Свободное от концертов время мы проводили традиционно рок-н-ролльно. Выдергивали из толпы на вечер девчонок, пили компанией коньяк и проводили с ними ночь.
Как-то мы сидим в гостиничном номере, с нами куча барышень. Звонит телефон.
Андрей берет трубку.
Оказалось, это Ада. Сцена была следующая.
Ада:
— Забл, привет! Ты один?
Заб л:
— Привет, только отыграли, вот сидим с ребятами. Больше никого.
Ада:
— Забл, скажи, пожалуйста, громко: «Все девки, которые находятся в этой комнате — бляди!»
Забл хватает телефон и пытается выйти на балкон:
— Сейчас-сейчас.
Ада:
— Забл, только не надо ломиться на балкон!
Финал скомкан. Тонет в общем хохоте.
Мы никогда не звали друг друга по имени. Коля был Фома, Андрей — Забл, Алеша — Мурик, я — Максимуш. Но были и другие клички. Меня звали Мох — из-за волосатой груди, единственной в коллективе. Колю — Нос, еще с армии. Иногда Забл был Хронь-Пьянь, Александров — Туз-Пуз; его тогдашняя подружка из-за общей невыразительности была прозвана Тля-Бля.
Порой клички подсказывала сама жизнь. В ночных посиделках в центре внимания обычно был Коля. Ему хватало для вдохновения и троих слушателей, чтобы начать свою пропаганду и агитацию.
Когда «Секрет» возвращался из Монголии в комсомольском поезде, Фома неожиданно пропал. Мы его обыскались. Наконец прибегает Леша:
— Нашел, идите — посмотрите.
И потащил нас в вагон-библиотеку. Человек шестьдесят комсомольских работников сидели, разинув рты, а Коля вдохновенно что-то им втирал. Точно по картине — приехал на село пропагандист.
У Фомы настоящий талант общаться с народом, за что мы иногда звали его — Ленин.
После концерта в Северодвинске мы с Фоменко зацепили каких-то двух девушек и привезли их в Архангельск. Чего они с нами поперлись?! Еще большая загадка — зачем нам-то это было надо?
Сразу было понятно, что с ними ничего не выйдет. На этот раз мы жили с Фомой. Он был в одной комнате, я в другой. Промучился я с этой девушкой часа полтора и, потеряв надежду, уснул. Просыпаюсь от того, что кто-то гладит меня по голове. Открываю глаза. Рядом, опершись головой на руку, с материнской лаской в глазах смотрит на меня моя вчерашняя знакомая.
— Ну что, проснулся, мой кудряш?
Мало того, что она еще здесь, да еще — такое!
Но поскольку это было, кроме всего прочего, очень смешно, я имел неосторожность рассказать о случившемся пацанам, после чего был Кудряшом довольно долго.
Заблудовский тоже разок крепко прокололся. На гастролях в Новгороде, во время обеда в ресторане «Детинец» — чудесное место по тем временам, с хорошей кухней и единственной и неповторимой медовухой.
После нескольких стаканов этого напитка Андрей вдруг говорит:
— А меня ведь хотели назвать…
Тут он осекся, понимая, что сказал лишнее, но было поздно. Все замерли в стойке сеттера, взявшего след.
Андрей понял — деваться некуда:
— …Назвать Взиль.
С нами случилась истерика.
Отец у Андрея — Изиль. Это не иностранное имя, это аббревиатура — Исполняй заветы Ильича. А нашего Забла, оказывается, хотели назвать — Выполняй заветы Ильича. И был бы у нас в группе Взиль Изильевич.
Мы долго не могли успокоиться, а потом стали фантазировать, что его сын должен быть Перевзиль — Перевыполняй заветы Ильича.
Так Заблудовский долго ходил у нас Взилем.
Одно время Забл был у нас исключительно Изин сын. На каком-то банкете в Театре комедии Андрей уволок одну актрису значительно старше себя в пустой зрительный зал и там начал за ней ухаживать.
— А тебя как зовут? — поинтересовалась дама.
— Я Заблудовский Андрюша.
— О господи! Изин сын.
Леша не стал доверяться случаю, а придумал себе кличку сам — Леша-пять-шесть. Он всегда говорил:
— Мурашов не отвечает за Лешу-пять-шесть, это два разных человека.
Спорить с ним было трудно. Мурашов вел себя прилично, по трезвости.
Переписывал в тетрадку всемирную историю разными фломастерами, что, видимо, являлось сублимацией Порядка и, соответственно, борьбой с Хаосом. Но таким Леша бывал редко, чаще мы видели совсем другого человека.
В нашу бытность в мюзик-холле у Леши начался роман с танцовщицей Люсей. Девушка она была видная даже по мюзик-холльным меркам. Сине-белая прическа, ноги от подбородка, вздернутый носик и густой низкий контральто — в общем, девушка интересная во всех отношениях. Из-за общей стати гастрольная подруга Мурашова получила кличку Люська-Шкаф.
Она относилась к Леше очень трепетно и терпела не только его самого, но и Пять-шесть.
Пять-шесть любил пошалить. Одно время мы долго жили в московской гостинице «Космос», и Леша с Люсей периодически пили пиво в местном валютном баре. Приняв достаточно на грудь, Леша разыскивал какого-нибудь одинокого иностранца и, изображая сутенера, предлагал им свою подругу. Торговался всегда долго. «Товар» молча сидел и слушал, а когда сделка подходила к концу, Люська спокойно брала Пять-шесть за руку и уводила спать. Леша не сопротивлялся, наоборот, был к этому готов, приходил в бар уже в войлочных тапочках и трениках. Причем треники были все заляпаны краской, Леша делал в них ремонт.
Однажды Пять-шесть обоссал гостиницу «Космос». Я привел девушку и закрылся с ней в номере. Леша решил, что с ним вечер пройдет интереснее, и стал барабанить в дверь. Я объяснял, что не собираюсь его приглашать.
— Пустите меня или я обоссу дверь, — пригрозил Пять-шесть.
— Обоссы.
Он обоссал.
Когда мы играли по несколько концертов в день, да еще много дней подряд, мы договаривались не пить. Но однажды Пять-шесть чуть не сорвал нам выступление.
1989 год начинался для нас двадцатидневным марафоном в Москве. 1 января в полдень «Секрет» уже должен был выйти на сцену, вести концерт в первом отделении, а во втором — выступать сам.
Новый год отмечали за одним столом, выпили символически.
Но наутро Алешу Мурашова мы не обнаружили. Вместо него в бессознательном состоянии валялся Пять-шесть.
Пришлось грузить тело в машину, везти в концертный зал, там обмыть его в холодном душе и влить в него немало минералки. Все процедуры помогли лишь частично.
О том, чтобы выпустить Мурика с конферансом, не могло быть и речи. Оставалась надежда, что ко второму отделению Пять-шесть превратится в Алешу. Но этого не произошло.
Пришлось срочно пригласить трех барабанщиков из других групп, которые, скрытые задником сцены, стояли за спиной Мурашова и подсказывали ему, что играть. В случае надобности они были готовы подхватить выпадающие из неверных пальцев палочки. Крайние меры не понадобились.
Как мы отыграли, не помню. Помню, что было стыдно.
Еще больший стыд я испытал за себя при других обстоятельствах.
Как-то «Секрет» возвращался с гастролей из Ростова-на-Дону. Сидим в купе, и на наших глазах Заблудовский начинает желтеть. Ему становится по-настоящему плохо. Прекрасный момент показать всю любовь к ближнему, но не тут-то было. Вид несчастного друга приводит нас в сумасшедший раж. На мотив песни «Наташка», где есть слова «опустел перрон — можно уходить» мы дружно заорали:
— Пожелтел Андрей — можно хоронить!
Когда приехали домой, выяснилось, что у Андрея настоящий гепатит, и он мог вообще не дожить до Ленинграда.
Заблудовский месяц лежал в Боткинских бараках, а потом ему долго не разрешали таскать тяжести, даже гитару. Андрею пришлось пропустить концерт в Б КЗ «Октябрьский». Единственный раз мы скрепя сердце играли с другим гитаристом.
В 1986 году на Ленинградском телевидении появилась программа «Музыкальный ринг». Возможность увидеть на телеэкране действительно популярных музыкантов, услышать прямые ответы на острые вопросы, послушать музыку, которую прежде редко где можно было услышать, — все это привлекало самых разных зрителей и сделало передачу суперпопулярной в стране.
Нас пригласили на «Ринг» почти сразу, но мы отказались. У «Секрета» еще не было хороших записей, а так как в передаче использовалась только фонограмма, нам не хотелось прозвучать непрофессионально.
Когда появилась пластинка «Секрета», мы пришли на «Музыкальный ринг».
К выступлению подготовились тщательно, вышли на ринг в халатах, боксерских перчатках и с двумя томами Большой советской энциклопедии. В одном томе якобы собраны все вопросы зрителей, в другом — ответы на них.
В общем, приехали в студию в полной боевой готовности.
Зрители — в основном чиновники от искусства, комсомольские функционеры и молодежь. Конечно, мы привели множество наших фанов, для поддержки.
Первый же вопрос — мне:
— Чем определяется подлинная ценность искусства?
— Аплодисментами.
— Ваших зрителей можно разделить на три группы. Первая — впервые пришли и хотят вас узнать. Вторая — ваши поклонники. Третья — рок-н-ролльщики, бездушные фаны. С кем интереснее работать?
— С людьми, — это уже Фома.
Почти все вопросы мы предвидели.
— Основной контингент вашей публики — от четырнадцати до восемнадцати лет. Чему учат их ваши песни, куда вы их ведете?
— Единственное, чем вы занимаетесь, призываете своих поклонников красиво убивать время. Какие социальные вопросы вы ставите в своем творчестве?
— На ваших концертах творится неизвестно что, практически голосов артистов не слышно.
— То, что ваши поклонники вместе, — вам спасибо, но ваш лживый артистизм — это уже излишки.
Мы пытались рассказать, что никуда зрителей не ведем и ничему не учим, есть другие институты в стране, которые этим занимаются по статусу, а наше дело — писать красивую музыку.
— На наш взгляд, сегодня человеческие отношения бездуховные, настолько мы витиевато друг с другом общаемся, — объяснял я. — Чем проще мы будем говорить в наших песнях о любви, о дружбе, о чувстве локтя, а если еще будет и юмор, тем будет лучше.
— Поведение вашей публики далеко от духовности.
— Вы считаете, если человек открыто выражает свой восторг, это далеко от духовности? — возражал я. — В XIX веке зрители так же кричали. И если провал — свистели будь здоров, артисты еле ноги уносили. А если кто-то брал высокую ноту, то поднимались такие овации, люди вскакивали с мест, и это было в порядке вещей.