Налейте, налейте скорее вина, Рассказывать больше нет мочи… —
он давал такую слезу, что Шаляпин мог бы потренироваться в коридоре.
Еще в его певческом репертуаре была опера Ивана Дзержинского «Тихий Дон» — вся, от начала до конца, включая партии самых незначительных действующих лиц и все хоры.
История была такая. Когда он учился в театральном институте, то подрабатывал в массовке в Оперном театре имени Мусоргского. Вместе с другими студентами Ваня Поляков бегал в «Тихом Доне» по сцене с винтовкой, за что получал свои три копейки. Так вся опера и осталась в памяти.
Во время застолий Иван Андреевич обязательно исполнял кусок оперы, с любого места, и за оркестр в том числе. Благодаря ему я познакомился не только с творчеством Ивана Дзержинского, но и с романом Михаила Шолохова, что мне, безусловно, пригодилось.
Дядя Ваня скучал по деревенской жизни. Ностальгия вылилась в любовь к русским певчим птицам, которым он отдавал большую часть жизни. В коммуналке на Фонтанке, где они жили с Лидией Борисовной, все пространство у окна было заставлено клетками с соловьями, клестами, жаворонками. У каждой птицы было имя, он различал их по голосам, знал, у кого какой характер и кто что любит.
Каждое утро помимо зарядки, которую он делал регулярно до последних дней — а умер он в возрасте восьмидесяти шести лет, — Иван Андреевич два-три часа занимался птицами: чистил клетки, раздавал корм, наполнял поилки во всех пятнадцати клетках.
У него было огромное количество знакомых птичников, с которыми он постоянно встречался на птичьем рынке.
Так судьба распорядилась, что голубоглазый крестьянский потомок шесть лет прожил в Израиле. На Святой земле запрещено продавать полевых птиц, но привезти можно, с соответствующими справками. В итоге каждый раз, когда я ездил в Питер или Москву, я возвращался с птицами. В конце концов, у него набралось десять клеток. Он умудрился и там найти единомышленников и, когда уезжал, что-то оставил им в подарок, но большинство пичуг приехало вместе с ним обратно на родину.
К концу жизни у Ивана Андреевича оставалось пять-шесть птичек, за которыми он сам ухаживал до последнего дня.
С Лидией Борисовной они прожили много-много лет душа в душу, но время от времени ссорились и довольно шумно себя вели.
Уже в возрасте восьмидесяти лет Иван Андреевич мог вдруг сказать за обеденным столом:
— Да, Лида, борщ ты готовить все-таки не умеешь. Вот моя мама готовила борщ!
Это был несправедливый упрек. Лидия Борисовна неустанно жарила-парила и кормила его на убой. Я до сих пор поражаюсь, как они прожили столько лет, поглощая ежедневно огромное количество холестерина, ни о какой здоровой пище никто и не задумывался. Без рюмки Иван Андреевич за стол вообще не садился, перед обедом принимал сто пятьдесят граммов, за ужином выпивал еще несколько рюмочек. А какой он был балагур! Из комнаты стариков все время раздавался бабкин хохот. Он смешил ее постоянно. Иногда она не выдерживала, отключала слуховой аппарат и говорила:
— Всё, Ваня, я снимаю уши, можешь болтать сколько хочешь.
— Эх, Лида, скучная ты баба, — заявлял тогда Иван Андреевич.
Лидия Борисовна в юности была актрисой, но из-за болезни связок ей пришлось сменить профессию, всю жизнь она проработала костюмершей в Театре комедии. Однако в душе она оставалась актрисой, поэтому очень любила рассказывать различные истории.
Особенно красочно Лидия Борисовна описывала их отдых в украинской деревне.
Поляковы ездили под Полтаву много лет и снимали комнату у простой крестьянской семьи. Хозяйку звали Маруся, ее мужа Микола. Отношения между Лидией Борисовной и Марусей были самые добрые. Хозяйка доверяла Борисовне самые сокровенные свои тайны. Однажды Маруся пожаловалась, что ее Микола стал к ней равнодушен. «А я тебе, Маруся, вот что скажу. Посмотри, на кого ты похожа! Платье старое, сама не причесана. Ты когда последний раз глаза подкрашивала? — спросила Лидия Борисовна. — Вот пойдешь сегодня в поле с обедом, надень красивое платье и подрумянься».
После долгих сомнений Маруся повязала чистый платок, надела яркое платье и пошла. Вернулась она с поля бегом, раскрасневшаяся и счастливая: «Ой, Борисовна, что было! Микола так и обомлел!»
В общем, Маруся не уставала повторять, что бабушка стала для нее родным человеком. Бабушка тоже по-своему привязалась к хозяйке.
Но однажды их дружба подверглась испытанию. Как-то Маруся с Миколой пригласили гостей, позвали и ленинградцев. Хозяйка во дворе накрыла стол. Как всегда — горилка, сало, помидоры, «кортопля» и прочие радости украинской жизни. Все было аккуратно разложено на… газетах. И ведь не то чтобы в доме не было тарелок, напротив, в серванте торжественно белел огромный обеденный сервиз.
Лидия Борисовна осторожно предложила Марусе достать из закромов тарелки, чтобы получился настоящий праздник. Маруся опешила: «Как это, дорогой сервиз да тащить на улицу! А если разобьют? Мне же такой никогда больше не купить!»
Маруся продолжала ходить по дому, досадуя на этих городских, которые никогда не поймут, как тяжело достается добро.
К счастью, классовый конфликт потух, не успев разгореться. Маруся была женщина добрая, так что скрепя сердце, но все же достала семейный сервиз.
Праздник удался на славу. Все плясали под гармонь, Иван Андреевич пел.
Наутро в шесть часов в дверь бабушкиной комнаты постучали: «Борисовна, Андреич! Похмеляться!»
Против народных традиций не попрешь, старики потащились на двор. Там вновь был накрыт богатый стол и опять на газете. Тут в калитку зашли вчерашние гостьи — подружки Маруси: «Тю, Маруся, а де ж тарелки? А ну давай на стол!»
К хорошему привыкли быстро.
Другой случай был посерьезнее. Поскольку Маруся считала бабушку очень хорошим, мудрым и чутким человеком, ей и в голову не могло прийти, что та — еврейка. А евреев Маруся, как и все в деревне, страшно не любила и при каждом удобном случае костерила их почем зря. Было непонятно, чем евреи насолили лично Марусе. Главным образом, в вину им вменялась непомерная любовь к курятине. На другие грехи, видимо, не хватало фантазии, но для нелюбви этого было вполне достаточно.
Бабушка с дедушкой уже собирались уезжать, укладывали вещи, Лидия Борисовна переписывала паспортные данные в открепительный талон — снималась с временной прописки, когда в комнату вошел Микола. Как человек простой он заглянул через плечо и полюбопытствовал, что значилось в пятой графе.
— Можно вашу карточку Марусе показать? — попросил он со странным видом и унес бабушкин паспорт.
Его долго не было.
Вернулся Микола молчаливый и торжественный. Помог отнести квартирантам вещи, насыпал на дорожку два ведра яблок и повез постояльцев на вокзал. Маруся долго махала им вслед. Победил гуманизм.
У нас были замечательные семейные праздники, на которые мама наготавливала невероятное количество еды. Гости в нашем доме бывали часто. Это могло случиться после спектакля или в выходной день. Тогда в рестораны ходить было не принято, да и дорого, собирались по домам. У нас был открытый дом.
На фирменные мамины котлеты приходили папины друзья — Воропаев, Милиндер, Никитенко, замечательные, известные артисты.
Геннадий Иванович приходил часто, послушать музыку. Он любил музыку до слез. Под итальянскую песню «Nona lita» дядя Гена рыдал особенно горько. От встречи с прекрасным он тут же испытывал катарсис, причем чем больше было выпито, тем этот катарсис был мощнее.
Конечно, Геннадий Иванович был лирический персонаж, как на сцене, так и в жизни.
Дядя Лева Милиндер стал известным в Питере после роли Теодоро в «Собаке на сене». Талантливый, остроумный и рекордсмен по женитьбам, Лев Максович, кажется, никогда не был счастлив.
Его сын Андрей Ургант многое от него взял, хотя Милиндер жил с ним недолго. На самом деле и Андрей, и Ваня Урганты ироничным складом ума, без сомнений, обязаны именно Льву Максовичу.
За столом всегда просили Валерия Ефремовича Никитенко рассказать что-то от лица Бруньки. Никитенко, сам из украинской деревни, выдумал себе персонаж — простого деревенского хлопца Бруньку, который попадал в самые разные ситуации. То Брунька оказывался ходоком у Ленина, то участвовал в походе Амундсена.
— Дядя Валера, а можно, как Брунька на Луну летал? — провоцировал я.
— Ну, шо, тавариши, сказать вам про Луну? На Луне жизни нет…
И дальше начиналось такое! В его рассказе о Луне могли совершенно к месту оказаться и Маргарет Тетчер, и кто-нибудь из дирекции Театра комедии. Я до сих пор в восхищении от его фантазии, игры, этой удивительной способности к театральной импровизации. Столько лет слушаю и каждый раз — с замиранием сердца.
Наверное, из таких застолий еще во времена Николая Павловича Акимова родились знаменитые капустники, которые в Театре комедии проходили ежегодно в день рождения Мастера — 16 апреля.
Традиция эта просуществовала долгие годы и после того, как не стало Акимова. Камерный праздник быстро перерос в городское театральное событие, когда в зале буквально висели на люстрах.
Попасть на капустник со стороны было невозможно, даже не все театральные люди удостаивались этой чести, на него специально приезжали московские артисты. Вечер состоял из поздравлений работникам театра — с юбилеем, круглой датой творческой деятельности. Выступления были круто замешаны на акимовской эстетике яркой театральности и тонком юморе.
Я стал посещать эти капустники с раннего возраста, хотя понимал далеко не все, но радостно смеялся вместе с залом.
Поначалу «капустная» бригада состояла из трех человек — Алексея Савостьянова, Льва Милиндера и Леонида Леонидова, потом к ним присоединился Борис Улитин. Позднее Алексей Владимирович уступил место молодому — Валерию Никитенко.
Подготовка начиналась сразу после Нового года. Собирались у нас и придумывали «рыбу», то есть писали черновик сценария. За месяц до праздника актеры брали отпуск и уезжали в Комарово в Дом творчества, как правило, с женами, водкой и закуской, так что процесс сочинительства доставлял не меньше радости, чем следующий после него праздник.