— Мне и так нормально.
Кажется, он все еще злится на меня.
— Неужели ты не хочешь помыться?
— А смысл? Все равно снова испачкаемся.
Я разглядываю свои чистые ногти.
— Почувствуешь себя лучше.
— Привыкаешь к шикарной жизни, да?
— Возможно. Почему бы тебе все-таки не надеть новую одежду?
— Потому что вещи, которые она купила, мне малы. Мне кроссовки нужны.
Нам обоим нужны. Мои ноги до сих пор шершавые и натертые от износившихся подошв. Я нахожу картонку с гостиничным меню для заказа в номер, и малюсенькими ножницами из швейного набора, найденного на столе, вырезаю из нее две стельки. Затем запихиваю их в свою обувь. Не ахти что, но на какое-то время сойдет.
Я ложусь в кровать, оставив Тима смотреть телевизор. Он не сводит глаз с экрана, будто находится не здесь. Я тоже в другом мире. Матрас такой мягкий, что я в нем утопаю. Не могу вспомнить, когда в последний раз спала на подушке. Я вырубаюсь мгновенно.
Просыпаюсь будто от толчка. В номере темно, если не считать света от бормочущего телевизора. Но есть и другой звук.
Это Тим.
— Мама, мама. — Он снова разговаривает во сне и плачет.
Лакки тихонько поскуливает и облизывает его лицо.
Я встаю и приседаю рядом с Тимом.
— Все хорошо, — говорю я, поглаживая его руку.
Кажется, это его успокаивает. Вскрики превращаются в тихие всхлипывания. Затем в ровное дыхание. Я смотрю на его лицо, которое выглядит еще моложе во время сна, и осторожно убираю прядь волос с его глаза. Словно я действительно его мама. От этого я чувствую себя счастливой и грустной одновременно.
Потом на цыпочках возвращаюсь в свою постель. Но не могу уснуть. В конце концов я сажусь на кровати, и всякие мысли проносятся в голове. Половина из них даже не имеет смысла.
Я встаю. Хочется еще раз принять душ — когда я снова буду в такой ванной? Наверно, никогда. Но боюсь разбудить мальчишку. Я поглаживаю пальцами пушистые белые полотенца. Они слишком большие, чтобы вынести их с собой в полиэтиленовом пакете, но можно стащить несколько кусочков этого прекрасного мыла. Затем я надеваю новую одежду, а старую бросаю кучей в углу.
В ящике комода под зеркалом лежит узорчатая гостиничная бумага. Я пишу две записки крупными печатными буквами. Бросаю последний взгляд на Тима, свернувшегося в постели, теперь уже спокойного. Лакки спит, устроив голову на сгибе его руки. Первую записку я оставляю на полу рядом с ними, чтобы Тим увидел ее, когда встанет. Я ловлю себя на том, что посылаю им воздушный поцелуй. Наверно, стала слишком мягкосердечной с возрастом.
Я тихо закрываю за собой дверь нашей спальни. Затем на цыпочках иду по коридору туда, где спят американцы, и подсовываю им под дверь вторую записку.
Чувствуя себя дерьмово, я спускаюсь вниз. Там стойка администратора — такая блестящая, словно кто-то полирует ее каждый день, — и за ней молодая девушка с каштановыми волосами, стянутыми в пышный «конский хвост». Наверно, из-за того, что теперь я чистая и в новой одежде, она не стреляет в меня взглядом «тебе здесь не место», которым нас наградил парень за этой стойкой вчера, когда мы только прибыли.
Я выхожу на улицу. Здесь ветрено. Дрожа, я иду к телефонной будке, которую видела вчера по дороге в отель.
— Полицию, пожалуйста, — говорю я измененным голосом. — Я звоню, чтобы сообщить о мальчике, сбежавшем из дома. Он называет себя Тимом, но я не думаю, что это его настоящее имя. Я знаю, где он.
13.23. 17 августа 1984 года
Мы почти на месте.
Мачеха дает мне последние указания.
— Не думай, что ты гостья, — пренебрежительно фыркает она. — Тебя взяли только присматривать за Майклом. Когда мы приедем, выведи его из машины и не спускай с него глаз, пока мы с твоим отцом будем беседовать с друзьями.
Обычно я не возражала. Я любила присматривать за братом. Но жизнь вдали от дома изменила мою точку зрения на отношения с мачехой. Она не только груба со мной, но и использует меня как бесплатную прислугу. И поведение Майкла в машине тоже расстроило меня.
Все было хорошо, только когда мы с папой жили вдвоем.
Глава 33Элли
Из окна своей камеры я вижу, как подъезжает большой белый фургон. Он вкатывается во двор внизу. Вооруженные охранники в форме выводят женщину. Она молодая, одетая в бежевые брюки и нарядную куртку, и это наводит на мысль, что нашу новую «обитательницу» привезли сюда прямо из зала суда. Она выглядит растерянно, как будто ее ведут на виселицу, — как и я, когда только прибыла. Примерно то же происходило со мной и в Хайбридже.
Сейчас к ЭКТ [10] относятся неодобрительно, и даже тогда многие профессионалы уже перестали ее использовать. Но Хайбридж — частное учреждение, и люди, которые им управляли, сами себе писали законы.
Меня привели в другую часть санблока. Она напоминала операционную, точно такую же, как в «Ангелах», которых мы часто смотрели по телевизору с бабушкой Гринуэй еще до того, как родился Майкл и все изменилось. На стенах вокруг не было никаких картин. Яркий свет слепил. Я лежала на приподнятой кровати. Там присутствовал человек в белом халате, который назвался анестезиологом, а также Корнелиус. Одна из медсестер держала меня за левую руку. Другая за правую. Мою грудь опоясывали удерживающие ремни. Я чувствовала на голове что-то похожее на шлем. Никак не могла до него дотянуться.
— Начинаем обратный отсчет, — скомандовал Корнелиус. — Десять, девять, восемь…
Когда я открыла глаза, мне на минуту показалось, что я вернулась в свою прежнюю спальню с миленькими розово-голубыми занавесками в цветочек и лежу в кровати, на которой так любил прыгать Майкл.
— Элли? Ты слышишь?
Отец! Он пришел, чтобы разбудить меня и отправить в школу. А потом мы пойдем в парк. Майкл будет качаться на качелях. «Элли! Толкни меня! Еще! Выше, выше!»
Этот голос не похож на отцовский, поняла я. Он гораздо ниже. И он не может будить меня в школу, потому что я в школе-интернате, так? Может, в моем почтовом ящике окажется письмо от Питера и рисунок от Майкла с большим красным крестом для поцелуя внизу.
— Как ты себя чувствуешь, Элли?
Мужчина смотрел на меня сверху вниз. Его пронзительные синие глаза показались знакомыми, но я никак не могла вспомнить, кто он такой.
— Как меня зовут, Элли?
Я изо всех сил старалась, но на ум ничего не приходило. Из моего рта текла слюна. Было мокро и противно.
— Ты знаешь, где находишься?
Белые стены. Свет. Это не похоже на школу-интернат, в конце-то концов.
Внезапно я почувствовала тошноту. Меня сильно вырвало в чашу, которую кто-то держал передо мной. А затем я снова провалилась в сон.
Процедура повторялась несколько раз. Должно быть, в течение нескольких месяцев, потому что, когда мы начали, на деревьях были листья. Когда наконец завершили, они стояли голые. Но трудно сказать точно, потому что «лечение», как они это называли, затронуло кратковременную память. Я также очень уставала. Я уже не сопротивлялась, когда они говорили, что пришло время «очередного сеанса». Позволяла привязывать себя к кровати. У меня просто больше не осталось сил бороться.
Я даже снова начала есть, послушно открывая рот, когда медсестра кормила меня овсянкой с ложечки. «Хорошая девочка», — сказали они, когда я стала делать это самостоятельно. Вскоре одежда перестала висеть мешком, а щеки округлились.
Я также прекратила попытки себя поранить. Собственно, я не могла вспомнить, зачем раньше стремилась это сделать. Когда наступал день для посещения родственниками, я больше не билась головой о стену оттого, что ко мне никто не приходит. Напротив, с застывшей улыбкой помогала раздавать маленькие бисквитные пирожные. «Это так мило!» — восторгалась одна из матерей. От этого я чувствовала себя хорошо.
А затем я услышала, как она прошептала: «Кажется, я читала о ней. Это же та девочка, которая…»
Я не слышала конец фразы. Но это не имело значения. Я была счастлива здесь.
Еще одним приятным последствием ЭКТ являлось то, что меня перестали спрашивать, что же произошло в тот день. Я, по сути, уже сама ничего не помнила. Он превратился в черную дыру в сознании. Стерся, как я поступала с неудачными рисунками на уроках рисования, хотя учитель и говорил мне, что они хороши.
Была весна, когда я приступила к учебе по-настоящему. Нас, таких, оказалось немного. Не все были «в состоянии» достичь этой стадии.
— Ты очень хорошо потрудилась, — похвалил Корнелиус.
Я сидела недалеко от мальчика примерно моего возраста, который постоянно передавал мне записки. В них всегда были одни и те же четыре слова.
— Я хочу тебя трахнуть.
От них мне становилось не по себе. Кидало то в жар, то в холод. Что, если он проберется в мою комнату ночью? Наши двери запирали, но что, если он пролезет через окно?
Поэтому я показала одну записку Корнелиусу, и тот мальчик больше не появлялся на занятиях.
— Его перевели в другое место, — сказали мне.
Хорошо. Меньше всего я хотела бы забеременеть и нести ответственность за ребенка. Вдруг я нечаянно причиню ему вред? Хотя, заметьте, у меня не было месячных с момента происшествия, а единственное, что я помнила о размножении из школьных уроков, — что они необходимы для зачатия детей.
Дни бежали чередой. Трудно было следить за временем. Но я — по крайней мере, так говорили — делала успехи. Я больше не нуждалась в ЭКТ, по их словам. Вместо этого я принимала кучу разноцветных пилюль и посещала сеансы психотерапии. Я также старалась хорошо учиться и даже получила серебряную авторучку в качестве приза за то, что являлась «самым многообещающим» учеником.
Только приехав сюда, я могла бы использовать ее, чтобы себя поранить. Теперь же не могла дождаться, когда стану писать ею очередное сочинение. Учитель говорил, что я проявляю «исключительный талант», особенно по английскому языку. Очевид