что жизнь — удивительная, непонятная и непреодолимая штука…
Сейчас, спустя почти полвека, те дни, те часы, мгновения возникают яркими вспышками ощущений, образов, деталей, которые тогда, может быть, даже не останавливали на себе внимания, откладываясь в мозгу на долгие годы — для переосмысления в будущем. Хорошее свойство есть у человеческой памяти — забывать, чтобы успокоиться и жить, и вспоминать, чтобы не повторять прошлого. Сейчас я думаю: почему я не снимал всего виденного на этой страшной дороге смерти? Наверное, все-таки не потому, что там, впереди, меня ждала настоящая война. Это было непонятное для меня потрясение. Я потерял цель. В первые часы все казалось ничтожным по сравнению с тем, что открылось перед нами. Я даже не поднял «Аймо». Казалось, мир гибнет. Он не может, никак не может существовать после всех тех кошмаров и глупостей, которые принял на себя. Так наступило то самое ощущение пустоты. Это было в первые часы. Потом появилась ярость, появилась сила и ненависть. Но это потом. А сейчас было недоверие к реальности происходящего. Впрочем, и потом очень-очень долго я не снимал всего этого. Не снимал дикой и бессмысленной гибели человека, удивительной силы всего живого — даже искалеченного, даже полумертвого, не снимал страданий людей, которыми был куплен будущий мир. Почему? Мы все были твердо уверены — надо снимать героизм. А героизм, по общепринятым нормам, не имел ничего общего со страданием: надо снимать врага, а враг — это солдат в кованых сапогах, офицер в бутылочной форме. Только спустя много-много времени я понял, что героизм — это преодоление страха, страдания, боли, бессилия, преодоление обстоятельств, преодоление самого себя, и что с врагом мы столкнулись задолго до того, как встретились с ним лицом к лицу. Мы стремились увидеть его человеческое лицо, но это было глупо — у него не было человеческого обличья, а сущность его была перед нами — во всем, содеянном им на земле.
Все это пришло значительно позже, а пока — пока была дорога, и не было ей конца и края.
Проехав еще несколько километров, мы остановились — надо было решать, что делать. После короткого разговора упрямо поехали дальше — каждый из нас не хотел сознаться, что с удовольствием поехал бы обратно. Не успели продвинуться на километр, как неожиданно вынырнул «мессер».
— Ложись! — гаркнул Чумак, и мы все очутились в кювете.
Пули хлестнули по дороге, по самому ее краю, между нами и машиной, выбили желтую пыль и осыпали нас осколками асфальта.
— В машину! Скорей! Сейчас он вернется, надо маневрировать!
Не медля ни секунды, мы кинулись назад к машине в надежде перед новым заходом «мессера» переменить стоянку. Но когда машина лихорадочно рванулась вперед и проехала довольно далеко, самолет не вернулся, очевидно, полетел на заправку.
С какой надеждой мы смотрели вперед, мечтая найти хоть одинокое деревце или укрытие, но только голая ровная степь и серая змея асфальта плыли перед нашими глазами.
Недолго пришлось ждать — прилетел другой «мессер», и тут появился наш истребитель И-16 — «ишачок». Вот сейчас он покажет фрицу, где раки зимуют! Но не успели мы затормозить и спрыгнуть на землю, как наш «ишачок», дымясь, садился рядом с нами, подпрыгивая на неровной поверхности. Неуклюже подскочив на рытвине, он скапотировал и перевернулся колесами вверх. Летчик, похожий на человечка из мультфильма, выскочил из-под фюзеляжа, побежал в сторону. По ногам его бил подвешенный сзади парашют. «Мессер», низко пикируя, прострочил «ишачка» из пулемета, и он вспыхнул, загорелся ярким пламенем.
Все это произошло так быстро и неожиданно, что мы не успели даже вымолвить слова. «Мессер» вернулся еще раз и, после повторной длинной очереди по горящему самолету, взмыл свечкой вверх и исчез под солнцем…
Мы захватили летчика и отправились дальше. Он оказался совсем мальчиком с розовым смешливым лицом, с огромной шишкой на лбу и широким кровавым шрамом на щеке. Он грубо, по-мужски, матерился. От него мы впервые узнали, что наш «ишачок» по сравнению с «мессером» все равно что воробей против коршуна… А мы-то думали, что лучше нашей авиации нет в мире…
Все приуныли, настроение совсем упало. Злость и бессильная ярость бесили.
Полуторка летела вперед. Чумак оказался блестящим водителем. Мы были на страже и зорко следили за небом. А оно по-прежнему разливало над нами синеву.
За дорогу Чумак научился виртуозно маневрировать. Услышав сигнал из кузова и увидев самолет, Чумак останавливал полуторку и дожидался, пока «мессер» не выйдет на него в пике, и тогда мгновенно давал газ, вырывая машину вперед, и фриц вгонял длинную очередь в пустое место на дороге. Упрямый немец шел на второй заход, рассчитывая на маневр Чумака, а тот, подождав пике, резко сдавал назад, и фриц еще раз разряжал пулемет по асфальту. И так — до нового захода, до нового «мессера»…
Насмотревшись до боли в глазах на небо, навалявшись до боли в боках по кюветам, устав и измучившись предельно, мы добрались наконец до маленького разбитого бомбами хуторка. Все дома были покорежены, не успевшие убежать жители сидели в глубоких, вырытых в земле щелях. Наш приезд вызвал у них бурю негодования… Наша полуторка привлекла двух «мессеров». Пришлось ехать дальше. Через пару километров, в стороне от дороги, мы обнаружили несколько деревьев с кустарником, но свободного места там не оказалось — большая группа крестьян отсиживалась здесь, спасая детей и мелкий скот от налета фашистов. При нашем появлении женщины, а их здесь было большинство, подняли такой вой, что мы даже не решились остановиться.
День подходил к концу. Солнышко катилось с нами рядом по горизонту, освещая наши похудевшие и измученные лица. Наконец в стороне от дороги мы увидели стог сена и старые полуразрушенные саманные стены. Полуторка очень удобно замаскировалась между трех стен. Здесь мы решили ночевать. Натаскали душистого сена, устроились. Все так намучились и устали, что даже не перекусив завалились спать.
Ночь спустилась низко-низко, и глянула на нас сверкающая бесконечность. Млечный Путь перепоясал черное небо пополам, а на севере горизонт запылал зарницами, загудел громом тяжелой артиллерии. Вот она — война, совсем рядом — колеблет землю…
Темная, многоглазая ночь не баюкала нас тишиной, дальний рокот канонады, как морской прибой, накатывал на наш лагерь. А мы, усталые, никак не могли уснуть. Скребла на сердце тревога — а что же нас ждет завтра?
Среди ночи нас одолели полевые мыши — их было много, и все они лезли под плащ-палатки.
Я проснулся от тонкого писка и возни у меня в капюшоне. Туда набралось несколько мышей. Так же как и мы, они искали теплого, надежного ночлега. Несколько раз я вытряхивал капюшон, но это не помогало, мыши снова и снова забивались туда.
Наконец утомившись, я крепко уснул вместе с ними. Им было тепло, а я так устал, что незаметно провалился в сон…
Еще один день войны ушел в прошлое…
…На другой день все повторилось. Мы медленно продвигались вперед, маневрируя под непрерывными налетами «мессеров». Нам удалось с очень близкого расстояния снять штурмовку «мессеров». Сквозь прозрачный колпак можно было хорошо рассмотреть немецкого пилота. Это было лицо врага — первый раз мы увидели его так близко. Но мы не сняли главное — его «деяний», научиться сопоставлять и делать выводы — это было еще впереди…
КОНТРАТАКА
Крым, Перекоп, октябрь 1941 года
Казалось, чтобы оторваться,
Рук мало — надо два крыла.
Казалось, если лечь, остаться —
Земля бы крепостью была…
Наконец нам удалось найти Первый батальон морской пехоты. Он расположился недалеко от деревни Ассы — совсем рядом с нашей ночной стоянкой. Было решено: полуторку с вещами оставить там, а дальше, взяв необходимую аппаратуру, идти пешком. Мы с Рымаревым отправились к морякам, а Короткевич с Асниным пошли в другом направлении.
Пройдя пару километров, мы попали в расположение морской пехоты.
— Что вы тут бродите в полный рост? — набросился на нас старший политрук.
Он оторвался от стереотрубы, лежа в маленьком окопчике.
— Вы рискуете сами, не говоря о том, что демаскируете наше расположение.
Действительно, мы оказались между окопами, в которых лежали матросы с пулеметами и автоматами. Неужели фашисты рядом? Мы легли на землю и заползли в неглубокие окопы-времянки. Скоро подполз к нам старший политрук.
— Будем знакомы — комиссар первого батальона морской пехоты Аввакумов.
— Почему в вашем хозяйстве такая тишина? Будто все вымерли? — спросил я у комиссара.
— Немцы подтягивают резервы. Ждут танковую дивизию. Вот тогда и зашумят. Я не хочу скрывать от вас: обстановка здесь безнадежная. Если мы выскочим из этого котла живыми…
Часа три мы ползали по мелким окопам-времянкам, снимая окопную жизнь. Не успели мы немного передохнуть, как началась артподготовка. Немцы пошли в атаку. Как в котле, все закипело.
Вначале мы еще снимали, как выбивают огонь и пыль пулеметы, как, прищурив глаза, строчат прильнувшие к окопной насыпи автоматчики с серыми как земля лицами. Потом земля стала дыбом. Лежащий рядом, такой же серый, как и всё кругом, Димка, вдруг исчез в облаке пыли. Совсем рядом хлестнул пламенем снаряд. В ушах с болью лопнула какая-то тонкая звенящая нить, и на мгновение я провалился в густую тишину, но это только на мгновение. И с новой силой закипел, вспыхивая, оглушительный водоворот огня, пыли, треска и воя.
— Дима! Дима! Где же ты? — кричал я, не слыша собственного голоса.
Глаза были забиты пылью, и я ничего не видел. Наконец рукой нащупал его. Он схватил мою руку и крепко сжал.
— Жив, жив! Ну, слава богу!
Огонь стал затихать. Подувший ветерок согнал пылевое облако. Я протер глаза и увидел Димку — на чумазом лице сверкнула улыбка. Теперь вижу, что жив…
Приполз политрук: