Мы проснулись, когда в иллюминатор ласкался рассвет. Наш пароход «Тбилиси», на котором мы с оператором Халушаковым шли из Архангельска в Лондон, шел медленно, казалось, даже стоял на месте. Тонко пищала наверху морзянка.
— Когда же он спит?.. — начал, зевая, Халушаков и вдруг крикнул в тревоге: — Смотри! Скорее, скорее! Что это?
В открытую дверь было видно, как мимо нас проплыла торчащая из воды мачта, ее верхушка. Мы так быстро не одевались даже по тревоге. Схватили камеры и выскочили из каюты. Было серо. Солнце еще не показалось, и света для съемок не хватало…
— Что это? Идем, как через кладбище — кресты, кресты…
Халушахов стоял рядом у фальшборта с камерой наготове в таком же недоумении, как и я. Слева и справа по борту проплывали покосившиеся кресты мачт лежащих на дне потопленных кораблей. Мой друг снимал и приговаривал:
— Бог мой! Сколько их тут!
Передо мной невольно возникла «Червона Украина», лежащая на дне у Графской пристани. Так же торчали из воды покосившиеся кресты мачт, и так же грустно стонали на них чайки…
Чем ближе мы подходили к Темзе, тем сильнее накатывала тяжелая канонада. Воздух сотрясался от глухих залпов крупнокалиберной береговой артиллерии из Англии, и ответной — из Франции.
— Дуэль через пролив? Чертовски интересно! Но как снимать?
— Запишем на звук. Сначала — вой снарядов над проливом, потом звон посуды в буфете кают-компании, — ответил я шуткой.
Далеко над нами пронеслись стремительные «спитфайры». Выглянуло помятое солнце и пронизало туманную дымку золотыми стрелами. Выше тумана, описывая большие спирали, летели морские бомбардировщики «сатерленды». Вдали с громким грохотом вонзился в море снаряд — один, другой, третий. Высокие фонтаны вздыбили море. Тяжко звякнула в буфете стеклянная посуда. Прошел мимо Лондона караван. Тяжелый снаряд разорвался довольно близко от «Тбилиси».
…Англия встречала наши корабли радостно. Стихийно возникали митинги на палубах, пирсах, улицах, в клубах. Встречи происходили всюду — случайные и организованные. И все были теплыми.
Мы не могли не волноваться. Нас трогало тепло встреч, понимание никогда ранее не встречавшихся и никогда ранее не понимавших друг друга. Мы радовались: на пленке оставались редкие по силе воздействия кадры.
— Почему бы вот так не жить всем людям на земле? Неужели для того, чтобы понять друг друга, необходима такая тяжелая встряска, как война?
Халушаков вытер вспотевший лоб и стал укладывать в кофр аппаратуру.
Мы воспользовались посольской машиной и поехали по нашему адресу. Лондон предстал перед нами сразу, как только мы выехали из ворот «Сори комершл дока». Лабиринты серых с пестрой рекламой узких улочек, заполненных людьми, машинами и неуклюжими двухэтажными автобусами, надвинулись на нас, оглушая, и, поглотив, понесли в левостороннем потоке. Все было новым, необычным, чужим, и мы молча катились вперед, изредка останавливаясь на перекрестках перед белой перчаткой высоченного полисмена. Я смотрел на приземистые закопченные дома, маленькие магазинчики, кафе, бары, забегаловки. Мы проезжали рабочий район города. Мне стало невыносимо грустно. И это Лондон? Настроение моего друга от моего не отличалось… Только потом, объехав почти весь мир, я привык к тому странному ощущению, которое бывает, когда твои представления о чужих странах и городах сталкиваются с реальностью. Как правило, представление всегда более многообещающе, чем реальность, и первое, что испытываешь вперемежку с любопытством, — разочарование. И только потом, когда узнаешь ближе любой город, его улицы, его привычки, начинаешь понимать, что он неизменно интереснее того, что ты от него ждал.
В первые часы здесь, в Лондоне, кроме разочарования, на нас навалилась страшная боль и тоска — развалины Лондона были похожи на развалины наших городов. То слева, то справа нам попадались черные провалы разбитых и снесенных вместе с фундаментами домов. Некоторые развалины еще дымились, и серые в грязной одежде люди разбирали завалы.
Наконец мы попали в посольский район на Кенсингтоне. В туманной дымке замер пронизанный косыми лучами солнца Гайд-парк. Непривычной для нас, москвичей, была ярко-зеленая трава под голыми деревьями и многочисленные крикливые чайки. Над самой травой пригнули свои острые серебряные головы аэростаты ночного воздушного заграждения — словно стадо доисторических чудищ завладело зеленой лужайкой и преспокойно щиплет траву между деревьями.
Кенсингтон Палас Гарден Файф — старинный двухэтажный коттедж с садом. Мы приехали. Нас встретил представитель нашего кино Петр Гаврилович Бригаднов. В его уютном домике мы почувствовали себя дома. И через несколько дней поселились здесь, на втором этаже, не прижившись в роскошном отеле «Кэмберленд» на Оксфорд-стрит.
Сад нашего дома — дома Бригаднова — примыкал к Гайд-парку. Из окон виден он весь, пронизанный туманом. Он проглядывал сквозь большие окна мягким карандашным рисунком. Каждое утро мы наблюдали, как в соседнем саду, обнесенном высокой колючей проволокой, прогуливаются пленные фашистские генералы. Первым появлялся высокий, черный.
— Я смотрю на него, и у меня в груди закипает!
— Ты знаешь, он похож на Гесса и прихрамывает на одну ногу…
— Может быть, это он и есть?
Так мы и прозвали его Гессом.
Соседство, прямо скажем, не из приятных, но, как выяснилось позже, сюда немцы не сбросили ни одной бомбы.
…Теперь мы ждали первого каравана в Америку, а чтобы время не проходило даром, приступили к ознакомлению с Лондоном.
Вскоре мы освоились с новизной и необычностью чужого города и перестали удивляться окружающему нас укладу. После посещения национальной галереи на Трафальгар-сквер наш друг Герберт Маршалл привез нас в музей мадам Тюссо. Здесь всегда находчивый Коля попал впросак. Он предъявил входной билет контролеру у дверей и стал ждать с протянутой рукой, пока тот предложит ему войти, но контролер вежливо молчал. А Коля вежливо ждал, пока Герберт не грохнул от смеха.
Как оказалось, с этого билетера и начинался музей восковых фигур, и, как правило, большинство посетителей на этом попадалось. Первыми экспонатами после этой смешной истории были Рузвельт, Черчилль, Молотов, Сталин. Трудно было поверить, что это восковые фигуры. Они стояли в естественных позах, как бы оживленно разговаривая друг с другом. Мы в изумлении обходили все новые и новые экспонаты этой выставки — здесь были представлены все знаменитости прошлого и настоящего, совершенно как живые. Впечатление было сильное и жутковатое.
Так шли дни. Мы с нетерпением ждали конвоя в Соединенные Штаты — скверно было сидеть без дела и ждать у моря погоды.
Каждый день Лондон открывал перед нами новые и новые кварталы. То мы попадали в Средние века, то в хаос руин и океан пламени. Вокруг собора святого Павла все превращено в руины, и только он один стоит среди огромного пустыря. Его стены покрыты копотью. Одна из бомб пробила алтарь.
— Вот отсюда мы начали закалять свою волю и мужество, здесь родилась наша настоящая ненависть к немецкому фашизму, — сказал Герберт.
— Наверное, здесь же родилась симпатия к русскому народу?
— Моя симпатия к вам началась с ГИКа, когда я учился с тобой, Владик, и с тобой, Коля. А русскому народу, вернее, русскому солдату Англия обязана свободой. Вы, советские люди, приняли весь удар на себя. Представить страшно, что было бы, если бы этот удар был направлен на Англию! Мы, простые англичане, этого никогда не забудем.
Симпатию английского народа мы ощущали на каждом шагу. Особенно ярко она выражалась в кинотеатрах, когда на экранах появлялась наша хроника с фронтов войны. Как правило, она шла под аплодисменты. А фильм «День войны» режиссера М. Слуцкого произвел сенсацию в Лондоне. Нам, участникам съемок этого фильма, было особенно приятно видеть такую искренность и солидарность англичан с нами.
После окончания сеанса на сцене рядом со скульптурой Ленина, украшенной розами, выступали взволнованные ораторы, призывая немедленно открыть Второй фронт.
С огромным интересом в эти дни лондонцы знакомились с советскими фильмами, литературой, поэзией.
Мы все больше и больше привыкали, сживались с Лондоном. Мы полюбили этот огромный город-музей. Мы почти раскрыли секрет его бесконечных путанных улиц. Мы полюбили его самоотверженный, мужественный народ.
…Сегодня ночью небо было особенно шумным. Сотни бомбардировщиков, пролетая над Лондоном, уходили бомбить Берлин. Всю ночь звездный купол гудел, и только к рассвету наступило спокойствие. Утренние газеты в своих заголовках сообщили о крупном налете на Берлин, Гамбург, Штеттин…
— Да, теперь надо ждать ответного визита… — мрачно сказал Коля.
— Туман помешает. Хорошо бы, продержался пару дней.
— И ночей! — добавил Халушаков.
Как назло, к вечеру густой туман начал разрываться. Его разрубили косые лучи заходящего солнца. Он частями открывал город. Внезапно появились из серой вуали отдельные городские ансамбли. В розовом небе четко проявились, бликуя, огромные черные стрелки, и, медленно вырастая из ничего, как привидение, возникла часовая башня Биг-Бена. Четыре часа тридцать минут по Гринвичу. Засверкала расплавленным металлом Темза, и повис над ней мутный сиреневый силуэт Тауэра.
Под ногами хрустело битое стекло. Мы уже привыкли к нему. Его не успевали убрать. Было тепло. Зеленая, как анилин, трава подстриженных газонов непривычно действовала на нас — декабрь был на исходе. Мы, привыкшие к рождественским морозам, никак не могли спокойно реагировать на несоответствие здешней природы.
Лондон, Москва. Где-то посередине Архангельск — яркий факел войны. Ледяная Исландия — Акурейри. Странные превращения. Штормы и атаки подлодок в Баренцевом море. Норд-Кап, Ян-Майен, обрывки сигналов SОS: «Торпедированы. Высаживаемся на шлюпки… ведем огонь… помогите! помогите, тонем!..» Сигналы, сигналы, сигналы… на разных языках, и у всех одно желание — жить. Хотим жить! Баренцево море, косая слепящая пурга… «Помогите, хотим жить…»