огим ему обязаны.
Меня определили ассистентом к оператору Алексею Лебедеву, с которым я сразу же отправился снимать закладку первого у нас в стране шарикоподшипникового завода, а затем на целый месяц уехал в Зосимову пустынь снимать военные маневры.
С первых же шагов работы на хронике я почувствовал себя на своем месте. Мне очень понравилось все время быть в движении, все время куда-то стремиться, идти, ехать, плыть, лететь.
Вскоре Лебедев, уходя в отпуск, передал меня Семену Шеру, и мы уехали на Шатуру снимать торфоразработки. Здесь впервые приобщился к кинокамере «Дебри», и оператор доверил мне снять несколько крупных планов «торфушек» — так звали девушек-комсомолок, приехавших из Москвы на помощь заготовителям торфа для Шатурской электростанции. Я почувствовал себя несказанно счастливым — шеф доверил мне самостоятельно снять несколько планов, которые войдут в картину! Я был так взволнован, что даже забыл поблагодарить его.
Мы вернулись из командировки, и мой шеф, уходя в отпуск, сказал Иосилевичу, что «этому парню можно доверить съемку самому». Тогда я и не представлял себе, что это значило для моей дальнейшей судьбы!
Я познакомился со многими людьми разных специальностей — от монтажеров до осветителей. Всюду были хорошие, приветливые люди, и особенно близко я сошелся с осветителями. Они напоминали дружную самоотверженную команду трансокеанского парохода. Среди осветителей я хорошо знал Колю Теплухина, Виктора Штатланда, Володю Китаса, Женю Ангелова. Многие потом стали операторами. Близко сошлись мы с Кокой, как на студии звали Николая Теплухина.
Сблизила нас тяга к морю, романтическим приключениям и опасностям, к рискованным съемкам под землей, на воде и в воздухе. Не прошло и двух месяцев моей практики на студии кинохроники, как у нас «сколотилась» дружная, веселая компания.
К тому времени из Новороссийска вернулся наш документально-событийный ас Миша Ошурков, только что закончивший съемку фильма о торговых моряках Новороссийского порта. Двор студии окрасился в ярко-синий цвет. Приехавшая съемочная группа во главе с Ошурковым щеголяла, так же, как новороссийские бичи, в морской американской робе. Казалось, аромат морской романтики захлестнул студию валом, и корабельная «травля» слышалась во всех ее уголках — от склада пленки, где восседал мудрый Шнеерсон, до маленького кабинета, в котором веселый и острый на язык Ошурков «травил» соленые морские анекдоты.
Мое знакомство с веселой компанией «синих» перешло в большую дружбу. Мы стали встречаться не только на студии, но и дома, в клубе «Рабис», на волейбольных площадках ЦПКиО и в саду «Эрмитаж». Предводителем и душой нашей компании был Коля Теплухин.
Снова начались мечты — одна головокружительнее другой — о дальних странствиях и морских путешествиях с киноаппаратом в руках. Мы с Колей стали подумывать о том, чтобы удрать из Москвы на Дальний Восток. Но прежде мы решили осуществить трудное мероприятие — перевести Колю из осветительного цеха в операторский в качестве помощника оператора. А это пока было трудноосуществимо.
Прошло два месяца практики. Меня вызвал к себе Иосилевич и предложил принять новую американскую камеру «Акелей» — для спортивных и событийных съемок. Я был так рад и удивлен, что подумал, не шутка ли это? Но Иосилевич шутить не любил. Я получил камеру и долго не верил, что являюсь счастливым обладателем такого чудесного аппарата, тем более что это был единственный экземпляр в Союзе. Прежде чем начать снимать, я очень внимательно изучил свой «акелей».
Более совершенный аппарат трудно было себе представить. Он имел штатив, позволявший делать плавные панорамы в любой плоскости на 360 градусов. Для того времени это было большой новинкой. В короткое время я освоил камеру, мне казалось, что ею можно снимать с закрытыми глазами. Не успел я опомниться от счастья, что владею этой камерой, как получил вместе с другими операторами направление в Ленинград снимать прилет «Графа Цеппелина» в СССР.
Вот и началось оно, то, к чему я стремился, о чем непрестанно думал, о чем мечтал. В вагоне поезда я долго не мог заснуть. Я вспомнил свою первую, неудачную поездку в этот город и стук колес на обратном пути в Саратов: «Не попал! Не попал!» Это совсем другой ритм, другая мелодия.
Наконец, я уснул и увидел фантастический сон: я лечу на огромном корабле с парусами и пропеллерами на кончике мачт, и на каждом парусе написано: «Граф Цеппелин». Собираюсь снимать, но пленки в кассетах нет, и камера вдруг стала мягкой-мягкой, а двойные объективы, похожие на глаза, вдруг посмотрели на меня и заплакали настоящими слезами…
Я проснулся. В руках у меня была тощая вагонная подушка, в купе было темно, и только изредка мелькали за окном случайные огоньки полустанков. Начинался рассвет.
Ленинград предстал совсем другим — солнечным, жарким, пестрым, веселым, праздничным. Мы промчались на открытом «линкольне» в гостиницу «Астория», а оттуда сразу же на аэродром.
Какой он — этот «Граф»? Махина, судя по фотоснимку в газете. Мы очутились на зеленом поле аэродрома. Низко над полем кружил маленький самолетик, вдали рядком стояли еще такие же.
Мы разложили свои кофры с аппаратурой и начали ждать. Я ни с кем не был знаком, и на меня никто не обращал внимания. Я волновался. Еще раз тщательно проверил камеру, оптику, штатив. Все работало превосходно.
Аэродром волновался. Люди то и дело поднимали головы к небу. Но оно было бледно-голубым и совсем чистым — ни облачка, ни самолета.
Вдруг раздалось: «Летит! Летит!» Поднялся шум. И действительно, вдали показалась точка. Она росла и превращалась в сигару все больших и больших размеров. Мы все забегали в поисках своего места. Я стал снимать. Волнение мое тут же улетучилось. Я спокойно, как мне казалось, снимал приближение корабля, изредка меняя оптику. Пока все шло гладко. Я имел возможность проверять и контролировать все свои действия. Недостаток времени еще не захлестнул меня. Все шло хорошо, и я все больше и больше успокаивался и начинал верить себе, камере и своей удаче.
Через несколько минут, когда тело воздушного гиганта закрыло надо мной все небо, я схватил камеру на плечо и побежал снимать детали встречи на земле. Но я забыл снять членов команды и пассажиров крупно.
Я снимал все по порядку. Я даже ни разу не столкнулся с нашими операторами. И только когда все кончилось, дирижабль взмыл, отпущенный солдатами, и через несколько секунд опять превратился в черную точку, еле заметную на бледном небе, я снова «вернулся» на землю. Увидел своих спутников и улыбающееся лицо нашего руководителя — Виктора Николаевича Ильина. Он подошел, похлопал меня по плечу:
— Ну, как, Микоша? Ноги еще держат тебя? Я наблюдал за тобой. Как ты со своей камерой успевал, и как тебя с твоим ростом не задавили?! Завтра посмотрим, что у тебя получилось. Экран покажет.
«Экран покажет»… Да, это самое главное. Я отлично понимал, что от этой съемки зависит мое будущее — быть или не быть мне кинооператором.
На другой день после приезда мы всей студией смотрели нашу ленинградскую съемку.
Ура! Я стал оператором. Меня поздравляли с удачей.
А на следующий день я увидел на доске приказов: мне присвоили звание оператора с соответствующим окладом.
А как же ГИК? Зачем учиться дальше, если я уже стал тем, кем должен был стать только через два года? Кажется, от первого успеха у меня закружилась голова. Но это скоро прошло, я понимал, что многого еще не знаю, многое еще надо освоить, осмыслить, пережить, понять. Многому научиться.
И все же я оператор. Снимаю самостоятельно сюжеты для журнала, имею постоянного помощника. И как-то странно — вчера еще сам был помощником…
Поверят ли мои товарищи-студенты, когда осенью мы вновь соберемся в стенах института?
МОСКВА ПОДО МНОЮ
Москва, лето 1931 года
Мы все ощутили это бессилие — передать увиденное…
Недалеко от старого Крымского моста, напротив ЦПКиО на глинистом берегу Москвы-реки, появились грузчики с ящиками и самолетными частями. Началась сборка нового гидросамолета-амфибии для испытания его на Москве-реке. Я узнал об этом, когда проходил мимо, спеша на волейбольную тренировку в ЦПКиО.
Иосилевич заинтересовался моим предложением снять небольшой фильм о сборке и испытании первой советской амфибии.
На другой день я уже был с камерой на месте и ждал главного начальника, чтобы приступить к съемкам. Ждать пришлось недолго. Подкатил автомобиль неизвестной мне марки, и из него вышел человек в ярко-желтой кожаной куртке и кожаных штанах.
— Он? — спросил я у одного из рабочих.
— Он!..
Я подошел, показал свои документы и письмо от студии. В письме говорилось, что на студии решено снимать фильм об испытании самолета. Человек в кожанке внимательно прочел письмо, повертел в руках мое удостоверение, взглянул на меня с любопытством добрыми глазами, улыбнулся:
— А снимать кто будет, ты?
На минуту мне стало страшно — может, я в самом деле не справлюсь, не сумею снять самостоятельно фильм?
Он смотрел на меня сверху вниз, испытующе.
— ?
— Да, я буду снимать!
— А летать не боишься? Ты летал когда-нибудь? — спросил он, грозно сдвинув мохнатые брови.
— Да-да, летал! — быстро соврал я, боясь, что от этого зависит мой полет над Москвой.
Человек в кожанке мягко захлопнул дверцу в автомобиле и деловито зашагал вниз к реке, где хлопотали у фюзеляжа люди.
— Кто это в кожанке? — спросил я у техника.
— Это сам пилот-испытатель Бухгольц. Неужели не знаете?
Я смутился и промолчал.
Бенедикт Бухгольц был известным, можно даже сказать, знаменитым пилотом и летчиком-испытателем того времени. Он приезжал к гидроплану в своем лимузине. Личная машина для той поры была большой редкостью. Поскрипывая кожаной курткой, он вставал из-за руля и начинал всех ругать за медлительность и лень. Он любил напускать на себя суровость, но все знали его необычайно доброе сердце. Его обветренное с морщинами лицо так и светилось природным добродушием.