Голицын, который облегчил нам доступ в нижний партамент и проч.
Шевырёв отправился оттуда в Мюнхен, где ему было поручено от университета отобрать из купленной библиотеки барона Моля книги, которые могли быть полезны для университета. Там, в деревушке Дахау, в двух часах езды от Мюнхена, находилась библиотека Моля в совершеннейшем беспорядке после его кончины и разных операций. Надо было разобрать её, пересмотреть все книги и выбрать нужные. С свойственною ему настойчивостью или усидчивостью принялся Шевырёв за работу, и четыре месяца один-одинехонек провёл он в этой пустыне, работая с 8-го часа утра до захождения солнца, и спеша кончить к осени. По мере того как выбирались книги, составлялся им каталог: копия с него на тонкой почтовой бумаге отправлялась еженедельно к помощнику попечителя в Москву для сообщения библиотекарю, который мог по этому каталогу означать те книги, каких мы не имели. Окончив дело учёное, надобно было судебным порядком устроить ещё дело тяжебное с наследником барона Моля, который находился тогда в Вене. Не развязав этого дела в суде, университету можно было потерять право на свою претензию. За всеми этими проволочками Шевырёв мог только в первых месяцах 1840 года получить книги, в числе 5 000 томов с лишком, уложить их при себе и отправить в Москву. Попечитель граф С.Г. Строганов видел его за этою египетскою работой. Я приезжал к нему в Мюнхен, но не имел времени заглянуть в Дахау, что его огорчило. Зато в 1842 году, приехав опять в Мюнхен, я нарочно ездил в Дахау, чтобы заплатить свой долг, отыскал дворника и вечером обошёл все залы, где валялись ещё остатки библиотеки, оказавшиеся ненужными. В Мюнхене Шевырёв познакомился со многими примечательными учёными, и в особенности с Баадером, который напечатал у себя письмо Шевырёва о русской церкви, с лестным отзывом. Вот как Шевырёв сам описывает это знакомство:
«Франц фон-Баадер, известный христианский философ Германии, уважаемый Шиллером и Гегелем, занимает первое место в числе тех учёных знакомств, какие Шевырёв имел счастие сделать во второе пребывание своё за границею. Ежедневные беседы Баадера с ним в течение зимних месяцев принадлежат к тем плодотворным занятиям, которые оставляют следы на целую жизнь».
Беседы Баадера описаны Шевырёвым в статье, напечатанной в «Москвитянине» 1841 года.
Точно так и в других городах Шевырёв сделал много примечательных знакомств. В Риме полиглот Меццофанти, у которого в первый раз мы были с ним вместе, Нибби, историк Рима, Марки, нумизмат: в Париже: Бальзак, Альфред де-Виньи, Барбье; в Берлине: Фарнгаген фон-Энзе, профессор Ганс, филолог Бек; в Мюнхене: Шеллинг. Тирш, Марциус, живописец Каульбах; в Страсбурге: профессор философии Ботен и профессор педагогики Фриц; в Геттингене: Отфридж Миллер; в Гейдельберге: Крейцер и Шлоссер; в Праге: Шафарик. Юнгман, Ганка, Палацкий и Челяковский.
Возвратясь с укреплёнными силами, Шевырёв принялся за работу в университете. Кроме того, с 1841 года мы начали издавать «Москвитянин». Как в основании «Московского вестника» принимал непосредственное участие Пушкин, так «Москвитянин» обязан почти своим существованием Жуковскому. На обеде у князя Дмитрия Владимирович Голицына решено было издание. Просвещённый московский градоначальник взялся ходатайствовать об этом деле вместе с Жуковским, потому что разрешение издавать журнал сопряжено было тогда с великими затруднениями. В издании «Москвитянина» Шевырёв заведывал критическою частию и разбирал все примечательные произведения текущей литературы. В «Москвитянине» началась и продолжалась с ожесточением война с «Отечественными записками» и Белинским, точно как прежде в «Московском вестнике» с «Телеграфом» и Полевым, а в «Московском наблюдателе» с «Библиотекою для чтения» и Сенковским. Эта война была ещё ожесточеннее. Мы не могли простить Белинскому дерзких и невежественных выходок против славян, против древней русской истории, против русских писателей прошедшего столетия, против начал русской жизни. Ненависть Белинского и товарищей против нас была передана им в наследство его преемникам и наследникам, которые, не зная ничего из писанного Шевырёвым, продолжали ругать его (как и меня) только вследствие тех начал, которых он был последователем, проповедником и защитником, а их лжепророки противниками. Трудами Шевырёва по части истории древней словесности воспользовались многие из новых деятелей, но в угоду этому расположению, объявшему и заглушившему все прочие, они умалчивали о своём источнике и под шумок обкрадывали его.
В 1844 году Шевырёв прочёл публичный курс, составленный из 33 лекций, об истории русской словесности, преимущественно древней.
Избранное московское общество неутомимо собиралось его слушать, учёные и неучёные. Двор университета бывал заставлен каретами. Лекции производили большое впечатление. Шевырёв возбудил внимание и участие к трудам таких древних деятелей, которые были почти неизвестны высшей публике, к трудам Кирилла и Мефодия, Нестора, Феодосия, Кирилла Туровского. Он умел выбрать, разумеется, любопытные черты. Курс Грановского, имевший свои достоинства и свою партию, нисколько не помешал его успехам, несмотря на старания противников. Слушатели дали Шевырёву торжественный обед в зале художественного класса. В речах оценены его заслуги. В 1846 году Шевырёв прочёл другой курс об истории всеобщей поэзии. Не обошлось и без неприятностей. Так, был на него донос за прочтение одного места из письма Карамзина к Дмитриеву о Петербурге, вследствие которого министр Уваров, всегда уважавший и ценивший Шевырёва, советовал ему через графа Протасова быть осторожнее.
В 1847 году на вакации Шевырёв посетил Кирилло-Белозерский монастырь, осматривал тамошнюю библиотеку и нашёл в ней несколько драгоценных неизвестных дотоле памятников. Из них, так называемый, Паисиевский сборник сделался предметом многосторонних учёных исследований и подал повод к важным заключениям. (Описание этой поездки, с приложением 25-ти литографированных рисунков, вышло в начале 1850 года.)
В 1847 году, по отбытии Давыдова в Петербург, Шевырёв остался старшим профессором русской словесности и определён деканом историко-филологического факультета. Отсюда начинаются его неприятности по службе и между товарищами. Начальство – это была не его сфера. Его сфера были кабинет, аудитория, письменный стол, лекции, исследования, сочинения. С возбуждёнными всегда нервами вследствие усиленных и разнообразных занятий, он делался, может быть, иногда неприятным или даже тяжёлым, вследствие своей взыскательности, требовательности, запальчивости и невоздержанности на язык.
Молодёжь, вместо снисхождения и пощады, отвечала ему своею требовательностью и взыскательностью. Столкновения делались чаще и чаще. Начальство принимало его сторону, чем ещё больше раздражались противники и навёрстывали свои неудачи, постоянно дразня его, как бы по рецепту. Беспрерывные досады действовали отрицательно на характер, а между тем занятия увеличивались. Лекции, статьи, чтение студенческих упражнений, чтение магистерских диссертаций, деканские хлопоты, наконец новый предмет, взятый им также совершенно некстати, педагогия, содержали дух его в беспрерывном напряжении. Противники не выбрали Шевырёва деканом в 1851, кажется, году, а выбрали Грановского. Министр не утвердил выбора, и попечитель по своим причинам просил Шевырёва принять опять эту тяжкую обязанность. Шевырёв имел неосторожность согласиться к совершенному неудовольствию почти всего факультета.
Смею сказать, что я предвидел нехорошие следствия и всеми силами старался отговорить Шевырёва от деканства, забрал справки во время своего путешествия в 1852 году, чего будет стоить жить Шевырёву с семейством в Гейдельберге, и писал ему оттуда, зовя в отпуск на год или на два. Надо отдать честь Грановскому, что он не принимал, кажется, действительного участия в факультетском походе на Шевырёва, а разве страдательное, по слабости своего характера.
Между тем приближалось время университетского столетнего юбилея. Надо было торжествовать его достойно великого учреждения, и все заботы были возложены попечителем на Шевырёва. Шевырёв один вынес юбилей на своих плечах, работая, как вол, в продолжение трёх лет. Он написал историю университета и несколько биографий профессоров, издал биографический словарь, драгоценнейшее пособие, речь для торжественного акта, стихи. При таких трудах лекции между тем и деканские занятия продолжались; разумеется, к нему иногда приступа не было. Довольно, если для примера скажу, что он написал мне такое бранное письмо за то, что я не доставил ему корректуры в назначенный час, что я и не опомнился. Он попрекнул меня получаемою пенсией от университета, для которого теперь будто бы я не хотел потрудиться. Если он так говорил со мною, зная лучше всех, в какой степени я был всегда предан университету и исправен в исполнении всяких обязанностей, можно судить, что должны были выслушивать другие за свою неисправность. Тогда же осенью открылся у него сильнейший ревматизм: он долго не владел ни руками, ни ногами, но возбужденная деятельность не прерывалась.
Юбилей был отпразднован блистательно. Шевырёва носили все, кажется, на руках, и голова у него, может быть, несколько закружилась при напряжении нервов. Шевырёв ездил в Петербург в депутации университета для принесения благодарности государю императору. Успехи его возбуждали зависть…
Следующее лето провёл он в своей подмосковной деревне, незадолго перед тем купленной, и как будто поправился в своём здоровье. Пребывание его в деревне имело доброе влияние на крестьян. Он приучал их ходить чаще в церковь, оказывать уважение к духовенству, лечил, покоил, приглашал к себе обедать священника и его жену; устраивал праздники, обращал внимание на детей. Крестьяне приходили к нему за советами, жили на его харчах, и слава о ласковом барине разошлась далеко.
Между тем противоречия продолжались ещё с большею силою. Тогда случилась несчастная встреча… Горестно вспоминать о ней. Шевырёв поплатился за свою слишком горячую любовь к отечеству… Некому было за него заступиться: не было в живых ни Уварова, ни Протасова, ни князя Д. В. Голицына. Ссора Шевырёва была представлена не так, как бы следовало. Шевырёву назначено было жить в Ярославле. Я утешал его, стараясь сколько-нибудь рассеять его, что он будет иметь случай написать в pendant [продолжение (фр.)] к «Слову Даниила Заточника» «Слово Стефана Заточника». Какова была мысль подниматься с семейством на житье в Ярославль, – чрез год после университетского юбилея с высоты своей славы! Он получил вскоре разрешение остаться в Москве вследствие болезни; но удар был нанесён прямо в сердце, и уже тогда должно было бояться за жизнь его. Шевырёв, утешаемый друзьями, однако же перемогался и принялся за продолжение своего курса. По целым дням сидел он в библиотеках, Синодальной и Волоколамской, работая над рукописями. Он издал 3-ю часть своей «Истории русской словесности» в 1858 году, а потом в 1860 и 4-ю: предисловие он заключил следующими словами, к которым подал повод, возникший тогда вопрос об устройстве железных дорог: