— Давайте не будем! Не надо! Лучше поговорим о футболе! — сказал наш гость — человек из соседнего подъезда.
— Поговорим о «Спартаке»!
Поговорив о «Спартаке» и Старостине, невольно зашептали снова:
— А ведь распознали! Ну ладно, можно поверить, выдавал секреты военных самолетов, а жена, дети? Какие же они враги?
— Черт их разберет! Не надо больше, прошу вас! Не надо об этом! — взмолился сосед.
«Прореживали» и в «Известиях», и на студии, о чем рассказывали мне мои друзья. На «Брянке» забрали прямо с работы звукооператора Аркашу Карасева. Потом на общем собрании студийное партруководство корило всех — как это не распознали врага, который был у всех на глазах? Все пообещали наперед быть более бдительными, зоркими и проницательными. Прошло с тех пор не так уж много времени, забрали нашу молодую, только что окончившую ГИК подругу — кинооператора Отиллию Райзман. Снова обещания быть особо бдительными. «Ведь враг не дремлет»», — сказал парторг Саша Щекутьев.
— Проморгали! — сказал он, встретив меня в Доме кино.
Саша Щекутьев был на студии организатором съемок — директором группы. Он был отличным организатором, и поэтому ему поручали самые ответственные правительственные съемки. На одной из таких съемок, где присутствовал Сталин, после конца заседания, когда зал опустел и осветители убирали приборы, сматывали кабель, им усердно помогал Саша, раскрасневшийся, мокрый от пота. Вдруг совершенно неожиданно в зале появился Сталин. Он поманил к себе Сашу:
— Я часто наблюдаю за вами. Вы сегодня не как всегда — грустны и не веселы! Может, у вас есть проблемы?
Саша никак не ожидал такой высокой чести — чтобы Сталин вдруг заинтересовался его плохим настроением.
— Да, Иосиф Виссарионович, очень хочу стать кинооператором! — сказал Саша, очень смущаясь.
С тех пор не стало больше Саши — директора группы, стал Саша самым уважаемым везде, где бы ни захотел снимать, оператором. «Вот какой наш дорогой и любимый Сталин — он прежде всего человек большой души. Ну кто ему Саша? Никто! А он позаботился о нем, и у Саши сбылась его заветная мечта».
Студия потеряла одного из самых деловых, энергичных и пробойных организаторов кинопроизводства, а хорошим кинооператором Саша так и не стал.
И редактура газеты, и руководство студии все больше и больше требовали от фотокоров, режиссеров, операторов съемок, приукрашивающих нашу действительность. Снимая в колхозе или на производстве, мы были обязаны показывать ударников — бритых, хорошо одетых, при галстуках, которых они никогда не носили, при орденах, несмотря на то, что работать при «иконостасе» было трудно и неудобно. Снимая магазины, заполняли пустующие полки продуктами, которых в магазине не бывало. Требовали и приучали снимать организованную «липу»…
Пресса старалась преподносить нашу действительность во много раз более привлекательной, чем она была на самом деле. Часто бывало так: судя по газете, в передовом колхозе творились такие удивительные показатели, что мы мчались туда за тридевять земель в надежде снять прекрасный сюжет из зажиточной жизни нашего крестьянства. Но часто возвращались не солоно хлебавши. Все написанное в газете было сплошной «липой»…
— Почему не снял? Зря прокатал и время и деньги! — негодовал редактор.
— Колхоз оказался убыточным! В газете напечатали «липу»! Корреспондент получал информацию по телефону, а там постарались вовсю. Украсили свое хозяйство так, чтобы прославили в газете, а там недалеко и до высоких наград.
Однажды после такой поездки вернувшись домой, застал маму в слезах. Она получила письмо от своей племянницы из города Луганска. Ее мужа, главного инженера большого машиностроительного завода, арестовали как врага народа.
— Я никогда не поверю, чтобы Ян был врагом. Он таким всегда был честным, порядочным, открытым… Нет! Нет! Этого не может быть. Может, за то, что он был по происхождению поляком? Римма осталась совсем одна с двумя детьми. Она скоро приедет в Москву хлопотать.
Через год перестали принимать передачи. Значит, конец — расстреляли…
По воскресеньям, когда не было съемок, мы с Зоей (будущей женой) проводили время в Центральном парке культуры и отдыха. Тренировались перед календарной игрой в волейбол с командой «Госзнак». Мы играли за команду РАБИС (работников искусства). В парке встречались регулярно, и была у нас очень дружная компания. Вместе развлекались — ходили в кино, на пляж, на танцы. Перестала появляться подруга Зои Верочка Крушельницкая. Она как в воду канула, и телефон перестал отвечать. Наконец по слезам Зои стало ясно: ночью забрал Верочку «черный ворон». Она была просто загляденье, русая, синеглазая — глаз не оторвешь, и лет ей было семнадцать. «Ну, не может же она быть врагом народа», — плача, говорила Зоя. Вместе с ней увезли и ее друга Яшу Беленького, который, вернувшись из лагеря через десять лет, сказал, что Верочку расстреляли.
Что же происходит? Какую уйму народа объявили врагами народа, не говоря уже о близких и знакомых! Неужели они причастны к этому? Нет, этому нельзя поверить, невозможно! Кто же это все делает? Неужели никто не скажет Ему об этом?.. Что же это такое?..
Не успели на Брянке затихнуть очередные разговоры о «бдительности» и студийных «врагах народа», как появился новый. К общему удивлению — всеми любимый, веселый, жизнерадостный, талантливый молодой режиссер Михаил Слуцкий. Его забрали ночью вместе с известным драматургом, сценаристом Алексеем Каплером.
Вскоре на Мосфильме прямо со съемки забрали главного кинооператора Нильсена. Он снимал с режиссером Григорием Александровым нашумевший тогда фильм «Цирк» с Любой Орловой в главной роли. Это было для нее большим ударом: лучше Нильсена ее никто не снимал.
Да, «враги народа» проникли и в наш киношный мир… Теперь ночью я часто стал просыпаться, когда слышал со двора характерный шум мотора. Уж не за мной ли прибыл «черный ворон»?
— Не верю я, что Он ничего не знает… Как это — «не знает»? — раздумчиво сказала мама.
И у меня стало совсем скверно на душе…
…Я снова увидел Его на авиационном параде в Тушине. Режиссер фильма об авиапараде Володя Байков пригласил меня на эту съемку в группу кинооператоров, которых ему для такого события показалось недостаточно.
И вот Он вновь в объективе моей кинокамеры.
Сразу стало светло на душе и радостно. Растаяли и улетучились всякие дурные предположения. На нем был кремовый френч и в тон ему фуражка. Он, как всегда, был красив, от него нельзя было оторвать глаз. Празднично одетый народ валил тысячами. Живописность происходящего была непередаваемая. У меня много было работы, и все же я любовался им. Отвлекшись, я не заметил Буденного, который шел к трибуне, и, чтобы успеть снять его приход, я побежал, обгоняя его со штативом и камерой на плече. И вдруг, оступившись, упал перед ним. Хорошо, что камеру не разбил — она оказалась у меня на спине. К моему удивлению, Буденный помог мне подняться. Я невольно посмотрел на трибуну и увидел, как Сталин рассмеялся, показывая на меня стоявшему рядом Куусинену. Я был удостоен «высокой чести» — он сам обратил на меня свое внимание. А если бы не заметил? — моей работе наступил бы конец: был бы с позором удален без права больше появляться на подобных важных событиях. А теперь мне охрана разрешила занять очень удобную для съемки позицию.
Володя Байков каждому оператору дал четкое задание. Нашему асу — Михаилу Федоровичу Ошуркову — снимать крупно вождя, трибуну и все, что там происходит, а мне — высший пилотаж и реакцию народа. Я пользовался длиннофокусной оптикой и телеобъективом 500. В промежутках между двумя пролетами решил заглянуть на Сталина этим объективом. На этот раз я увидел его так близко, как никогда. Даже почему-то мне стало страшно. Он стоял совсем рядом — передо мной. Можно было дотронуться до него. Его лицо крупно — во весь кадр. Правильный овал лица, чуть тронутого не то мелкой оспой, не то непонятной рябью. Я даже оглянулся, не следит ли кто за мной. Рыжеватые усы с проседью прикрывали мягкую скупую улыбку. Его немного прищуренные — живые веселые глаза с оранжевой искоркой, показалось мне, все время улыбались. Я смотрел в объектив, разглядывая с большим любопытством «Великого вождя человечества», и совсем не волновался — как тогда, на Красной площади, в первый раз. Этот короткий взгляд прервал нарастающий рев эскадрильи тяжелых, новой конструкции, надвигающихся на Тушино бомбардировщиков. Я продолжил съемку парада, а в мыслях был Он…
«Нет, нет, мама, конечно, не права. Он ни в чем не виноват — он слишком высоко — до него невозможно дотянуться… И этим кто-то пользуется».
Тяжело и медленно — пешком — шло время. Тридцатые годы… Лучше о них не вспоминать. Больше было недоумений и вопросов, чем ответов на них. Газеты, журналы, театры и кино славили наши умопомрачительные успехи в строительстве социализма. Все самые выдающиеся открытия в науке, культуре, искусстве принадлежали только нам, и Великий Сталин — наш отец родной — вел нас к полному торжеству коммунизма. Тридцатые годы — ералашный, пестрый калейдоскоп горечи, радости, недоумения, сомнений и тяжелых потрясений. Люди жили и никак не могли осмыслить происходящее.
Он! Только Он знает, как жить стране! За всех думает… Жили и ждали, что скажет Он. И Он сказал: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей!» И Он это сказал не на ветер. Каждое первое марта каждого года в стране происходило снижение цен на продовольственные и промтовары, и это мероприятие особенно возвеличивало его славу. Тогда народ не догадывался, что каждый из нас сам участвовал в этом снижении, выплачивая из собственной зарплаты огромные займы.
Высоко поднялась и захлестнула страну новая волна славы. Писатели, композиторы, поэты, художники, кинодеятели не скупились в своем творчестве, славя «великого гения человечества». А выдающиеся ученые — академики превозносили его труды по вопросам марксизма и языкознания.
«Жить стало легче и веселей»: продовольственные магазины завалены крабами. Промтоварные — ситцем и гардинами. Но, казалось, веселое настроение граждан было тревожным. Так жил город. Как жила деревня — мы не знали. Не знали, что в деревне тяжко и голодно. Но и наше «благополучие» было тяжким… Никто не знал, придут за ним ночью или не придут? Прислушивались к шагам на лестнице, к шуму мотора «черного ворона». Им даже стали пугать детей — «Вот приедет «черный ворон» и заберет тебя!».