Нет такой классической популярной мелодии, на которую не были бы написаны куплеты. Моцарт был особенно востребован.
Главного администратора Лидию Владимировну Тикунтикову поздравляли на мотив «Турецкого марша». Без музыки представить себе эти поздравления непросто, но если кто помнит мелодию, можно попробовать напеть ее с этими словами:
Лидия Влади-, Лидия Влади-,
Лидия Владимировна Тикунтикова!
Мы сегодня здесь собрались юбилей отметить ваш. Долго мы иска-, долго мы иска-, Долго мы искали подходящие слова,
Чтоб на них великий Моцарт Написал «Турецкий марш»…
На «Маленькую ночную серенаду» того же композитора пели моему деду Ивану Андреевичу Полякову:
Пятью пять — Ивану двадцать пять,
Мы Ивана вышли поздравлять.
Моцарт на сцену просится,
Такая музыка Ивану по сердцу.
Он очень любит, это без сомненья,
Оперное пенье, дочку и жену.
Любит удочку, лодочку, водочку, спиннинг и блесну.
Любит и кантаты, и сонаты, и токкаты, дочку и жену…
Под увертюру к «Севильскому цирюльнику» Россини шло поздравление с шестидесятилетием Владиславу Стржельчику:
Шестидесяти-, шестидесяти-,
Шестидесяти-, десяти-, — тилетие.
Мы этот вечер отметить наметили.
Ведь юбиляр для нас товарищ, друг и брат.
И пусть сегодня
Россини нам, Россини нам,
Россини нам поможет выполнить наш долг.
Долгие годы мы все гордимся нашей дружбою с тобою.
Долгие годы тебя считаем ленинградскою звездою.
И пусть на не-, и пусть на небосклоне
Всегда горит твоя счастливая звезда.
Будто бы лава, несется, все сметая, слава Владислава. Ты наша гордость, ты наша сила,
Да к тому ж еще и Слава.
И потому, и потому так много
Твоих друзей пришли сегодня в БДТ.
Если захочешь ты нас чем-нибудь отметить, Можем еще раз пропеть это на банкете. Будь же ты всегда здоровым И счастливым, и веселым. А печали и заботы Пусть другой имеет кто-то. Пусть не портится машина, За картиною картина Пусть выходит всем на счастье, И всегда с твоим участьем. Пусть сегодня там и тут Для тебя гремит салют, Люди пляшут и поют, За твое здоровье пьют. Пьют и дома, и в гостях, Пьет и русский, и казах, Украинец, армянин, Молдаванин и грузин. Пьет, хоть он и не привык, Гордый друг степей калмык.
Пьет сегодня весь народ, Вся страна сегодня пьет, Пьет за тебя! Пьет за тебя! Ура!
С появлением в нашей жизни Ирины, Ивана Андреевича и Лидии Борисовны у меня стало еще больше основания считать Театр комедии своим домом. Теперь приходить на Невский, 56 я стал еще чаще.
Спектакли Акимова не сходили с афиши театра и, как и при мастере, пользовались успехом у публики. Я очень любил «Пестрые рассказы» по Чехову. Рассказов было одиннадцать, в спектакле была занята фактически вся труппа, и все замечательно играли.
До сих пор перед глазами сценография «Мстителя». На авансцене Сигаев в оружейной лавке выбирает орудие мести, а за ним на заднем плане за маревой занавеской разыгрываются его фантазии, театр теней.
Сигаева играл Павел Михайлович Суханов, о котором в театре ходило много баек. Одну расскажу.
Как-то во время антракта в папину гримерку забегает народный артист РСФСР Суханов со словами:
— Умираю, хочу выпить.
Павел Михайлович выпить любил крепко, как многие.
— Ничего нет, только ликер, — объяснили ему.
В то время в магазины неожиданно выбросили арабский анисовый ликер. По таким случайным выбрасываниям можно было проследить, куда СССР поставляет вооружение. Так вот, все закупили ликер.
— Наливайте, — отчаянно согласился Суханов.
Ему налили стакан, он выпил залпом, крякнул и прокомментировал:
— Да-а. Будто ларинголога в жопу поцеловал.
Алексей Владимирович Савостьянов играл в этом спектакле юбиляра Шипучина.
Алексей Владимирович был самобытным человеком. Играл он много, его любили зрители, узнавали на улице, он был ленинградским персонажем. Огромный импозантный дядька, с дорогим перстнем, галстук всегда заколот невероятной булавкой, с тростью.
Однажды на Исаакиевской площади к нему подошел турист и поинтересовался, как называется собор.
— Это собор Парижской Богоматери, — не моргнув глазом, ответил Савостьянов.
— Я думал, что он в Париже, — удивился человек.
— Обычно в Париже. Но недавно, по обмену, его привезли к нам, а Исаакиевский собор отправили в Париж, — объяснил Алексей Владимирович и, оставив туриста в полном недоумении, важно прошествовал дальше.
Савостьянов был славен еще и тем, что сам шил себе нижнее белье. Алексей Владимирович был нетрадиционной ориентации, все об этом знали, но не обсуждали, это было не принято.
С нижним бельем в советское время были проблемы, особенно с большими размерами, поэтому Савостьянов покупал ткань в горошек или цветочек, игривой расцветки, и сам строчил на машинке трусы. И всегда хвастался обновкой.
В «Ниночке» Вера Карпова, Геннадий Воропаев и папа изящно разыгрывали пикантную семейную драму. Друг семьи в папином исполнении был очень импозантен.
В «Водевиле» блистал Александр Давыдович Бениаминов, играл он Ясносердова.
Когда Александр Давыдович менял паспорт, его спросили, какой он национальности.
— Иудей, — признался народный артист РСФСР.
В паспорте написали: «индей». В паспортном столе определили точно — Бениаминов был ни на кого не похожий, человек-легенда. О нем всегда рассказывали какие-то истории.
В 1967 году Театр комедии поехал с «Пестрыми рассказами» на Чеховский фестиваль в Италию. Ортодоксальному коммунисту Бениаминову Италия не понравилась сразу и навсегда. Он чувствовал себя ужасно и постоянно бубнил:
— Что за страна? Кругом буржуи, хочу домой, на родную улицу Воровского.
Однажды на римской улице советский артист, член КПСС Бениаминов увидел людей с красными флагами и примкнул к демонстрации. В душе потеплело, и он запел «Интернационал», но не дремавший кагэбэшник тут же выволок его из строя со словами:
— Саша, ты что, это же маоисты!
Саша продолжил бубнить о невыносимой капиталистической действительности до тех пор, пока в середине семидесятых не уехал с молодой женой на ПМЖ в Америку. Народного артиста РСФСР увидел мир в роли придурковатого папаши Робина Уильямса в фильме «Москва над Гудзоном».
Вообще, итальянские гастроли театра вспоминали часто и с удовольствием. Представьте себе, что вы живете в 1967 году, в тоталитарной стране и вдруг — такое счастье. Месяц в Италии! Я так много слышал в детстве об этой стране, что очень долго именно она была для меня олицетворением далекой буржуазной жизни. Историй про эти гастроли много, но мне особенно понравилась одна.
Труппа вылетает из Рима домой.
Уже объявили посадку. Вдруг к папе подбегает один из артистов:
— Леня, у тебя есть металлический рубль с Лениным? Там бармен такой рубль хочет.
Рубль нашелся.
Папа срочно бежит в бар, показывает рубль.
— Да, сеньор, — бармен широким жестом демонстрирует полку, уставленную бутылками, мол, выбирай, что хочешь.
Папа выбирает плетеную двухлитровую бутылку кьянти в надежде привести ее домой в качестве сувенира, совсем забыв о том, что в баре на вынос не продают. Бармен тут же берет гигантский фужер и выливает в него все содержимое. Конфуз. Конечно, будь у отца чуток времени, он бы эту пару литров приговорил, но радио уже кричит об окончании посадки и про синьора Леонидова. Пришлось оставить граммов четыреста на чужбине.
Эту историю вспоминали каждый раз за праздничным столом и хохотали как сумасшедшие. Их посиделки всегда были очень веселыми. Они поднимали тосты, причем говорили тепло, искренне — за театр, за искусство, за друзей. Они любили розыгрыши, постоянно подтрунивали друг над другом, но было видно, что за всем этим — любовь и нежность.
Мы так не умеем.
Игре на фортепиано все восемь лет я учился у Лидии Михайловны Вассерман. Мы звали ее Ломоха, не только из-за первых букв имени-отчества, но и по ассоциации с ЛОМО.
Каких только чувств я не испытал на занятиях Ломохи — от полного отчаяния до щенячьего восторга.
Как правило, индивидуальные уроки фортепиано у меня начинались часов в семь вечера, но два раза в неделю уже с утра я с трепетом ждал назначенного часа.
У Жени Олешева, моего друга, с которым мы часто сидели за одной партой на общеобразовательных предметах, сохранилась тетрадь, где мы писали друг другу что-то вроде эсэмэсок. Тетрадь, полная наших страхов и переживаний.
«Мы сегодня будем влипать на уроке у Л. М. Вассерман. Как ты к этому относишься?»— паниковал я.
«Посмотри! Какое небо голубое… И умирать совсем не хочется», — соглашался Олешев.
«Да! Умирать совсем не хочется, но придется!..»
«Умирать» приходилось каждый раз, когда Лидия Михайловна задавала новую вещь. Я любил играть на фортепиано, но не любил разбирать и заучивать. Одно дело — подобрать по слуху песню битлов, и совсем другое — разбирать произведение Сергея Рахманинова, выламывая себе все пальцы, или долбить по сто раз одну и ту же гамму.
Родители строго следили за моими занятиями. Хотя ноты читать они не умели, с гаммами обмануть их было трудно, а вот с музыкальным произведением мне это часто удавалось. Обычно я начинал играть по нотам несколько тактов, а дальше выдавал импровизацию. Получалось по-разному. Лучше всего я импровизировал на музыку Иоганна Баха. Если ты выучил тему, дальше можно было использовать секвенцию. Конечно, это было менее интересно, чем у великого композитора, поскромнее и покороче, но иногда получалось удачно. Во всяком случае, родители подвоха не замечали.
С Ломохой, конечно, этот номер не проходил, поэтому в дневнике часто красовалась двойка и лаконичная запись: «То же самое».
Но когда я, намучившись, заучивал ноты, произведение мне тут же начинало нравиться, и я с удовольствием его исполнял. Я любил работать над нюансировкой, над всеми этими усилениями или уменьшениями звука, замедлением или ускорением темпа. Здесь уже Лидия Михайловна была довольна и никогда не скупилась на похвалы, отмечая мой артистизм.