Ответ от Поленова пришел ко мне ныне, ныне же отправляю его Вам в подлиннике: Виктора Михаиловича Вы знаете и любите давно, но и Поленов – превосходный характер, работать вместе с ним и вести общее дело Вам будет приятно. Этот человек хорошо воспитанный, в приемах и речах мягкий и деликатный, а в работе неутомимый энтузиаст. Если Вы почтите его поручением руководить делом, то самое большое количество труда он будет нести сам. – Васнецов, всецело занятый другими Вашими заказами и иными работами, нужен будет ему как консультант в подробностях и отдельных случаях, а также для полновесности имени руководителей порученного Вами им дела. Васнецов и Поленов это – большое знамя, большое ручательство успеха и славы предприятия. В конце письма Поленов говорит о кончине Семирадского и о необходимости теперь передать его работу в Римском зале кому-нибудь другому. На ком теперь остановится Ваш выбор? Наиболее проникнутыми Римом из всех наших современных художников, после несравненного Семирадского, является Бакалович и Сведомский, оба постоянно живущие в Риме. Первый из них отличается, как Вам известно, большой тщательностью отделки, кисть другого более размашистая. Раз колоссальной картины Семирадского получить Музею не было суждено, может быть, и относительно Римского зала придется ограничиться отдельными видами Римских развалин – Форума, Палатина, священной дороги, Колизея и др. руин и пейзажей Рима и окрестностей. Ныне прочел в «Московских Ведомостях» известие о назначении Клейна в Строительную комиссию памятника Александра III. Если поручение составить план работ Поленову и Васнецову Вами будет дано, то не найдете ли нужным выразить при этом им условие, чтобы этюды картин были, по возвращении из экспедиции, препровождены Вам для представления государю. Тогда этюды будут отделаны чище. А государя это заинтересует несомненно.
Илл.22. Владимир Голенищев
Вы слышали, что г. Голенищев, человек богатый, истративший сотни тысяч на свой египетский музей, разорился на каких-то акциях и потому решил продать свое сокровище, над составлением которого он работал целую жизнь. Боязнь, чтобы это сокровище не ушло в Британский музей, уже узнавший о продаже, заставила петербургских историков и филологов поднять хлопоты в газетах, в обществе и в правительственных сферах. Мне говорили, что был доклад об этом и Государю. Министерство нар[одного] просвещения, ознакомившись с этой коллекцией, сделало представление о приобретении этого музея в казну – для помещения его в Эрмитаж или в Академию наук; или в Музей изящных искусств Александра III в Москве. Теперь мне написали из министерства об этом и советуют принять меры к направлению этого приобретения к нам. Это – такая коллекция, что и не верится в возможность получения ее нами. Впрочем, чего же робеть? Лишь бы Дума не отклонила это приобретение, а то мы бы употребили все средства. Эрмитаж до того переполнен всяким добром, что там греческие клады лежат в темных кладовых. В Академии наук совсем нет места, потому-то мне еще прошлой зимой писал Кондаков хлопотать о направлении этого собрания к нам. А какое бы это было чудное начало для нашего музея!
Как у нас до всего надо доходить самому, не имея у себя дома надлежащих образцов, руководителей с авторитетом и проделанного другими опыта! А самому до всего доходить своим опытом никому никак не следует, ввиду сложности задачи и ответственности перед критикой разума, опыта, науки, которой если нет или недостаточно ее теперь, то она непременно придет со временем. Эта критика последующего времени называется критикой истории, самой строгой и справедливой, которая считается не с лицами, которые давно умерли, а с делом рук, ума и знания тех, давно умерших людей. Эти мысли мне засели в голову и эти чувства залегли мне в сердце, при ознакомлении с музеями, которые изучаешь теперь, когда сам много лет провел в музейской работе, когда знаешь более, чем 12–13 лет тому назад, когда было более мечты, упрямой надежды, каких-то чаяний, чем конкретного знания. Тогда я не различал времени, которому принадлежат виденные и изучавшиеся музеи. Казалось красивым – и довольно. Иное дело теперь; старость, что ли пришла с ее строгими требованиями, с ее болезнью исторического осуждения, – не знаю; но несомненно, что сейчас в Европе, у людей неоспоримого авторитета и мировой научной славы, представление о том, что ныне, а не бывало у царей в их дворцах, должны быть по внешности Музеи искусств совершенно иные, чем то было в XVIII и XIX столетиях. Два антипода в этом отношении, музей XIX ст. – в Вене и Kaiser Friedrichs-Museum в Берлине. Оба – государственные музеи, на которые отпускались деньги из казны щедрою рукою, как на дело национальной славы и гордости. И какое поразительное различие принципов, положенных в эти большие и славные сооружения! В Вене устроили ослепительно пышный дворец для предметов искусства, а в Берлине авторитет без вопроса и сомнения, Вильгельм Бодэ, создал историческое помещение для картин и скульптур, исключив роскошь, несвойственную эпохам, в которые те художники жили и работали. И солидно, и просто, и уютно, и не так дорого там, где можно было дуб заменить умелой раскраской стукка. И так он сделал даже в особо больших, как бы приемных залах. Иное дело в XVI в. – папские дворцы и дворцы римских магнатов, из семей которых выходили и самые папы и кардиналы. Там – ослепительная роскошь дворцовых помещении и необозримое море необузданной орнаментации потолков и карнизов, с золотом и яркими красками, и без золота и серебра. Там был уже спор дворцового убранства одной знатной патрицианской фамилии перед другой. И какие же художники служили им! Нам не угоняться за этими зданиями и этими людьми. Да и нецелесообразна была бы эта погоня. Ныне требуют, чтобы памятники искусств, вносимые в музей, определяли и убранство, обстановку их помещения, чтобы здесь было строгое родство и соответствие.
Василий РозановПамяти Ивана Владимировича Цветаева
Мало речистый, с тягучим медленным словом, к тому же не всегда внятным, сильно сутуловатый, неповоротливый, Иван Владимирович Цветаев или – как звали его студенты – Johannes Zwetajeff, казалось, олицетворял собою русскую пассивность, русскую медленность, русскую неподвижность. Он вечно «тащился» и никогда не «шел». «Этот мешок можно унести или перевезти, но он сам никуда не пойдет и никуда не уедет». Так думалось, глядя на его одутловатое с небольшой русой бородкой лицо, на всю фигуру его «мешочком», – и всю эту беспримерную тусклость, серость и неясность.
Илл.23. Иван Владимирович и Мария Александровна Цветаевы
«Но, – говорит Платон в конце „Пира“ об особых греческих тайниках-шкафах в виде Фавна, – подойди к этому некрасивому и даже безобразному фавну и раскрой его: ты увидишь, что он наполнен драгоценными камнями, золотыми изящными предметами и всяким блеском и красотою». Таков был и безвидный неповоротливый профессор Московского университета, который совершенно обратно своей наружности являл внутри себя неутомимую деятельность, несокрушимую энергию и настойчивость, необозримые знания самого трудного и утонченного характера. Цветаев – великое имя в древнеиталийской эпиграфике (надписи на камне) и создатель Московского Музея Изящных Искусств. Он был великим украшением университета и города.
Жизнь каждого ученого рассказывается трудами его… Так, говорить «о Цветаеве» – значит говорить о волюминозных изданиях его, гораздо более известных и раскупаемых в Германии, Франции и Англии, нежели в России, где «музы» все еще зябнут, – и говорить о многих годах тех личных усилий, личных разговоров, личных упрашиваний и разъяснений, из которых каждое в отдельности не могло быть легким, которые остались в тени и темноте, но которые камешек за камешком поднимали и воздвигали чудное здание «Музея Изящных Искусств» на месте бывшей московской «Пересыльной тюрьмы», что на «Колымажном дворе», – неподалеку от Храма Спасителя. Подробно все это и будет восстановлено… Нельзя не пожалеть вообще, что жизнеописания людей науки, в противоположность жизнеописаниям романистов и стихотворцев, как-то странно заброшены в России. Нет сносных и даже, кажется, никаких биографий Буняковского, Чебышева, Кокшарова, Менделеева, Бутлерова и других наших натуралистов и математиков. А между тем труды их и личности их сложили всю умственную жизнь России в ее отчетливых и многозначительных линиях…
Ввиду этой-то «общей жалости» и нераденья мне хочется поделиться с читателями двумя письмами Ивана Владимировича Цветаева, где он, – в ответ на мои письменные расспросы и личные о нем воспоминания как о профессоре-наставнике университета, – дает интересные сообщения, которые могут пригодиться его биографу, да и прочтутся вообще с интересом всяким, кто посещал Музей Изящных Искусств в Москве:
«От брата моего Дмитрия (Дмитрий Владимирович Цветаев, тогда профессор русской истории в Варшавском университете) я слышал, что вы меня помните и поминаете добрым словом. Как бы я желал видеть вас в Москве через 2–3 месяца, чтобы за это доброе чувство показать вам новый беломраморный Музей Изящных Искусств, который, после 24-летних стараний, счастливая судьба помогла мне поставить на месте прежней жалкой и грязной Пересыльной московской тюрьмы на площади Колымажного двора, насупротив Храма Спасителя, на Волхонке! И здание Музея, облицованное белым уральским мрамором (из Уфимской губ.), вышло большим и монументальным, и коллекции, скульптурные по преимуществу, явились очень большими и богатыми. Дело, начавшееся с сотен рублей, теперь имеет поступлений до 3 миллионов рублей. Новое учреждение, юридически принадлежащее Московскому университету, стало, среди однородных институтов Европы, вторым или третьим, уступая лишь дрезденскому Albertinum'y и берлинскому Музею слепков. Через 2–3 месяца главные подготовительные работы будут окончены и, если последует соизволение Государя, Музей может быть в конце августа или в начале сентября открыт.