но, а теперь я стал совершенно мокрым. Лицо горело, и пот заливал глаза. В кабине теплее не стало. Резкие струи холодного воздуха, то шипя, то свистя, врывались в пробоины. Не успел я перезарядить камеру, как получил сигнал от пилота. Наступил самый важный момент нашей операции — момент, из-за которого я полетел в этот рейс. Его нельзя прозевать. Он длится всего несколько секунд. Сигнал означал — через минуту бомбы оторвутся и пойдут на цель.
Прильнув к визиру и отсчитав пятьдесят бесконечно длинных отсчетов, я нажал на пусковой рычажок камеры. Нажал так сильно, что даже отогнул его. Я не слышал, как работала камера, я вообще ничего не слышал. Я только чувствовал. Старался чувствовать ее работу. Она должна работать.
Оторвав камеру от мокрых глаз, я успел завести пружину. Камера работала — пружина завелась. Глядя в визир, я ясно увидел, как на далекой земле сверкнули всполохи пламени и поползли вверх черные грибы разрывов.
Я обрадовался. Начал кричать. Что? — не помню. Самолет стал легче. Я это почувствовал, в чем это выразилось? Не знаю! Но это так. И вот подтверждение — он вертко развернулся и, меняя высоту, лег на обратный курс. Навстречу поднималось из моря солнце.
Оглянувшись вокруг, я стал искать наши бомбардировщики. Впереди, резко теряя высоту, дымил еще один. Мы вышли из зоны зенитного огня. Разрывы таяли позади. Новые не возникали. Ну вот, теперь, как учил меня комэск, нагрянут «мессеры». Я отложил камеру, схватился за пулемет и начал внимательно оглядывать небо вокруг. — Как правило, жди нападения от солнца, они любят им прикрываться.
Далеко справа, чуть выше солнца показались быстро плывущие в сторону от него черные черточки. Мгновение — и они превратились в «мессершмитты». Еще мгновение — и они… Я не успел развернуть пулемет за ними. Нападение началось. Черные силуэты крыльев, огонь по обе стороны винта. Всего на миг он привлек мое внимание. Грозный, мигающий, острый огонь вражеских пулеметов… Мгновение — и пустота. Никого! «Пронесло, не задело» — подумал я и тут же увидел другой, слева. Он пикировал, увеличиваясь в размерах. Я поймал его, словно в визире кинокамеры. Замигал огонь. Моя очередь была очень короткой. Так мне показалось. В ушах от нее больно бил пульс. Все звенело, хотелось глубоко зевнуть, продуть заложенные уши.
В коротком перерыве между новым заходом я почувствовал в кабине горелый запах. «Не то поджаренной краской потянуло, не то машинным маслом», — подумал я. Но разобраться было некогда. Снова ринулись на нас «мессеры».
Еще несколько раз и с разных сторон выныривали из синевы черные птицы, бросались с остервенением на нашу поредевшую эскадрилью. Я старался вовсю, делал все, чему учили меня на земле стрелки-радисты, но результатов своей стрельбы я не увидел…
Патроны кончились. Неужели я все расстрелял? Так мало и так много прошло времени… Я схватил камеру. Но она не заряжена. Пока возился с перезарядкой, «мессеры» исчезли… Неужели это все? До рези в глазах я всматривался в синеву — ни черточки. Только в ушах звенела, пульсируя, высокая нота. Мы висели над сверкающим морем и, кажется, без движения. Почему так медленно? Нас легко догнать и обнаружить в море. Далеко впереди летят наши. Обогнали нас и уходят все дальше и дальше.
Только теперь я заметил, что кабина заполнилась едким чадом. Из пробоины в левом моторе выбивалась, дрожа, сизая струя густой массы, а за ней еле заметная тонкая лента дыма. Она то исчезала, то густела и оставляла за стабилизатором темный жирный след. Мне стало не по себе.
Левый мотор стал давать перебои. Самолет терял скорость и высоту. Оглядевшись вокруг, я понял, что в небе мы остались одни. Я тут же вспомнил о парашюте. Где же он? На мне его не было. Он лежал в стороне с перепутанными лямками.
Когда же я освободился от его неудобных пут? Совсем не помню. Очевидно, он сковывал мои движения и мешал снимать… Я надел его с трудом, второпях и, оглядываясь вокруг, увидел далеко впереди окутанный сизым маревом берег.
Только бы дотянуть. Неужели не дотянем? Как медленно течет время и как нехотя приближается берег! Мотор явно доживает свои последние минуты.
Жаль, если это все зря — и полет и съемка… Скорей! Скорей! Берег близко, но мотор после сильных толчков заглох. Черная лента дыма повисла позади над морем.
Берег совсем близко, но высоты уже нет. Мы летим бреющим полетом над морем. — Дотянуть бы! Только дотянуть… Мотор неожиданно перестал дышать. Оборвалась черная лента, оставшись позади.
Мы летим на одном моторе. Ему тяжело. Он гудит, надрываясь, вот-вот захлебнется и замолчит… Не надо об этом думать, но не думать невозможно…
Как бы мне в эту минуту хотелось взглянуть в лицо пилота, штурмана — я бы по глазам определил, что дотянем… Меня снова бросило в жар, парашютные лямки перекосили китель, он намок, набух потом, сбросить бы его и вздохнуть свободно, без всей этой сбруи.
Самолет резко теряет высоту. Хорошо, что у нас был запас высоты. Море совсем близко. Парашют совсем уже ни к чему. Вода рядом, мелькают смазанные блики. Впереди песчаная коса. Я в мыслях помогаю летчику: «Сажай, сажай на воду! Вот сейчас!.. Сию минуту, будет поздно». Впереди коса. Мы, как на глиссере, выскочим с косы на песок… И не затонем и сохраним самолет. Мои мысли срабатывают. Я предугадываю действие пилота.
Впившись в турель обеими руками и уперев ноги, я приготовился к удару о воду. Он оказался не очень сильным. Пилот очень осторожно, мастерски, не выпуская шасси, посадил самолет на живот.
Первое мгновение хлестнула вода. Скрыла все. Все потонуло в матовом густом тумане. Жесткая струя сквозь пробоины полоснула меня по лицу, заставляя зажмуриться. Когда я открыл глаза, крупные капли воды стекали с плексигласа. В этот момент произошел сильный толчок. Я больно ударился грудью и подбородком о турель. Удар произошел от встречи корпуса фюзеляжа с песчаной косой, на которую мы выскочили с моря.
Машина, качнувшись, остановилась, завалившись на сторону, обмакнув левое крыло в море.
Мы погрузились в густую, голубую тишину. Море было, как зеркало, спокойно. Только длинная глянцевая волна накатила и пропитала золотой песок прозрачной влагой… А в ушах продолжали звенеть ушедшие звуки…
Меня вернул в настоящее обеспокоенный голос летчика:
— Ты жив? Что с тобой? Ты ранен, почему молчишь?..
Мне помогли выбраться. Я стоял на горячем песке перед двумя незнакомыми мне парнями и не мог произнести ни одного слова. На меня нахлынула радость, и я совсем растерялся, не зная, что им сказать. Мне хотелось броситься им на шею, благодарить их за жизнь, в которую несколько минут назад перестал верить… Но я стоял с пересохшим горлом и молчал, как рыба.
— Перепугался здорово, а? Страху было, во! На всех с перебором! Палил ты как настоящий стрелок, а кино не снимал?
— Оставь, Коля, видишь — малый не в себе! А ты пристал — снимал или не снимал?.. Скажи спасибо — нашел духу палить без перебою!…
Парень в форме старшего лейтенанта, участливо улыбаясь, взял меня под руку.
— Не знаю, как тебя зовут, меня — Вася, пойдем, посмотрим, как фрицы отделали нашу птичку.
Перед нами на узкой песчаной косе, распластав перекошенные крылья с почерневшим мотором, от которого полыхал жар, лежала на пузе наша дорогая «птичка».
— Как это она не сгорела и дотянула до земли? — спросил я Васю.
— Это не она, а он — Колька! Если бы не он — крышка! Нырнули бы — будь спок! Верь мне! — И Вася приложил руку к сердцу.
— А скажи, если не секрет, успел снять, как мы шарахнули, а?
Вася задал вопрос, почему-то покраснел, смутился и, виновато улыбаясь, ждал ответа. Его круглое, поджаренное солнцем, курносое лицо с добрыми голубыми глазами и мальчишеской улыбкой покрылось капельками пота.
— Не все, правда, но до нападения «мессеров» кое-что успел снять!
— Вот это да! И стену огня успел снять? — обрадовался Вася.
— И даже разрывы бомб внизу прихватил, жаль, очень высоко мы от них были! — пошутил я.
— Недосчитались бы тогда там, в штабе, не только нас, но и тебя. Коля! Николай! Он все снял! Нет, ты только представь себе! Ну и ну!
Вася побежал к Николаю и начал его тормошить.
— Он все-все снял, а мы-то думали…
— Подожди! Ну вот, опять спутал, помогли бы лучше посчитать…
Коля сосредоточенно считал пробоины. Он был высок, худощав, с карими глазами, каштановые кудри слиплись от пота, обрамляя суровое с орлиным носом лицо.
— Ну вот… шестьдесят два, шестьдесят три… кажется, последняя, шестьдесят четыре… Неплохо нас обработали фрицы! И как это они ухитрились ни одну тягу не перебить? Да! Хана бы нам была!.. Ну и когда же мы увидим твою съемку? — вдруг спросил он меня.
— Вот если завтра эта пленка будет в Москве, то через неделю, глядишь, и увидим на экране, только мне еще надо вас обоих подснять, когда мы вернемся на аэродром. К сожалению, пленку всю израсходовал, а то бы сейчас поснимал и вас, и вот эти дырки…
Я залез в кабину, вытащил наружу кофр со снятой пленкой и камерой, надел китель, подошел к моим новым друзьям. Ребята смутились…
— Товарищ капитан третьего ранга! — козырнул мне Коля. — Извините! Мы-то с вами все на «ты» да на «ты»! Не успел с вами там, на аэродроме, познакомиться, да и темно было, не разглядели…
— Ну и хорошо, что не разглядели. По крайней мере, ближе стали…
Нам всем стало очень легко и радостно — так бывает, наверное, когда возвращаешься в жизнь. Радует все — и тишина, и теплое ласковое море, и сама возможность дышать, двигаться, жить…
Так небо — уже в который раз! — уберегло меня от, казалось, неминуемой гибели. Судьба хранила меня — я поверил в это окончательно.
КРАСНЫЙ СОН
Одесса, сентябрь 1941 года
В красном сне,
В красном сне,
В красном сне бегут солдаты,
Те, с которыми когда-то
Был убит я на войне.