Шевырёв возвратился в отечество и вступил в университет. Ему назначено было советом написать рассуждение об одном из предметов своих занятий. Шевырёв избрал Данта, заперся в своей комнате (он жил тогда под Новинским, у товарища Мельгунова), месяцев шесть не выходил никуда ногой со двора, перечитал все источники, уже ему знакомые, и написал классическое рассуждение о Данте, какому не было подобного в русской литературе. Оно напечатано в «Учёных записках» Московского университета. Этого мало: совет задал ему тему для пробной лекции, которую он должен был прочесть в заседании через пять дней. Тогда было не так легко получать звание преподавателя университета, как теперь. Лекция получила полное одобрение и была напечатана также в «Учёных записках».
Напряжённые труды в продолжение полугода отозвались на здоровье труженика, и он пролежал в постели месяца три, пока мог начать лекции.
«Не мог забыть он того впечатления, которое произвёл в нём университет при первом в него вступлении. Взгляд на самое это здание, которое ещё в отроческие лета его внушало ему уважение; вид цветущего, оживлённого юношества, стремившегося в аудитории; какое-то неясное предчувствие и надежда связать свою участь с судьбой этого великого образовательного учреждения в России: всё это вместе наполняло душу его трепетом какого-то сладкого, неизъяснимого восторга».
Так писал Шевырёв в своей автобиографии. Первая лекция его, 15-го января 1834 года, имела предметом характеристику образования и поэзии главнейших новых народов западной Европы. Успех был полный. Студенты приняли его с восторгом – это был курс, богатый талантами, какие случаются нечасто: Станкевич, Строев, Красов (Сергей), К. Аксаков, Бодянский, Турунов, Топорнин. В аудитории являлись беспрестанно новые слушатели из всех сословий, что придавало духу и силы молодому профессору. Он работал неутомимо. В первом году он прочёл историю поэзии санскритской, еврейской и греческой; в следующем году историю поэзии римской и средневековой до Данта. Лекции печатались в «Учёных записках» в «Журнале Министерства народного просвещения» и «Московских ведомостях».
Но в старших курсах последовало на другой же год охлаждение. Напыщенный иногда тон Шевырёва, который принадлежал к числу его недостатков, подал первый повод к перемене мнения. Самый голос его, в котором было что-то искусственное, особенно в начале чтения, пока он, так сказать, не разговорится, начал не нравиться. Наконец, вступление его в аристократический круг (вследствие женитьбы в 1834 году) и невольное подчинение некоторым его условиям, возбуждали неудовольствие. Но это были только предлоги. Политическое направление, которое тогда начало обнаруживаться в московских кружках, сделалось главною причиною перемены в расположении молодёжи к Шевырёву. Он думал только о науке и искусстве, а для передовой молодёжи важнее всего была политика, – и так произошло разделение лагерей. Мы занимались политическими вопросами, но совершенно в другом роде. Взаимного объяснения не было, да и быть не могло: мы составляли старший профессорский кружок, а те – младший студенческий. Мы обращались преимущественно к прошедшему, а противники наши к будущему.
В 1835 году Шевырёв принял деятельное участие в издании Андросовым «Московского наблюдателя», где он сильно вооружился против Сенковского и нажил себе нового врага. В 1836 году Шевырёв начал читать историю русского языка по памятникам, а в следующем – историю русской словесности, также по памятникам. Таким образом постепенно распространялся его курс. И тогда же, по новому уставу, он должен был написать ещё рассуждение для получения степени доктора. Это была целая книга, под заглавием: «Теория поэзии в историческом её развитии у древних и новых народов». Другую книгу издал он в том же году: первый том «Истории поэзии».
С первых лет своего профессорства он устроил преподавание первому курсу студентов, ему порученных в связи с практическими их занятиями, приведя последние в систематический порядок. Всякий студент был обязан представить ему в известные сроки сочинение и перевод, которые он внимательно прочитывал от первой строки до последней, отмечал ошибки и неправильности и разбирал с глазу на глаз, или в классе. Таких упражнений поступало к нему в год сот по пяти и более. Кабинет его всегда был открыт для студентов. Он помогал им советами, снабжал книгами, делал пособия денежные и спас некоторых от тяжкой участи своим горячим заступлением. Много встретил он неблагодарных, как это обыкновенно бывает со времени девяти прокаженных мужей, о которых спросил Спаситель: «Не десять ли очистишася, а девять где?» Зато другие помнили его добро и чрез долгое время по выходе из университета выражали свою благодарность. Многие из наших теперешних писателей обязаны ему своими успехами; назову для примера из разных поколений: Буслаева, Самарина, Берга, Фета, Бартенева, Бессонова, Тихонравова… Тогда же устроена была Шевыревым студенческая библиотека из ежегодных пожертвований студентов.
Беспрерывные труды в продолжение пяти лет подействовали на его здоровье. Он должен был взять отпуск на два года и отправился в любезную свою Италию с семейством. В Риме был тогда Наследник, нынешний государь. Шевырёв с другими русскими, нарядившись в русские платья, поехали по Корсо, распевая русские песни, и, поравнявшись с великим князем, подали ему блюдо горячих блинов. Веселая беззаботность римлян во время карнавала нравилась Шевырёву: он сам веселится от души, смотря на их веселье. В Риме был тогда и Гоголь. В день его рождения, 27-го декабря 1838 года, празднуя его со многими русскими на вилле княгини Волконской, Шевырёв прочёл ему следующие стихи, при поднесении от друзей нарисованной сценической маски:
Что ж дремлешь ты? Смотри, перед тобой
Лежит и ждёт сценическая маска.
Её покинул славный твой собрат,
Ещё теперь игривым, вольным смехом
Волнующий Италию: возьми
Её – вглядись в шутливую улыбку
И в честный вид – её носил Гольдони.
Она идёт к тебе: её лица
Подвижными и беглыми чертами
Он смело выражал черты народа
Смешные, всюду подбирая их:
На улицах, на площадях, в кафе.
Где нараспашку виден итальянец,
Где мысль его свободна и резва, —
И через чистый смех в сердца граждан
Вливалось истины добро святое!
Ты на Руси уж начал тот же подвиг!
Скажи, поэт, когда, устав от дум
И полн заветных впечатлений Рима,
Ты вечером, в часы сочувствий тёмных,
Идёшь домой, – не слышится ль тебе,
Не отдаётся ли в душе твоей
Далёкий, резвый, сильный, добрый хохот
С брегов Невы, с брегов Москвы родимой?
То хохот твой – веселья чудный пир.
Которым ты Россию угощаешь.
Добро великое посеяв в ней.
Сам удалясь от названных гостей.
Что ж задремал? Смотри, перед тобой
Лежит и ждёт сценическая маска…
Надень её – и долго не снимай.
И новый пир, пир Талии, задай,
Чтобы на нём весь мир захохотал,
Чтобы порок от маски задрожал…
Но для друзей сними её подчас,
И без неё ты будешь мил для нас.
В Риме я нашёл Шевырёва в 1839 году за книгами, рисунками и тетрадями, и провёл целый месяц вместе с ним. Гоголем и Ивановым. Они познакомили меня с Римом и ею окрестностями. Из Рима отправились мы с Шевыревым в Неаполь. Точность его, доведённая до крайности, была очень тяжела. Приехав в Неаполь, он хотел непременно прежде всего визировать паспорта у консулов тех владений, куда мы предполагали заглянуть с парохода по пути в Марсель, то есть, римского, флорентийского, сардинского и французского, потом навести справки о пароходах и взять места, прежде нежели приступить к осмотрам. На это потребовалось около двух дней, в продолжение которых мы должны были сидеть, сложа руки, а всех дней было только пять или шесть. Мученье мне было с ними: Гоголь всегда опаздывал и не хотел соблюдать никаких формальностей, Шевырёв хотел являться всегда чуть не накануне срока и сочинял формальности. Как я ни упрашивал его, ничто не помогало, и я должен был уступить, скрепя сердце, потому что Шевырёв поехал в Неаполь для меня: я не хотел брать на себя ответственности пред ним в случае какой-нибудь неудачи или даже вреда от моего распоряжения. Только с третьего дня мы начали осмотры, и надо сознаться, что Шевырёв вознаградил упущенное время: Museo Borbonico, Помпея, Везувий, Геркуланум, Портичи, о которых он перечитал, кажется, всё напечатанное, были показаны до подробностей. Везде он был как дома.
В Чивиту-Веккию, на возвратном пути нашем из Неаполя, выезжал к нам навстречу Гоголь, проститься с семейством Шевырёва. Мы заезжали в Ливорно и Пизу, Геную и Марсель и оттуда пустились в Париж, где пробыли месяц. Разумеется, ни одной минуты не было потеряно: библиотеки, лекции, учёные, театры. При нас, 12-го мая, случилась, как будто для образчика нам, маленькая революция, вследствие которой переменно было министерство. Мы были в театре Большой Оперы и в антракте узнали, что строятся баррикады и слышатся кругом выстрелы. Бегом пустились мы домой и услышали, что в нашем соседстве убит под окошком кто-то, а другой в ближней улице. На другой день Шевырёв спешил всё-таки в Сорбонну через ряды войска, через толпы народа, мимо баррикад, слушать предназначенные лекции. Такова была его точность. Напрасно старался я удержать его, говоря, что теперь улицы читают самые поучительные лекции; нет, во что бы то ни стало, он не хотел пропустить лекций и кое-как добрался до Сорбонны, где не застал никого. Как же я смеялся над его трудным и бесплодным походом!
В Париже он познакомился в Вильменем, Бальзаком и другими знаменитостями. Знакомство с Бальзаком описано в особой статье.
Из Парижа мы съездили вместе в Лондон, где я уже взял его в свои руки. Я спросил его, что он хочет видеть, и потом условился с вожатым. Шевырёв был у меня на буксире. К счастью, в Лондоне случился князь Дм. Вл.