— Неплохо.
Он пожимает плечами, как будто ничего особенного, но выглядит довольным.
— Мне нравится сочинять стихи.
Как это сочетается — быть поэтом и красть телефоны у мертвецов? Я не хочу больше оставаться с этим парнем, но он знает местность, а я нет. Приходится быть практичной.
— Гляди, — указывает он вперед.
На холме стоит постройка странной формы, похожая на высокую башню, и вокруг нее никаких других зданий.
— Что это?
— Старая оловянная шахта.
Я слышала истории о таких местах. Меня бросает в дрожь при мысли о несчастных, которым приходилось туда спускаться.
Тим переходит на бег.
— Надо добраться туда первыми, чтобы застолбить место.
Эта штука впереди напоминает разрушенный, высокий и узкий кирпичный дом, почерневший от времени, у которого осталась только половина бокового дымохода, торчащая в небо, как указательный палец. Когда мы подбегаем ближе, я вижу вокруг пучки травы, заросли утесника и обломки кремня.
От этого места по коже бегут мурашки. У меня плохое предчувствие.
— Здесь водятся привидения? — спрашиваю я.
— Не будь дурой, черт побери. Это просто машинное отделение.
— А зачем оно тут?
— Раньше здесь стояли насосы — чтобы откачивать воду из штолен. Кое-какие железяки до сих пор остались, но это лучше, чем спать на улице. Смотри, дождь начинается.
Это правда. Погода снова переменилась. Никак не может определиться — совсем как я.
— Ну, не знаю, — говорю я, спотыкаясь о груду деревяшек и железных прутьев, лежащих на земле.
Парень корчит гримасу.
— Как хочешь. Я захожу.
А затем исчезает. В прямом смысле слова.
— Ты где? — зову я. — Вернись!
Ответа нет.
Наперстянка (Digitalis purpurea)
Говорят, что пятна на ее лепестках — это отпечатки пальцев эльфов и фей. Листья обычно клали в детские ботиночки, от скарлатины. Но соприкосновение с обнаженной кожей может вызывать сыпь, головные боли и тошноту.
Глава 21Элли
— Вот видишь, — сказала бабушка Гринуэй, когда я пришла к ней на летних каникулах после первого года в интернате. — Я знала, что они от тебя избавятся. Точно так же, как и от меня.
Это был один из ее моментов просветления. Мы сидели в просторной комнате с большими чистыми окнами, выходящими на поля. Вокруг нас расположились пожилые женщины и один мужчина с галстуком в желтый горох, они либо дремали в креслах, свесив головы, либо пялились в выключенный телевизор, будто надеялись, что он волшебным образом оживет.
Когда я только вошла, моя старая подруга делала то же самое, но через несколько мгновений после моего появления заметно оживилась. Ее шея, напоминающая индюшиную из-за складок морщинистой кожи, вздрагивала, когда она говорила.
— Ну как там в школе? На что она похожа? Рассказывай свои новости!
Я вспомнила красно-кирпичное здание интерната над морем в прибрежном городке неподалеку от Эксетера. Остальные девочки проучились там целый семестр, когда я присоединилась к ним после Рождества, и все дружеские компании успели сформироваться. Никто не стремился дружить с новенькой — особенно с такой стеснительной и неловкой, как я. Все они выглядели старше и уверенней, чем мои прежние друзья. В основном они оказались выходцами из богатых семейств: у многих имелись собственные пони, и они разговаривали о «вторых домах» во Франции, Италии или Греции. И только небольшая кучка таких, как я, училась полностью на бюджетные средства. Нас называли «бесплатными» девочками и либо игнорировали, либо дразнили.
— Все в порядке, — ответила я бабушке Гринуэй. В школе-интернате принято скрывать эмоции. Но по ночам в общей спальне я тихонько плакала, уткнувшись в подушку, и представляла, какой бы была моя жизнь, если бы мама осталась жива.
Как же мне не хватало шумной, теплой атмосферы моей прежней школы. Там ни у кого не было ни манерности, ни чванства. Подруги приберегали мне местечко за обеденным столом, вместо того чтобы отвечать с каменными лицами: «Здесь занято». Однако в новой школе было одно преимущество. Там было больше возможностей для занятий спортом, даже для таких, как я, лишенных природных данных.
— Я в хоккейной команде, — добавила я. — И в команде по женскому баскетболу. В запасе, но это уже что-то.
Глаза бабушки Гринуэй стали мечтательными.
— Хотела бы я, чтобы мои ноги снова умели бегать.
И тут меня осенила мысль.
— Хочешь, я вывезу тебя в сад?
Она выглядела так, будто я только что сделала ей подарок.
— Ты хорошая девочка. Я не была на улице с осени.
Это звучало ужасно!
— Разве Шейла тебя не навещает?
В ответ раздалось возмущенное фырканье:
— Она слишком занята ребенком, чтобы возиться со своей старой матерью.
Это показалось мне далеким от истины. Вернувшись домой на каникулы, я заметила, что Шейла в основном проводит время «отдыхая», свалив на меня присмотр за младшим братом, которому теперь исполнилось четыре года. Но мне не хотелось говорить об этом старушке. Это нелегко, когда бросает собственная дочь.
Я бережно укутала ей плечи одеялом и выкатила ее через французское окно на главную лужайку. К счастью, на дорожках здесь был гравий, а не асфальт с трещинами.
— С мальчиками-то встречаешься? — заинтересованно спросила она, когда мы завернули за угол клумбы с ярко-красными розами.
Вопрос был настолько неожиданным — и никак не связанным с предыдущим разговором, — что мне потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.
— Да ладно, не стесняйся! В твоем возрасте у меня уже был кавалер. — Она фыркнула. — И мне это пошло на пользу, кстати.
— Расскажи о нем, — предложила я в надежде отвлечь старушку от первоначального вопроса. Но я и забыла, какая она проницательная.
— Ага, значит, у тебя все-таки есть парень! Не отрицай этого. И кто же он? Живет рядом с твоей новой школой, да?
Я почувствовала, что краснею.
— Нет, он здешний. Вообще-то, он просто друг. Я знаю его с детства. Наши мамы дружили.
Глаза бабушки Гринуэй заблестели от любопытства.
— Продолжай. Как его зовут?
Теперь я горела от смущения.
— Питер.
Произнеся его имя вслух, я почувствовала себя немного обманщицей. Питер был просто кем-то, кого я знала всегда.
— Он тебе пишет?
— Да, — ответила я, заливаясь краской. Признаться, я очень удивилась, когда вскоре после поступления в новую школу получила от него послание. «Просто хочу узнать, как у тебя дела», — пояснил он. Возможно, его мать заставила. Я отправила ответ, что все не так уж плохо. Затем он снова написал, рассказал про футбольные матчи, в которых участвовал, и про новый школьный дискуссионный клуб, в который вступил. Внизу страницы всегда стояло просто «Питер». Там не было слов «с любовью» или чего-то подобного. Но я всегда с нетерпением ожидала увидеть в почте что-то от него, наряду с еженедельными депешами отца.
— Готова спорить, на остальных девчонок это производит впечатление.
— Я им ничего не говорю.
— А надо сказать! — Бабушка Гринуэй стукнула кулаком по подлокотнику кресла, да так, что спугнула маленькую коричневую птичку, сидевшую на ветке неподалеку. — Тогда у тебя будет больше подруг. Девчонки такие. Они выделят тебя из толпы.
Что, правда? Я не представляла, как такое может быть. Когда я упомянула, что моя мать умерла, от меня стали шарахаться еще больше. Быть другой — в этом нет ничего хорошего.
— Надеюсь, теперь, дома, ты встречаешься со своим Питером?
Я опять покраснела. Он не был «моим» Питером, но слышать такое было приятно.
— Мы встречаемся, чтобы вместе почитать стихи, собственно говоря, — выдала я желаемое за действительное. Я даже не знала, любит ли Питер стихи.
— Ха! — Ее индюшачья шея заколыхалась от смеха. — Они все еще пользуются этим предлогом? Отец Шейлы закадрил меня именно так. А потом видишь, что случилось.
Я вспомнила, что отец рассказывал мне о мистере Гринуэе, которого убили в бою во время войны.
— Сочувствую. Тебе, наверно, было очень тяжело, когда он погиб.
— Погиб? — Ее взгляд внезапно посуровел. Она снова стукнула кулаком по креслу. В голосе послышалась горькая злость. — Майкл не погиб. Он просто свалил, когда началась война, чтобы спасти свою жопу от призыва.
В другое время меня шокировало бы такое грубое выражение. Однако тогда меня поразило иное.
— Майкл? — повторила я. — Но так зовут и моего брата.
Бабушка Гринуэй усмехнулась.
— Ну да. Назван в честь дедушки. Дурацкие сантименты. Тот ублюдок — извини за мой французский — бросил меня беременной. Теперь-то это в порядке вещей. Матери-одиночки живут и в ус не дуют. Но тогда никто не хотел даже разговаривать со мной. Дети в школе издевались над Шейлой. Откуда, ты думаешь, у моей девочки такая обида на весь мир? «Незаконнорожденная» считалось ругательным словом. В те дни трудно было расти принесенной в подоле. А потом, как ты уже в курсе, ее отправили в приют, а я выбивалась из сил, чтобы найти нам крышу над головой, пока наконец не добилась ее возвращения.
Знал ли об этом мой отец?
— Только никому не говори, — предупредила старушка, словно прочитала мои мысли. — Лучше бы мне было держать рот на замке. Шейла меня убьет, если узнает, что я проболталась. Но я хочу, чтобы ты остерегалась. Моя дочь вся такая манерная и, типа, правильная, потому что хочет уйти как можно дальше от своего прошлого. Если она сделает что-то, чего не следовало — даже любую мелочь, — она всегда будет все отрицать, чтобы избежать ответственности. Как в случае с таблетками, о котором ты мне рассказывала.
Я до сих пор очень переживала из-за этого.
— Ну вот, теперь ты знаешь, почему она такая, какая есть. — Миссис Гринуэй глубоко вздохнула. — Наверно, и я виновата, что она росла без отца, разве нет? Она же не просила рожать ее вне брака, отвергнутой обществом. Да, у нее не все в порядке с головой, что есть, то есть. Так что мы должны отнестись к ней снисходительно.