Мне приснилось большое поле пшеницы с золотыми колосьями и синими цветами. На дальнем краю поля виднеется несколько высоких берез. А в центре этого хлебного поля стоит моя жена. Я ясно вижу ее легкое белое платье. Вот она повернулась ко мне, улыбнулась и махнула рукой. Я не могу оторвать от нее взгляд. Она приближается ко мне. И я с радостным восторгом иду к ней навстречу. Расстояние между нами сокращается. Осталось двадцать метров, десять, пять… И я уже раскинул руки в стороны, чтобы скорее обнять ее, прижать к себе…миг счастья… радостного счастья, которое вливается в мое сердце…
Вдруг грянул гром. Земля под ногами зашаталась. “Землетрясение”, – подумал я. Жена исчезла…
И я проснулся. Кто-то тряс меня за плечи. Тряска была не груба, но настойчива.
Я с трудом отходил от видений во сне. Несколько мгновений все еще пытался разглядеть в полутьме свою жену…
И вдруг я ясно ощутил, где нахожусь… Это было словно продолжением моего истязания. Это был жесточайший, подлейший удар следователя, хоть он и не был сейчас рядом со мной. Даже в камере следователь не отпускал меня. Да, репрессивный аппарат работал профессионально.
Итак, проснувшись, я вновь оказался в тесной, полутемной камере, полной арестованными. Даже воздуха, необходимого для нормального дыхания, не было. И я был вынужден вновь собрать всю силу воли, которая ещё оставалась во мне, чтобы выдержать это.
Сокамерник, который тряс меня за плечи, поднёс к моим губам кружку с водой. Я приподнял голову и жадно выпил воду, потом попросил ещё, не надеясь, что моя просьба будет выполнена. Но мне дали ещё воды. Затем у меня в руках оказался кусок хлеба, который я быстро съел. Я поблагодарил человека, давшего мне воду и хлеб, затем посмотрел на «старшего в камере». Этот человек глядел на меня и приветливо, чуть заметно, помахал мне рукой. Я кивнул головой, в знак благодарности. Потом вновь опустил голову и впал в забытьё, надеясь на продолжение прерванного сна. Хотел опять увидеть свою жену.
Но её во сне я больше не увидел. Теперь мне снились кошмары из моей жизни в немецком плену, в плену у чехословаков. Мне приснился также мой командир полка Егоров, который учинил мне разнос за неудачную атаку на белогвардейцев. Мне снилось, как он кричал на меня и ругал за большие потери. Я пытался всё объяснить, но он не понимал меня, а я его. Я ясно видел горы трупов. Это были убитые красноармейцы. Затем мне приснилось, что я вместе с Егоровым бегу к белогвардейским пулеметам…вдруг рядом со мной разорвался снаряд, и я во сне потерял сознание…
От сонного кошмара меня оторвал сокамерник, который вновь легонько тряс меня за плечо. Я открыл глаза, затем поднял голову и привстал. Меня пронзила жуткая боль. Казалось, что все тело стало одной большой раной…
Глава восьмаяУголовники и “враги народа”
Осмотревшись, я увидел, что сокамерники ели баланду. Кто-то ел из большой железной кружки, кто-то из железной миски, а другие из солдатского котелка. У некоторых не было ложек, и они ели руками. Около меня тоже стояла большая железная кружка, и сокамерник указал мне на неё.
С трудом преодолевая боль, я сел на нары и начал есть. Что это была за еда, я определить не мог. Рядом со мной сидел Николай Иванович. Вид у него был страшный. На лице и шее виднелись кровоподтёки и тёмные пятна. Мы обменялись быстрыми взглядами. Разговаривать не было сил. К тому же мы опасались провокаторов.
Я ел и вспоминал рассказ Николая Ивановича о методах работы инквизиторов средневековья. И сравнивал эти методы с теми, которые показал мне следователь, ведший допрос. Со страхом я представил, что преподнесёт мне следователь, каким физическим и душевным испытаниям я подвергнусь сегодня ночью, завтра утром или днём…
Мне вспомнились слова Николая Ивановича о том, что все “крупные” уголовники имеют защиту от действий следователей и надзирателей. Так что во время допросов бандитов и пальцем не трогают. В камере следов побоев никто из арестантов не имел, кроме Николая Ивановича и меня. И тех двоих, которые сидели рядом с нами, но кто они были, мы не знали.
Следователи, которые нас допрашивали, твёрдо знали, что мы не уголовники, никто на воле не мог за нас отомстить. Кроме того, с волей у нас, “врагов народа”, связи нет. Где мы “сидели”, в какой тюрьме, ни мои родные, ни мои друзья знать не могли. Секретность выполнялась неукоснительно. Кроме того, следователи были уверены в том, что мы – смертники и церемониться с нами не надо.
Как мне в дальнейшем рассказал Николай Иванович (во время очередного пребывания в карцере), он узнал в “главном” уголовнике своего бывшего ученика, с которым в своё время ему пришлось повозиться. И хотя из этого ничего не вышло, тем не менее, этот ученик, помня почти отцовскую заботу к себе Николая Ивановича, проявил сейчас внимательность и берёг его от других бандитов, которые находились в камере. А тот, кто “настучал на нас надзирателям”, получил от руководителя бандитов “урок”. Его избили. И потом доносчик исчез из камеры. Был переведён в другую или вообще освобождён из тюрьмы. Меня и Николая Ивановича на время оставили в покое следователи и надзиратели. Обращались сдержанно. Давали нам возможность окрепнуть, чтобы продолжить в дальнейшем допросы с пристрастием. Сроки направления в суд наших дел поджимали следователей.
Я уже мог ходить по камере без посторонней помощи. На 15-ти минутную прогулку я выходил вместе с Николаем Ивановичем. Конечно, такие прогулки больше были нужны уголовникам. Так они могли обмениваться информацией с уголовниками из других камер. Наши места также оставались около параши. На хороших местах продолжали находиться уголовники, хотя главарь бандитов предложил Николаю Ивановичу и мне лучшие места в камере. Но надзиратели тогда бы многое поняли, и, скорее всего, нас перевели бы в другую камеру. По этой причине мы отказались от более “привлекательного” места.
Глава девятаяНемецкий плен
Я рассказал Николаю Ивановичу (конечно не в камере, а в карцере), как я сидел в немецком плену. Вначале была тюрьма, а затем меня перевели в лагерь для военнопленных. Рассказал, как меня допрашивал немецкий офицер с помощью переводчика. Единственное, что позволил немецкий офицер по отношению ко мне, так это были удары кулаком по лицу. Но меня не били ни конвоиры, ни надзиратели. Только офицер. Он ударил меня за то, что я отказался сообщить численность той части, в которой я находился перед пленением. Я сказал офицеру, что не знаю, сколько солдат было в части. Что пришёл в воинскую часть почти перед атакой, а перед боем ни с кем не общался. И в первой же атаке был ранен.
Как я потом выяснил, наш полк отступил. А я был засыпан землёй от разрыва снаряда. И никто из отступающих меня, раненого, не заметил. Обнаружил меня нечаянно немецкий фельдфебель. Он наступил на бугорок земли и удивился, увидев, что это человек. Так немец спас меня от смерти.
Я был направлен в немецкую санчасть, оттуда – в тюрьму, а затем в лагерь для военнопленных. Ранение, контузия и плен сыграли со мной злую шутку. Из-за плохих условий пребывания, грязи, сырости, отсутствия свежего воздуха и паршивого питания я получил заболевание всех нищих земного шара – туберкулёз лёгких.
После освобождения из немецкого плена (сыграла роль февральская революция в России) я получил кое-какое лечение в госпитале, что в дальнейшем позволило мне попасть в ряды Красной армии и даже побывать в застенках восставших против Советской власти пленных чехословаков.
Николай Иванович выслушал меня со вниманием. Во время моего рассказа он меня ни разу не остановил, не задал ни одного вопроса. Только изредка качал головой. Хотя в своей жизни он тоже многое повидал, но, как я понял, мой рассказ его потряс.
Он рассказал мне и о своих мытарствах. У него тоже была большая семья: две дочери и три сына. Пришлось туго. Заработная плата учителя истории, и даже оклад директора школы были малы. Его жена работала учительницей в той же школе. И вот теперь, после его ареста она осталась единственной кормилицей пяти детей…
Стоять в карцере несколько часов подряд было тяжело физически и морально. Скрашивали наше “великое стояние” только разговоры. Возможность вести разговоры была для нас великой роскошью. Если бы не возможность общаться – вряд ли мы бы выдержали такую изощрённую пытку.
Второй раз мы попали в карцер “просто так”. Рано утром в камеру вошли три надзирателя и нас – “врагов народа” – вывели и снова поместили в ту же омерзительную тесную каморку. Света никакого не было.
После карцера, на этот раз не продолжительного по времени, нас отвели не на допрос, а в камеру. Это настораживало. Палачи просто так ничего не делают, значит, что-то задумали. Для нас был оставлен завтрак: по куску хлеба и кружке воды. Позаботились уголовники.
Как здорово, что уроки Николая Ивановича с неуспевающим учеником всё же не прошли даром! Посеянные зёрна справедливости и правды дали свои всходы. Хотя бы в такой форме. Николай Иванович жалел, что не мог поблагодарить своего ученика: не хотелось его подводить – неизвестно, кто был в камере провокатором. Но провокатор определенно был – репрессивная машина без этого не могла бы работать.
Я находился в тюрьме уже шесть суток, Николай Иванович – девять. С родными связи не было, также не было и передач. Уголовники, некоторые из них, ходили на свидания. Им передавали и одежду и посылки с едой.
Но у нас, “врагов народа”, никакой связи с внешним миром не было.
Тайное заключение! Как и во времена средневековья, это правило соблюдалось неукоснительно.
Глава десятаяЛенинградец, кто такой?
От нас требовали правды, каких-то сведений о людях из района, о людях из Ленинграда. С помощью угроз, побоев, других видов пыток следователи пытались добиться от нас признания.
Впервые в своей жизни я столкнулся с таким произволом, средневековой изощрённостью проведения допросов. И как умело внедряет репрессивный аппарат методы работы средневековья!