Жизнь великого князя здесь идет усиленным маршем. Около 11 часов стоял целый ряд карет у подъезда его дворца. Истомина осаждают просители и чиновные лица. Покончив на время с ними, он вступил с нами в дружескую беседу. Великий князь, предупрежденный им о нашем приезде, доложил вчера вечером о том государю. Аудиенция назначена предположительно на четверг или на пятницу. Накануне пришлют курьера. В день представления утром Истомин свезет нас в Зимний дворец и познакомит нас со своим братом, полицеймейстером Зимнего дворца; тут нам укажут, через какой подъезд доставить ящики с чертежами, дадут нам рабочих для вскрытия и переноски чертежей в Концертный зал. За полчаса до выхода государя мы оба должны быть на месте.
На великое счастье для дела Музея, Истомин увлекается нашею задачей все более и более. В настоящее время у него явилась мысль об учреждении большого зала в Музее для портретных статуи и бюстов славнейших наших деятелей на поприще искусств, наук, литературы. Эту идею о Пантеоне русской славы в этом роде он сообщал великому князю – и как сказать, что она не может иметь будущности? Он просит меня заняться этим вопросом и разработать его в форме «Записки» на имя великого князя и в газетных статьях. Вопрос сложный и серьезный, требующий обсуждения всестороннего, вместе с учеными.
Дело разрастается. Ходатайство великого князя о казенной субсидии Музею теперь в полном ходу. Министр финансов Витте упирается, не желая давать 300 тысяч руб. Торговались с ним Некрасов и Зверев, торгуется Истомин, по словам которого великий князь не желает получить менее, по крайней мере, 200000. Ныне Витте будет для этого дела у великого князя. Посмотрим, кто кого осилит. Витте – большой оратор и обладает даром убеждения, а великий князь стоек и силен сознанием престижа, свойственного его положению. К тому же, когда захочет, он может осиливать собеседника любезностью речи и обращения, чрезвычайно искреннего и как-то женственно-наивного…
Илл. 15. Юрий Нечаев-Мальцов
Ныне прием у нового министра. Клейн и я отправляемся к нему в департамент. – Народу было много: попечители учебных округов, губернаторы, директоры средних учебных заведений, дамы, профессоры. В каждой кучке одни разговоры – о новом министре, которому желают счастья в исправлении вопиющих недостатков средней школы и умножении низших школ. На приеме меня и Клейна он был, по обычаю, сдержан и с обычным ему скептицизмом относился к нашим надеждам на жертвователей, повторив свои сомнения относительно Муромцова, которого он издавна считает скупым и мягкобаем. В этом взгляде на наше дело мы с ним никогда не сходились и пока не жалуемся на себя. Он, а не мы, ошибся касательно Ю. С. Нечаева-Мальцова, с которым он не хотел заводить никаких сношений по вопросу о Музее. Склонить его написать письмо Н[ечаеву]-М[альце]ву мне стоило неоднократных труда и просьб. В таком деле, как наше, без веры в лучшие стороны людей обойтись нельзя. Со скептицизмом ничего нового, ничего большого не сделаешь. Это чувство разрушает, а не созидает. Скептицизм – удобное свойство для осторожного чиновника, а в нашем созидательном деле главный рычаг – вера, которая, по Писанию, горами ворочает… И я буду держаться этой веры, при всяких обстоятельствах дела. Обманут ее ныне, восторжествует она завтра. Побьет ее сегодня какой-нибудь Иван, зато приголубит и укрепит ее своей симпатией и щедростию завтра какой-нибудь Петр.
Приходил чиновник Гжельский от В. К. Истомина с извещением, что аудиенция нам государем назначена завтра, в 2 часа пополудни. Указано быть в Гофмаршальском подъезде Зимнего дворца в 1 час: там нас проведут к полковнику Истомину. Доселе идет все как нельзя лучше. Заботы о нас у великого князя и у Истомина не прекращаются.
12 марта, четверг
К часу Клейн и я были в Зимнем дворце у полковника Истомина. Это еще сравнительно молодой человек, очень любезный. Он провел нас парадным ходом с подъезда Ее величества в кабинет государя. В первый раз мы видели лейб-гвардию при отправлении своих прямых обязанностей – оберегание императора и его семьи. При первых дверях, ведущих во внутренние покои их величеств, стояли два лейб-гвардейца в белом с обнаженными палашами в руке. В следующем зале сидел их целый наряд; начальник их завтракал в сторонке. Для избежания шума полковник Истомин дал им знак не отдавать чести и не двигаться с места. Далее мы прошли темноватым коридором, освещаемым лишь верхним, очень отдаленным, светом и электрическими лампочками, в кабинет императора. Это – небольшая комната в два окна, отделанная в японском стиле, с большим количеством превосходных японских вещей. По стенам картины коронации императора Александра III, последнего зимнего парада в Петербурге того же государя, смотр войскам в Париже императором Николаем Александровичем, превосходная акварель, присланная из Франции, картина Матвеева «Король Прусский Вильгельм II кланяется Москве с кровли Пашковского дома». Этот кабинет служит, как нам сказали, местом ожидания министров перед докладами государю, которые делаются обыкновенно в библиотеке, отделяемой от этой комнаты биллиардной, комнатой также в два окна, сравнительно тоже небольшой.
Нам предложено было расставить картоны и разложить рисунки в этой биллиардной. Биллиард имеет старое, поношенное, выцветшее сукно. Мы сделали все нужное и, по приглашению камер-лакея, должны были возвратиться в кабинет и ждать здесь до ½ третьего, так как великий князь Сергей Александрович мог, куда-то отозванный, прибыть только к этому времени. Мы с Клейном любовались вещами и вещицами японского производства, собирались взять по вещице себе на память, гордились своим положением и положением, которое приняло наше дело благодаря покровительству великого князя и неустанному содействию В. К. Истомина, являющегося каким-то ангелом-хранителем всех наших забот и даже идеалистических мечтаний и, пожалуй, иногда и просто капризов, связанных с Музеем. Говорили и мечтали о том, какое выгодное для дела впечатление произведет в Москве одобрение государем нашего проекта Музея и внимание его величества к нашему предприятию. Мы оба были в эту минуту очень счастливы. За пять минут до половины 3-го вышел к нам великий князь и поздравил меня с 200000 руб., испрошенными им на Музей. Министр финансов был у него вчера и дело улажено. Это еще более поддало нам с Клейном жару. Мы горячо благодарили его высочество за покровительство и выслушали в ответ обещание вести наше дело до конца. При этом великий князь предупредил меня, чтобы я не забыл доложить государю о ходатайстве Московского университета перед министром финансов на счет казенной субсидии Музею.
Пробило ½ часа 3-го, дверь отворилась, вышел государь, одетый по-домашнему, в серую тужурку.
Подавая руку, он на моей чиновничьей физиономии не остановился особенным вниманием (чиновники в мундирах да служебных декорациях ужасно похожи друг на друга, все сияют, как медный грош, и перед высшими лицами все масляно и как-то беспричинно улыбаются), но фигура Клейна в черном фраке и без всякого намека на украшения (был у него серебряный знак его архитекторского звания, навешенный на него женой, а он и его дорогой во дворец потерял; прихорашиваясь у полковника Истомина, он хватился белых перчаток, не нашел их и погнал за ними на извозчике своего человека к жене в гостиницу. Наталья Андреевна, зная рассеянность мужа, посоветовала поискать перчаток в другом кармане: здесь они и оказались) и, конечно, его очень интеллигентное лицо резко выделилось в глазах императора, который пристально посмотрел на него не только в первый момент, но и отходя к рисункам опять повернулся к нему головою.
Государь пожелал ознакомиться с проектом подробно: «покажите мне, – сказал он, – все с начала до конца». Я начал объяснения с главного фасада. Прежде всего император поинтересовался вопросом о том, в каком расстоянии будет находиться Музей от Университета. Пришлось доложить, что по месту он будет стоять в соседстве с храмом Спасителя, а от здания Университета будет отдален минут на 10 ходьбы. Ионическая колоннада фасада, очень понравившаяся государю, подала повод к докладу, что образцом ее служил восточный фронтон Эрехтейона в Афинах. Император заметил, что он помнит этот памятник Афинского акрополя. Государя затем интересовали вопросы о длине колоннады, о глубинах ее в центре, с выступающим здесь портиком, и по бокам. Высота цоколя определена ему в 4 аршина. При обсуждении достоинств главного фасада, великий князь доложил государю, что в практике этот фасад выйдет еще изящнее, так как есть основание надеяться на отделку его камнем на средства Нечаева-Мальцова. Государь, обращаясь с улыбкой к Клейну и мне, на это заметил: «Поздравляю, Нечаеву-Мальцову есть из чего сделать вам этот фасад. Какой камень будет употреблен в это дело?» Я должен был ответить, что в Москве употребляется для облицовки «радомский песчаник», что им облицованы памятник императора Александра II в Кремле и Верхние торговые ряды. Затем его величество поинтересовался вопросом, почему этот камень называется «радомским».
Когда, отойдя несколько назад, государь еще раз взглянул на фасад, его внимание обратила античная решетка, которой архитектор снабдил свой рисунок. Император, услышавши, что перед зданием Музея предполагается сквер, спросил о глубине его. Когда было доложено, что сквер проектируется в 15 сажен в поперечнике, он несколько удивился, что пространство, разделяющее решетку от здания на рисунке, так велико будет в действительности, и потому осведомился, не отделяет ли эта решетка самый Музей от сквера. И этот вопрос и это сомнение возникли в государе совершенно правильно, так как Клейн, рисуя яркую решетку только как интересный бордюр для картины фасада, не обратил внимание на правильность ракурса при изображении пространства, назначенного под сквер. Решетка должна отделять, конечно, улицу Волхонку от площади. Из этого мы вывели заключение, что государь учился рисованию и знаком с условиями перспективы. Последним вопросом его был вопрос о высоте здания, рассчитанного на 9 сажен, за исключением центральной части главного фасада, которая будет несколько выше.