Впереди виден паб. Я бы не отказалась от глотка чего-нибудь горячего, но у меня нет денег.
Вот тут я и замечаю газету на стенде возле маленького деревенского магазина. Она мокрая от дождя. Но фотография достаточно четкая. И заголовок хорошо читается:
«Убийца из Оксфордшира. Преступление не первое?»
— В наших краях часто прячутся от закона, — слышу я чей-то голос.
Крупный мужчина в поношенных грязных джинсах и рыбацкой куртке стоит рядом со мной, покачивая головой.
— Здесь куча мест, где можно пересидеть. Иногда им это удается. Они остаются, обживаются. Это если ветер и море не доберутся до них раньше. Не говоря уж о полиции.
Я отворачиваюсь, не желая это обсуждать. Мне не нравится женщина на фото. Она выглядит человеком, от которого лучше держаться подальше. Я вздрагиваю. Мне кажется, что я уже видела ее раньше. Но где?
Ко времени рождения Кирана Барри возвращается все позже. И не только по пятницам. Иногда я так занята детьми, что не успеваю приготовить ужин. Он сердится.
— Что ты делала весь день, женщина? — кричит он. — Дурака валяла?
— Присматривала за твоими сраными детьми! — ору я в ответ. — Я спины разогнуть не могу! Ты бы узнал, что это такое, если бы хоть раз мне помог! Ты бы вообще на карачках ходил!
— Я зарабатываю на хлеб, чего тебе еще надо?
Соседи принимаются стучать в стены, чтобы мы заткнулись. Если не соблюдать осторожность, нас выселят. На нас уже жаловались. Мы и так задерживаем плату за муниципальную квартиру, потому что Барри все время пьет.
Лиам постоянно хнычет от голода. Последние три дня мне нечего ему дать, кроме пакетированной лапши, потому что она дешевая. У меня пропало молоко, поскольку я сама плохо питаюсь.
И вот однажды в пятницу муж возвращается вовсе без денег.
— Все пропил, скотина? — кричу я.
— А если и так? Я заработал — я пропил.
— Я не могу готовить еду из воздуха.
— Заткнись, женщина. У меня от тебя голова трещит.
Вот тогда я это и вижу. Уродский синий засос на его шее сбоку.
— Другую завел, да? — кричу я.
— Ну и что? Ты меня все равно больше не хочешь.
— Это потому, что я весь день кручусь как белка в колесе! — Я смотрю ему прямо в лицо. — Кто она?
— Ты ее все равно не знаешь.
В ярости я молочу кулаками по его груди. Лиам плачет. Малыш тоже кричит.
— Отвали, дура!
Он отшвыривает меня изо всех сил. Я бьюсь головой о стену. Из носа хлещет кровь, совсем как раньше из-за отца.
Лиам видит это.
— Папа, не надо!
— Ложись спать, милый, — говорю я, пытаясь увести его из комнаты.
Барри надвигается на меня, его глаза сверкают от злобы. Я не допущу этого. Я хватаю то, что под руку подвернулось, — фарфоровую вазу, которую Барри купил мне с зарплаты, — и бью его в висок.
Он валится на пол. Кровь стекает по лицу. Глаза закрыты. Я не могу понять — дышит ли он.
Соседи снова барабанят в стену.
Меня кидает то в жар, то в холод.
— Думай, — приказываю я себе. — Думай.
Я поспешно бросаю в сумку кое-какие детские вещи и подхватываю детей на руки.
Потом бегу.
Часть втораяПосле происшествия
Подмаренник настоящий (Galium verum)
Нежный желтый цветок, пахнущий свежескошенным сеном после просушки. Вызывает в памяти образ юных влюбленных, лежащих в полях.
Глава 27Элли
Я всегда делила жизнь на две части. До приема у Дэниелсов. И все последующие дни. Но вот этих суток между ними не существовало. Я стремилась вычеркнуть их из головы.
— Эти сеансы могут помочь тебе вновь заговорить, — сказал мне Корнелиус вскоре после нашей первой встречи. — Они чем-то похожи на расчистку холодильника, перед тем как положить туда все новое и свежее.
Он был главным психиатром в Хайбридже, и ему поручили заниматься мной. Не шло и речи о том, что я вернусь в школу или вообще смогу жить нормальной жизнью после случившегося.
На первый взгляд Хайбридж не казался заведением с «особым режимом». Он скорее напоминал небольшое, но величественное викторианское здание — с увитым плющом фасадом из красного кирпича и внутренним двором с башней. Каждый час на ней бил колокол. Глубокий резонирующий звук, от которого я вздрогнула, когда впервые услышала — да так и продолжала.
Тогда многое вызывало у меня дрожь. Меня одолевали мучительные боли. Они начинались в той части головы, которую медсестра называла «височными долями». Особенно когда Корнелиус неустанно пытался вызвать меня на разговор.
— Нет, — всегда отвечала я.
Мой словарный запас стал минимальным. Я не видела толку говорить больше необходимого.
Я также ловила себя на том, что хихикаю в самые неподходящие моменты. Корнелиус говорил, что иногда мозг может выдавать такую реакцию — заставлять вас смеяться, когда на самом деле вы хотите плакать. Это не имело для меня никакого смысла, но опять же — как и все происходящее.
Я перестала есть. Одежда свободно свисала с плеч, черты лица заострились. Мой желудок часто недовольно урчал, напоминая, что он пуст, — но я не могла заставить себя ничего проглотить.
— Ты должна есть, чтобы жить, — участливо сказала мне кухонная работница, когда я положила себе на тарелку только три горошины.
Но разве я имела на это право? После того, что сделала. Так что им пришлось кормить меня насильно. Одна сотрудница держала меня, а другая из ложки заливала суп прямо в горло. Сейчас так не поступают, но тогда это сплошь и рядом случалось в подобных местах.
Корнелиус был крупным мужчиной с пронзительными ярко-синими глазами и всегда носил клетчатые рубашки без галстука. Он напоминал учителя рисования в школе, и я немного смутилась, когда он предложил обращаться к нему по имени, а не по фамилии. Мне это казалось неуважительным. В те дни я воспринимала его кем-то между отцом и дедушкой. Позже я узнала, что он был всего на пятнадцать лет старше меня.
— Если не хочешь говорить, — сказал Корнелиус во время одного из наших первых сеансов, — может, напишешь?
— Я же не ребенок, — хотелось мне сказать. Я отрицательно покачала головой.
— Ты уверена? — Он выдвинул ящик стола, разделяющего нас, и достал оттуда писчие принадлежности. На ручке не было колпачка, а на блокноте — металлической спирали. И то и другое считалось в Хайбридже «опасными предметами». У меня даже забрали музыкальную шкатулку, положенную отцом в маленький чемодан, который мне разрешили взять с собой.
— Она может проглотить ключ, — произнесла одна из медсестер поверх моей головы, словно меня там не было. Когда вы не разговариваете, люди забывают, что вы все слышите.
Корнелиус поигрывал ручкой. Сколько раз мы проходили этот ритуал с тех пор, как я приехала? Неужели он не видит, что я не собираюсь выкладывать мысли на бумаге? Я их сама едва понимала.
Я взглянула в окно. Его прикрывала белая решетка. Я задумалась, насколько она прочная. Девочка с соседней кровати рассказывала, что в прошлом году один мальчик умудрился открутить такую решетку при помощи отвертки, выточенной из зубной щетки. «А потом он выпрыгнул, — сказала она деловито. — С четвертого этажа».
Иногда мне хотелось сделать так же.
— Ты любишь читать? — спросил Корнелиус.
Я всегда любила. Но что толку отвечать? Ничто больше не имело значения.
Он встал и провел пальцем по корешкам многочисленных книг, выстроившихся на полках вдоль стен. На одной задержался и снял с полки.
— Взгляни на эту, — произнес он ободряющим тоном. Я отвела взгляд, но не раньше, чем успела прочитать название. «Золотая сокровищница поэзии», составитель Фрэнсис Тернер Палгрейв. Мы с отцом читали ее запоем, еще до того, как Шейла разрушила нашу жизнь.
— Я не хочу это читать, — сказала я угрюмо.
— Ясное дело, — живо отозвался он, словно ждал, что я так отвечу. — Поэзия эмоциональна, и тебе не обязательно читать это прямо сейчас. Такие вещи требуют времени для понимания. До них нужно дорасти.
Дорасти? Меня захлестнула волна гнева. Вскочив, я пнула стул. Он повалился на пол. Корнелиус нахмурился. «Так мы каши не сварим, Элли!»
Как он может так говорить? Что этот человек знает обо мне? Я схватила лежащую между нами книгу и швырнула ему в голову. Она шаркнула по виску. Появилась красная полоса. Побежала струйка крови.
— Зря ты так, — печально сказал Корнелиус. Он нажал зеленую кнопку на стене позади себя. Дверь тут же распахнулась, и в кабинет ворвались двое мужчин в белом. Они завернули мне руки за спину.
Я знала, что за этим последует, поскольку ровно то же случилось на нашем первом сеансе. Меня посадят в изолятор, пока я не приду в себя. А потом вернут в комнату с соседкой, которая рассказывала о выпрыгнувшем мальчике. Снова каждую ночь поглотят кошмары, от которых я просыпаюсь в луже пота, не в силах пошевелиться от ужаса. А Корнелиус продолжит попытки спровоцировать меня на разговор.
Но я должна держать язык за зубами. Потому что иначе могу рассказать им правду о случившемся в тот день.
12.05. 17 августа 1984 года
Сегодня у Дэниелсов званый обед. Последние несколько дней моя мачеха очень возбуждена, она даже купила два разных наряда «на случай изменения погоды», хотя отец и предупреждал ее, что мы «должны быть аккуратней с деньгами».
— Прекрати портить мне удовольствие, Найджел, — огрызнулась она. — У меня его и так в жизни не особо много.
Мне нравится, когда они ссорятся.
— Может, наконец все пошевелятся и усядутся в машину? — рявкает она. — Мы опаздываем.
Я бы рада, но Майкл считает, что веселей играть в прятки по всему дому. Наконец я вижу мелькнувшую за дверью моей спальни красную футболку. Я хватаю его и ласково щекочу. Он покатывается со смеху.