Мартин Эриксович был ярый антисемит и не упускал случая продемонстрировать и это свое качество.
К концу службы Вадик Дубровицкий не выдержал и написал на Озолиньша рапорт в политуправление и в редакцию газеты «Красная звезда». В результате проверки выяснилось, что Озолиньш замешан в каких-то денежных махинациях. Запахло статьей. Прапорщика мигом убрали из АПиПа. Вадика, кстати, тоже сослали в родную часть.
Но это оказался промысел Божий. Вадик дослуживал где-то рядом с городом. К тому же до дембеля оставалось всего ничего, и его уже поздно было к чему-то приспосабливать. Так что он провел там не худшее время. А как только пришел приказ о демобилизации, его уволили первым — с глаз долой. Вадик оказался на гражданке раньше нас.
Через несколько лет один парень из нашего призыва случайно оказался в той самой лужской части, куда вернули Озолиньша. Мартин Эриксович искренне обрадовался встрече и торжественно сообщил:
— Спасибо Дубровицкому, он сделал мне хорошее дело. Я теперь не прапорщик.
— А кто? — поинтересовался бывший боец.
— Я теперь — старший прапорщик!
Озолиньш действительно был благодарен судьбе. Он вернулся к обычной службе, к привычной жизни, когда можно рвануть на мотоцикле «Иж» на рыбалку или в лес за грибами и ягодами с водочкой и обильной закусочкой.
Когда не было Озолиньша, срочниками командовал старшина Виктор Владимирович Мусатов. Простой деревенский мужичок, бывший кровельщик, остался на сверхсрочную и всю жизнь пел в хоре тенором.
В засаленной шинели и засаленной шапке, маленький, юркий, с острым носом, где часто повисала капля пота. Он был полной противоположностью прапорщика не только внешне. Несмотря на странности и усиленные попытки Виктора Владимировича казаться строгим, его никто не боялся. За доброту и высокий голос его прозвали Старшинка.
У Мусатова была своя страсть — к чтению. Как только выдавалась свободная минута, он тут же хватал книгу. Виктор Владимирович с упоением читал все подряд. Однажды мы поехали с концертом в Выборг, по дороге автобус сломался. Старшинка тут же нашел у кого-то «Американскую трагедию» Теодора Драйзера, уселся на капот и раскрыл книгу. Через час, еще не успели отремонтировать машину он возвратил роман.
— Вы что, уже все прочли?
— А че такого?
— Книга-то большая.
— А я, где про любовь и природу, пропускаю.
Хотя мы с Фомой имели свои коечки — он наверху, я внизу, — но за полтора года спали на них общим счетом не больше пятидесяти ночей. Если не считать командировок, на ночь нас обычно отпускали домой. К девяти утра на Загородный проспект, 46 стекались шинели с музыкантскими лычками. Я добирался до ансамбля на общественном транспорте, как большинство не только срочников, но и вольнонаемных.
Солдат Тима Штоколов приезжал на службу, петь в хоре, в папиной «Волге», не забывая заправлять ее дармовым бензином из армейского автобуса. Тимофей попал в ансамбль после института культуры по спец-набору на три месяца раньше нас. Когда мы прибыли, ритуал уже был отработан. Позже на «Жигулях» стал приезжать на службу Вася Соловьев.
Вася появился у нас последним. Мы уже пообтерлись в ансамбле, когда прошел слух, что из Краснознаменного ансамбля песни и пляски имени Бориса Александрова к нам должны перевести внука Василия Соловьева-Седова. Как-то, вернувшись после дневного концерта, мы услышали, что в хоровом классе кто-то довольно скверно играет и поет песню Соловьева-Седова «Над заставами ленинградскими вновь бушует соловьиная весна».
Антоша Гетман пошел посмотреть и, вернувшись, прокомментировал:
— Ну, пиздец, приехал придурок, сидит один и играет дедушкины песни.
Вслед за Антоном появился Вася с шевелюрой до плеч:
— А что вы такие стриженые?
— Так — армия, — поспешил оправдаться кто-то из наших.
— Я тоже служу, — резонно возразил Вася, взмахнув кудрями.
Впрочем, скоро выяснилось, что он славный парень. Мы дружим уже много лет.
Несмотря на родословную, Вася исполнительским мастерством не обладал. Его определили младшим администратором под начало Лещевского. По сути, эту должность просто придумали для внука великого Соловьева-Седого. В основном Вася исполнял обязанности мальчика на побегушках.
То и дело слышался озабоченный голос Ивана Андреевича:
— Где моя Вася?
Вася чаще был в городе, чем в ансамбле, поэтому ходил в гражданском и ездил на своей машине. В командировках с нами он бывал очень редко.
Как-то мы мерзли в своих шинелях на Московском вокзале в ожидании поезда, когда на перроне в дубленке и с дипломатом появился Соловьев.
— Вася, в Архангельске аккредитивы не принимают, — мрачно пошутил окоченевший Фоменко.
Антон Гетман тоже не пел и не плясал. Выпускник экономического факультета ЛГИТМиКа в АПиПе нес службу в костюмерной. Антоша лично участвовал в выборе нашего обмундирования. Привилегии служащего в ансамбле были еще и в том, что экипировку можно было выбрать любую. Теперь у нас не было повседневной солдатской формы, только парадная. Фома на это дело забил, взял волосяную солдатскую
шинель и дерюжную шапку-пирожок. А я выбрал офицерскую шинель, она была элегантнее и теплее, и офицерскую мутоновую шапку. Естественно, кокарда и погоны выдавали во мне рядового, но издалека форма выглядела весьма солидно.
Мой выбор оказался верным и стратегически. Когда мы с Фомой уходили в самоволку, то офицерская шинель нас не раз выручала. Маршруты до дома у нас примерно совпадали. Коля жил в начале Невского, я — на Мойке.
Если издалека мы видели патруль, тут же перестраивались: Коля понуро выступал впереди, а я гордо вышагивал сзади. На расстоянии казалось, что офицер конвоирует нерадивого солдата. Чеканным шагом мы тут же сворачивали в ближайшую подворотню.
Гетман выручил нас и когда для «Секрета» понадобились галстуки. «Секрету» нужны были не просто костюмы как у битлов, а свой символ. Я вспомнил красный галстук в хоре мальчиков, такие же тоненькие красные галстуки были у тореадоров. В советские времена красными могли быть лишь пионерские галстуки, но мы нашли выход. Антон выдал нам армейские тоненькие галстуки и старое знамя. Мы обшили зеленые галстуки красным кумачом, так появился символ бит-квартета «Секрет».
Весь ансамбль дислоцировался в одном здании, но это не ограничивало нас в передвижении. Бойцов срочной службы поставили на довольствие в солдатской столовой артиллерийского училища на Московском проспекте. Кроме двух-трех иногородних, у которых не было лишних денег, никто туда не ходил. Мы — домашние ребята — ходили в офицерскую столовую штаба железнодорожных частей, которая располагалась напротив АПиПа. Часто кто-то что-то приносил из дома.
На нашем первом концерте в Доме офицеров случился инцидент. Барабанщик Рахим Ахметович, как потом выяснилось, этим концертом заканчивал свою службу в рядах Советской армии. Двадцать семь лет безукоризненного битья по барабанам подходили к концу. И вот последний номер концерта — танец «Содружество (в народе — сожительство) всех родов войск». Оркестр и ансамбль демонстрируют мощь советских вооруженных сил. Три цифры до финала, соло барабанов, и вдруг Рахим Ахметович подбрасывает вверх лихо закрученную палочку, а потом ловит ее прямо-таки цирковым финтом и отбивает финал.
После концерта — скандал, воин Советской армии нарушил устав! Это военный ансамбль, а не балаган!
Мы сразу поняли, что с уставом и тут шутки плохи.
За выполнением устава следили не только наши начальники. Однажды после выступления в одном из ленинградских военных училищ на сцену поднялся местный генерал. Концерт сопровождался бурными аплодисментами, и мы по привычке приготовились выслушать очередную благодарность от руководства, преподавательского состава и курсантов.
— Мне концерт понравился, — сухо отрапортовал генерал. — Но есть замечания. Почему нарушаете устав? Бойцу положены синие или зеленые трусы, а у вашей солистки — белые.
Видел бы генерал, что мы носили под формой!
Нам повезло, в то время в Гостинку (магазин «Гостиный Двор») выбросили финское мужское нижнее белье. Модель была одна — кальсоны и футболка с длинными рукавами; хлопок с начесом, но разных цветов — розового, голубого и желтенького, — а на этом фоне аквалангисты и рыбки. Весь наш призыв отоварился. У меня было голубое, у Фомы — розовое.
В этом розовом Коля однажды влип в историю.
После концерта в одной отдаленной части мы готовились к ужину в отведенной нам каптерке. Было очень натоплено, поэтому мы сняли форму и оставались в нижнем белье. Достали тушенку, сгущенку, но тут оказалось, что нет хлеба. Коля накинул шинель на розовых рыбок, нахлобучил шапку и побежал в столовую. Он уже возвращался, когда его засек командир части.
Эту сцену мы наблюдали из окна каптерки. Увидев розовое чудо в шинели, командир скомандовал:
— Стоять. Ко мне.
Коля, услышав окрик, остановился, но вместо того, чтобы действовать по уставу, прижимая к себе драгоценные буханки хлеба, трусцой засеменил к командиру и деликатно поинтересовался, мол, чего изволите.
Дальше начались крики:
— Десять суток гауптвахты.
— Хорошо, — согласился Фоменко.
— Что — «хорошо»? «Есть» — надо говорить.
— Хорошо, есть, — Фоменко опять не стал возражать.
— Иванов! II — заорал командир.
Из окна штаба высунулся Иванов и громко отрапортовал:
— Я.
— Ко мне!!!
Иванов тут же нарисовался на пороге штаба, по уставу стремглав преодолел нужную дистанцию, остановился и чеканным шагом подошел к начальнику.
— Этого на гауптвахту!!!
Иванов ведет Фоменко на губу. Но их останавливает новый оклик:
— Отставить!
Оба возвращаются.
Командир (обескураженно):
— Вас что, вообще ничему не научили?
Коля (искренне):
— Нет.
Но это случилось уже позже, когда мы стали ездить по округу концертной бригадой. Мы с Фомой быстро убедили начальство, что кому как не молодым быть на передовой культурного фронта. Кроме нас в бригаду влились пианист Женя Олешев, барабанщик Андрей Банатов, Лева Клычков и Игорь Улокин, скрипачи; на бас-гитаре Вадик Рябов, на соло-гитаре Артур Яроносов.