, как и теперь, была общая воинская обязанность, но несколько диагнозов освобождали от службы.
Я мог имитировать только психическое расстройство, потому что был физически здоров. Но слишком часто призывников на лечении в «психушке» кололи неведомыми препаратами, после которых у человека действительно ехала крыша. Алеша Кортнев рассказывал мне через много лет, что после подобного «лечения» заново учился завязывать шнурки, потому что потерял координацию.
Я решил не рисковать и еще на третьем курсе пришел на одно из прослушиваний в Ансамбль песни и пляски. Спел «Враги сожгли родную хату», но восторга у художественного руководителя Николая Ивановича Кунаева не вызвал. Узнав, что я еще учусь, он сказал философски:
— Там видно будет.
В конце четвертого курса, после очередного спектакля «Ах, эти звезды» на сцене «Октябрьского», директор БКЗ Эмма Васильевна Лавринович привела за кулисы Кунаева. Он бросился ко мне:
— Дорогой ты мой! Всё, место в Ансамбле для тебя готово!
И все же до последнего дня в Каменке меня, как и всех остальных, грызли сомнения: возьмут — не возьмут?
В казарме тем временем становилось взрывоопасно. Дети гор уже освоились, каждый вечер перед отбоем становились в круг, утробно горланили и плясали.
Атмосфера накалялась, стычки между армянами и азербайджанцами проходили регулярно, и те и другие поглядывали на нас все пристальнее, ждали лишь повода, чтобы начать общий мордобой. Мы молча считали дни.
На двадцать восьмой день службы открылась дверь, и в казарму вошел здоровенный холеный прапорщик. Встав в позу Гулливера с афиши диснеевского мультика, он рявкнул:
— Ыстра стро-о-олись (быстро построились)!
Замешкавшемуся азербайджанцу прапорщик показал кулак и объяснил, что вот этим самым кулаком убивает быка-трехлетку. Тот сразу ему поверил.
Прапор огласил список бойцов, призванных служить в Ансамбле песни и пляски Ленинградского военного округа — двадцать семь человек.
Одного из нас все же не взяли. Он остался служить в Каменке, через короткое время получил от дедов увечье, был комиссован и вернулся со службы досрочно. Инвалидом.
Счастливцев, среди которых были и мы с Фомой, посадили в автобус и отправили в Ленинград, на Загородный проспект, 46, где дислоцировался Ансамбль песни и пляски Ленинградского военного округа. Мы заменили это громоздкое словосочетание аббревиатурой АПиП — так его называют до сих пор.
Костяк Ансамбля песни и пляски составляли сверхсрочники и вольнонаемные служащие. Кто-то с музыкальным образованием, даже после консерватории, кто-то из самодеятельности. Особая статья — девочки из танцевальной группы. Выпускницы факультета характерного танца — заложницы своего образования. К Игорю Моисееву не попали, в провинцию не захотели, пришлось отплясывать перед военными.
Сверхсрочники и вольнонаемные жили как гражданские артисты обычного гастрольного коллектива. Приходили на репетиции из дома, на выезде получали командировочные, их селили в гостинице, не в «Интуристе», конечно, в каком-нибудь «Доме колхозника», но все же не в казарме. Встречались среди них творческие люди, однако таких было меньшинство, большинство — лабухи, которые и создавали атмосферу провинциальности. Поэтому ансамбль производил впечатление коллектива неудачников.
Старшим администратором ансамбля служил Иван Андреевич Лещевский. Уроженец села Липова, долина Одесской области, Иван Андреевич внимательно следил за тем, чтобы во всех документах его родина именовалась городом. Но внешность выдавала выходца из глухого села даже после долгого проживания на берегах Невы. Не помогала даже аккуратно, будто плоечкой уложенная прическа. Речь его была путаной, поэтому при разговоре он яростно помогал себе руками, а иногда и ногами.
— Доедешь до перекрестка, — объяснял Иван Андреевич водителю и рисовал правой ногой на земле крест, — повернешь сюда, никуда не сворачивай.
Правая нога Лещевского продолжала двигаться в заданном направлении, огибая левую ногу и вырываясь вперед, фактически не оставляя Ивану Андреевичу шансов удержаться в вертикальном положении, но каким-то чудом старший администратор ни разу не рухнул.
Лещевский был обстоятельным даже в мелочах. Однажды он оставил такую записку младшему администратору: «Купить билет. Вагон — 13. Купейность».
Перед Новым годом Иван Андреевич поручил нам сделать стенгазету:
— Наверху надо написать: «Всех поздравляем с Новым годом!» Здесь — сне-жин-ка, сне-жин-ка. Здесь — тройка, два коня.
Иван Андреевич грешил словотворчеством, мужчин называл сношилами, женщины, соответственно, были сношильдами.
Лещевскому принадлежало несколько замечательных выражений, ушедших в народ:
— Молчать, я тебя спрашиваю.
— Соблюдать расстегнутость — застегнутость. — То есть все пуговицы на кителе должны быть застегнуты.
— В шапках либо все, либо половина. — Имелось в виду, что хор выступает в фуражках, оркестр — без фуражек.
Весь внешний вид Александра Андреевича Бирюкова говорил: я инспектор! Была в АПиПе такая должность — инспектор хора, этакий хоровой прапорщик, постарше прочих хористов, но конечно, не начальник.
Бирюков был высокий, плотный, лысый и косил на один глаз. Он являл собой пример правильно выбранного жизненного пути и, в отличие от многих других артистов, служил рьяно и даже с гордостью. В хоре его звали Папой.
Бирюков был на подхвате у всех начальников, но главная боевая задача инспектора заключалась в том, чтобы вовремя согнать всех артистов, как овец, в нужное место и туда же передвинуть рояль — поэтому срочники то и дело перекатывали его в разных направлениях.
Бирюков оказался первым крушителем моих иллюзий. На третий день пребывания в АПиПе меня вновь отпросили на спектакль «Ах, эти звезды!» в СКК. Двенадцать тысяч зрителей, успех небывалый! Наутро, согласно договоренности, я прибыл в расположение части к 9 утра. Захожу в вестибюль и на главной лестнице вижу Бирюкова. Александр Андреевич спускается ко мне и хлопает в ладоши. Я же не знал, что Александр Андреевич страдает косоглазием, поэтому решил, что он смотрит на меня, значит, мне и аплодирует — вероятно, был на вчерашнем спектакле. Приятно удивившись, я, поднимаясь к нему, на ходу благодарю. А он, проходя мимо меня, все так же размеренно хлопая, провозглашает:
— Спевка, спевка, спевка! Все на спевку!
Сам Папа пел в хоре баритоном.
Солистами в ансамбле всегда назначали сверхсрочников, обычно мужчин предпенсионного возраста, с опытом. У каждого был свой репертуар, отработанный годами. Лирические партии исполнял жидким тенорком пожилой этнический финн Арви Кемпи. Другим солистом был баритон Борис Жбанов, после очередного выступления он всегда трагически резюмировал:
— Еще одним концертом ближе к смерти.
Саша Зинченко числился аккомпаниатором балета. Невероятных размеров, белобрысый, мордатый хлопец из села Дыбальцева Донецкой области. Почему он решил стать пианистом — для меня загадка. За роялем можно было представить кого угодно, только не Зинченко. Во всех произведениях у него был один
оттенок — fortissimo (очень громко), — перекрывавший топот любого количества сапог.
Но не своими исполнительскими способностями был знаменит Саша Зинченко, а своей дружбой с известным пианистом Владимиром Виардо. Зинченко принимал дорогого гостя, когда ансамбль отбывал в командировки, а Саша, как правило, оставался дежурным.
Дежурному в увольнение уходить не положено, поэтому званый ужин проходил на рабочем месте. Благодаря Сашиной жене, хрупкой маленькой женщине, стол по тем временам просто ломился от угощений — несколько бутылок портвейна «Лидия», картошечка, сало, огурцы. Так Зинченко гулял с другом.
Но Виардо был человеком занятым, поэтому приходил редко. Чаще АПиП посещал другой кореш нашего аккомпаниатора — Химич, бас из консерватории. Тот был занят намного меньше, поэтому они с Зинченко успевали упиться в стельку, а потом выставляли освободившиеся бутылки на аллее от АПиПа до ТЮЗа.
Несколько лет назад у меня был концерт в Чикаго. Стаю на саунд-чеке — раз, два, три, раз, два, три. И вдруг краем глаза вижу в кулисе что-то знакомое — Зинченко! За двадцать лет он нисколько не изменился.
Оказалось, благодаря польским корням жены они уехали сначала в Польшу, а потом жена выиграла грин-карту в Америку. Теперь живут в Чикаго. Не сказать, что он там жирует, но на фортепиано продолжает играть. От неожиданности встречи я забыл его спросить, как он там без «Лидии»?
По мере надобности каждый год коллектив пополнялся солдатами срочной службы, которых оказывалось чуть меньше половины, около сорока человек. Срочники жили в казарме, стояли на тумбочке, на выезде спали в какой-нибудь местной воинской части и получали сухие пайки, и все же служба в ансамбле мало напоминала жизнь в Каменке.
Нас с Фоменко поставили в хор, и каждый день начинался теперь не с зарядки, а со спевки, как когда-то в училище. Мы быстро освоили репертуар.
А он был обширный — классические произведения, марши, народные и советские песни. Я заново открыл для себя песни Великой Отечественной войны, удивительные мелодии Василия Соловьева-Седова, Анатолия Новикова, Никиты Богословского, Константина Листова, Модеста Табачникова, с пронзительными стихами Льва Ошанина, Алексея Фатьянова, Михаила Исаковского, Алексея Суркова.
Когда пришла большая беда, в стране, где уничтожали любые проявления «я», вдруг разрешили говорить о личном, и сразу появились замечательные песни. По-моему, «Землянка» и «Темная ночь» — великие произведения, где за переживаниями одного человека встает трагедия огромной страны.