При съемке форсирования канала Донау в Вене под густым огнем от разрыва мины погиб кинооператор Семен Стояновский. Смертельно раненый он повторял: «Аппарат! Сохраните аппарат! Не засветите пленку! Передайте в штаб!» За себя он не тревожился. У белорусских партизан погибла в неравном бою кинооператор Мария Сухова. В таллинской операции погибли на корабле кинооператор Павел Лампрехт и его ассистент Анатолий Знаменский — первые погибшие в самом начале войны. За три дня до конца войны погиб у югославских партизан Владимир Муромцев.
Всех невозможно перечислить — это отдельная книга о подвиге кинооператоров, стоявших во время Великой Отечественной войны рядом с солдатами, о моих товарищах, чьим оружием была лишь кинокамера, которую они сжимали в руках до последней секунды — как винтовку.
Я иду по дороге памяти… Разве могли мы, фронтовые операторы, снимая ужасы войны и радость победы, представить себе, что пройдет несколько десятков лет и оставленные нами запечатленные мгновения войны день за днем — три миллиона метров отснятой кинопленки, как «машина времени», дадут возможность не только нам, живущим на земле, вернуть историю назад — к любому их этапов войны, но и далеким потомкам нашим взглянуть на события, которые так далеко остались позади, и сделать единственно правильный вывод: это никогда больше не должно повториться.
Пройдет не один десяток лет, прежде чем я и мои сверстники — участники этой войны — поймем, что это был наш звездный час. Этот парадокс, наверное, трудно осознать тем, кто не пережил войну, и предвоенное время и послевоенное… Мы не только жили те четыре года на пределе своих возможностей — и физических, и нравственных, и духовных — но мы еще уважали себя, чувствовали, что судьба страны зависит от нас — от каждого в отдельности. Может быть, это было заблуждением, но это было прекрасное заблуждение, которое помогало не только выстоять — каждому, но помогало выстоять стране.
Трудности восстановления нас не пугали, потому что мы осознали и свою ответственность, и свои силы.
Мы возвращались домой в надежде, что жизнь будет прекрасная и светлая…
НА КРУГИ СВОЯ
Москва, Парад Победы и далее…
Мы все ходили под Богом,
У Бога под самым боком.
С сорок первого по сорок пятый время нагромождало события, одно грандиознее и значительнее другого, и каждое было связано с Его именем, с Его железной волей. Мы на фронте читали мало газет, но его имя, произнесенное Левитаном по радио, всегда действовало как магическая сила на всех нас — и на море, и на суше, и в небе.
Война окончена. Последние ее вехи ушли в историю. Мир обязывал взбудораженное время войти в нормальную колею. И оно, успокоенное, медленно зашагало по нашей разоренной земле.
… И снова Красная площадь. И снова Он на Мавзолее — Генералиссимус, главный победитель — принимает Парад Победы. Он стоит, овеянный славой, с поднятой как для благословения рукой и скупой улыбкой из-под седых усов. К его ногам падают поверженные знамена «Великого диктатора», и снова, как тогда, в далеком Лондоне, меня поразила странная схожесть его и «Великого диктатора» Чаплина. Теплый июньский дождь омыл Красную площадь. Мы, уцелевшие кинооператоры, мокрые насквозь, не ощущали ливня. Я снимал крупные планы солдат, офицеров, генералов. По их лицам, будто вырубленным из гранита, загорелым, обветренным, мужественным, ручьями стекали слезы дождя. Блестело намокшее оружие, ордена, медали, блестела отполированная дождем брусчатка.
Это к большому благополучью! — сказал мне усатый старшина.
Сквозь намокшую форменку проглядывала его тельняшка, в усах светились капли дождя. Моя морская форма привлекла его внимание.
— Вместе обороняли Севастополь! — И он показал на мои орденские планки.
Хорошо, что мое лицо было мокрым, и слез не было заметно.
В короткие промежутки между съемками я внимательно смотрел на Мавзолей, на Него — Генералиссимуса, победителя. Мне показалось, что его скупая улыбка иногда превращалась в насмешку. От таких мыслей становилось страшно. Будто кто-то мог разгадать, о чем я тогда на Параде Победы подумал…
… Прошел и летний теплый дождь, и умытый им Парад Победы… Обнаружились у нас новые враги — космополиты, врачи, ученые, писатели, деятели культуры. Снова, как до войны, засновали по ночным улицам Москвы и других городов «черные вороны», собирая новую жатву времени наступившего мира.
Наша студия Кинохроники на Лиховом шесть не отставала от общественной кампании. Мы, как и весь наш народ, были особо бдительны. Наши неутомимые общественники проявили исключительную бдительность.
— Как это мы его раньше не распознали? Ведь он явный космополит…
На общем собрании студии в большом павильоне «разделали под орех» всемирно известного, одного из зачинателей документального кинематографа, режиссера Дзигу Вертова. И главным обвинителем и разоблачителем был его любимый ученик. Обливаясь слезами — в полном смысле слова — стоял на трибуне ни в чем не повинный Вертов, пробуя доказать, что он не «верблюд». Собрание признало его буржуазным космополитом. Он стоял растерянный на трибуне, по его щекам градом катились слезы, а разгневанный зал топал ногами, ревел оскорбительными выкриками:
— Космополит! Тихоня — притаился! Упрятать его подальше! Вон его со студии!..
Я никак не мог понять, в чем его обвиняют. Все выступления были мерзкими, бездоказательными, явно спровоцированными. Мне хотелось крикнуть: «Прекратите это безобразие! Разве вы не видите, что он ни в чем не виновен». Но я не успел.
Только Вертов сошел с трибуны, как взялись за меня. На трибуну взошел всеми уважаемый, седой начальник лаборатории, и вдруг обвинил меня в космополитизме. Это было так неожиданно… И так смехотворно… Его главным обвинением была моя последняя съемка Москвы:
— Микоша так снял Москву, что она скорее Нью-Йорк, чем Москва! Кто ему позволил пролетарскую столицу — столицу мира уподобить «городу желтого дьявола»? Только злой космополит может позволить себе такое надругательство над нашей любимой Москвой! Предлагаю его понизить в ассистенты! Пусть исправляется, а там посмотрим…
Эта позорная кампания длилась долго, до самой Его кончины. У нас даже в мыслях не было, что это дело Его рук. Волна арестов повторила предвоенные. Великое ожидание, что после войны произойдут великие перемены, не оправдалось.
Мы вновь стали невольниками Его кампаний. Наша работа, судьба, сама жизнь вновь оказались в «закладе» и, не принадлежа нам, всецело принадлежали Ему и страшной его системе…
ПОРТРЕТ БЕЗ РОДИНКИ
Пекин — Москва, 1949 год
Сталин и Мао слушают нас…
В группе советских кинооператоров я снимал под руководством нашего известного документалиста режиссера Леонида Варламова большой фильм — «Победа китайского народа».
Поздно вечером 30 сентября 1949 года наш поезд подкатил к перрону вокзала. Пекин. Платформа была переполнена празднично одетыми в национальные платья людьми. Гремел оркестр. Развевались красные полотнища флагов, мелькали разноцветные транспаранты приветствий на русском языке — «Первым посланцам культуры Советского Союза». Перед окнами вагона медленно проплывала пестрая орущая толпа, машущая флажками и букетами цветов. Заглушая оркестр, из толпы вырывались отчетливые слова: «СУЛЕН! СУЛЕН! СУЛЕН!» — «советские».
На следующий день, 1 октября, на площади Тяньанмынь должна была состояться торжественная церемония — провозглашение Китайской Народной Республики.
— Столпотворение вавилонское! Страшно даже выходить, раздавят! — улыбаясь, сказал Костя Симонов.
Группу деятелей культуры возглавляли Александр Фадеев и Константин Симонов. Выйдя из вагона, мы потонули в толпе, засыпанные цветами. Только в холе гостиницы мы стали приходить в себя. Нас сразу пригласили в ресторан ужинать. За большим круглым столом разместились все. Время было за полночь. Утром первого сентября предстояла ответственная киносъемка торжеств и выступления Мао Цзэдуна перед китайским народом. На нас произвел большое впечатление очень симпатичный китаец в светлой оранжевой робе, который встречал нас на вокзале и здесь оказывал нам всяческое внимание. После ужина, отказавшись от преложенного нам отдыха, мы попросили нашего знакомого поехать с нами и все показать, как и где будут проходить главные события торжеств. Каждый из нас, кинооператоров, познакомился благодаря симпатичному человеку с программой торжеств и своим местом на событии. Он, как мы поняли, пользовался большими правами. Все перед ним склонялись и беспрекословно исполняли его распоряжения. Улыбка и приветливость не сходили с его лица.
Рано утром первого сентября мы очутились на главной площади Пекина. Мне досталась самая ответственная точка на главной трибуне у самого микрофона, по которому произнесет свою историческую речь перед китайским народом великий Мао Цзэдун. Площадь Тяньанмынь полыхала под синим небом красным пламенем знамен, лозунгов и плакатов с огромными портретами Сун Ятсена и Мао Джуси.
Я стоял на высоком балконе, прижавшись спиной к перилам. За ними, далеко внизу шумело возгласами «Мао Джуси! Мао Джуси!» миллионное море людей. Предо мной, в нескольких метрах от меня сидело все правительство Китая…
Вдруг все встали. Я начал снимать. В проходе появился Мао Цзэдун, Чжу Де, Лю Шаоцы и другие. Я снял медленный подход Мао к микрофону, его крупный план с поднятой рукой. Он долго ждал, пока успокоится площадь внизу. Я отнял камеру от глаз и увидел совсем рядом «великого вождя китайского народа». На меня вдруг нахлынуло непонятное волнение. Меня затрясло так же, как там, на Красной площади, при первой моей встрече со Сталиным. Мои руки дрожали… Мне стало страшно, как же я буду снимать? Но, как только я приблизил камеру к мокрому от пота лбу и услышал ее ход, мое волнение растаяло и я снимал спокойно, пока не кончилась кассета с пленкой… За время «Его» речи я успел снять не только кинокадры, но и «Лейкой» несколько «Его» портретов крупно.