Мы скоро приедем, я помогаю девушке достать чемодан из сетки, теперь она выглядит ужасно и серо, мужчина надевает обувь на серые носки, поезд останавливается, мы на вокзале. Я выхожу за ограждение, иду вверх по Кайзерштрассе к Россмаркту, пес жмется ко мне, словно боится чего-то, я сворачиваю направо в узкие переулки, у меня такое чувство, будто меня что-то влечет, я иду вслепую, мне все кажется знакомым и в то же время бесконечно чужим, и вообще-то я совсем не хочу сюда, мне надо быть совсем в другом месте, она лежит на диване и спит, прежде чем она проснется, я уже вернусь, я буду с ней.
Вот я стою перед старинной церковью, хожу кругами, у этих домов я уже был, когда-то, может, я возвращаюсь к вокзалу, ведь нет никакого смысла бродить по этим узким переулкам, пес тоже выглядит уставшим, он идет все медленнее и наконец отстает, вертит головой во все стороны, на углу сидит бабуля и ест на солнышке свой скудный завтрак, пес останавливается, виляет хвостом, старушка просияла, маленькие старые ручки гладят и похлопывают по бурой шерсти, она жует, с трудом отрывает кусок своего хлеба и протягивает ему, он жадно проглатывает и ложится перед ее прилавочком, кладет голову на лапы, бабка наклоняется к нему, такое впечатление, что они общаются, я зову его свистом, он лежит как ни в чем не бывало, придется вернуться за ним, на лотке разложены мыло, сигареты, разноцветные склянки, я покупаю у старушки несколько сигарет, она делает книксен, хихикает и предлагает: “Для такой красивой собаки, может, ошейник, зеленый или коричневый”. Я беру их тоже, оба, расплачиваюсь, Нерон неохотно встает, потягивается на солнце, странствие начинается заново, теперь я на торговой улице Цайль, подходят первые покупатели, я захожу в несколько лавок, рассматриваю товары и выхожу, в который раз поворачиваю направо, в маленьком переулке булочная, вхожу, звенит колокольчик на двери, звенит серебристо и звонко и не хочет затихать, в корзине свежие булочки, на гладком белом фарфоре пироги и торты. Я перегибаюсь через прилавок, беру одну булку и разламываю ее.
— У нас не разрешено самообслуживание, — говорит низенький кудрявый продавец с важными вскинутыми бровями.
— Сперва сними фартук, когда выходишь к прилавку, — отвечаю я, — а булочки-то опять клеклые.
Парень на миг остолбенел, смутился, покраснел, наконец опять вошел в роль и упрямо повторяет:
— Это запрещено, хозяин запрещает самостоятельно брать товар через прилавок.
Я успокоен, не могу сдержать улыбки, вежливо прошу кусок пирога, говорю, что он удался, вкусный, и спрашиваю:
— Твой нынешний хозяин добр к тебе? Многое поменял?
Парень разговорился: нет, мастер оставил все как было, только хочет сделать еще пристройку сзади, может, в будущем году, но вообще-то он скупой, прежний хозяин был куда щедрее и жалованье больше платил, только уж больно честолюбивый и вспыльчивый был, ух, бывало…
— Но ты его любил?
Очень любил, а ведь уже год прошел, как его не стало, знал ли я его? Нет-нет, ну да ладно, сколько за пирог?
Я расплачиваюсь, даю ему втрое больше, он удивленно смотрит на меня, а я уже снаружи, опять на улице, закрываю глаза, чувствую, будто кто-то зовет меня по имени, иду с закрытыми глазами, стало прохладнее: я зашел в тень, стою в какой-то подворотне, слева вьется старинная деревянная лестница, свистом зову собаку, не приходит, возвращаюсь на улицу, пес опять разлегся на солнце, зову его по имени, он упирается, с места не сдвинешь, ударить его, что ли, зачем, он хочет побыть на солнце, так пусть остается на солнце, я опять иду в тень, поднимаюсь по скрипучей лестнице, такое чувство, будто на душе у меня лежит тяжелое черное полотно, я едва могу дышать, во мне безмерный страх, больше не могу сделать ни шагу вперед, неподвижно стою в темноте, передо мной высится деревянная дверь, она не заперта, только прикрыта, я не решаюсь постучать, меня словно парализовало, наконец прикладываю к двери ухо, там что-то происходит, что-то важное, я должен поспешить, но у меня нет сил, я слышу стоны и шумное дыхание, перемежаемые тихим плачем, низкий мужской голос говорит серьезно и деловито, слышу плеск воды, потом ничего, кроме стонов, я хочу отойти, я же не вор, развернуться, убежать, тут дверь открывается наружу, выходит мужчина, с маленьким чемоданчиком, поправляет очки и вполголоса говорит в комнату:
— Я иду в клинику, если что-нибудь случится, пошлите за мной! Будьте благоразумны и не допускайте никакого волнения, категорически никакого волнения!
Ответа нет, он спускается по лестнице, проходит мимо меня, я стою в тени, он, похоже, не видит меня, мне кажется, я должен закричать, я не могу больше медлить, надо войти, там кто-то лежит на диване и ждет меня, с закрытыми глазами, а когда она проснется, я уже вернусь, буду стоять возле нее, и она совсем не заметит, что я уходил.
Я стою на пороге, вижу маленькую светлую комнатку, маленькую мансарду, свет бьет мне в глаза, я так долго стоял в темноте, что поначалу ничего больше не вижу, только слышу негромкий возглас и затем глухой стук, я прохожу широким шагом в тот угол, на полу лежит девушка и стонет, упала мимо стула, я опускаюсь на колени рядом с ней, она открывает глаза, дрожит всем телом, большие глаза в ужасе смотрят на меня.
— Теперь нет, — лепечет она, едва слышно, мучительно извиваясь, — теперь вы не можете ничего мне сделать, меня оправдали, решение вступило в силу, его нельзя отменить, возможно, вы ошиблись, это возможно, конечно, вы ошиблись, но теперь, теперь… мне понадобятся все силы, если там внутри… когда она поправится, тогда приходите, тогда мне все равно, тогда я буду ко всему готова, что захотите, я расскажу, что хотите, тогда мне будет и помереть не страшно, только не сейчас, не сейчас, я сама хочу во всем признаться, это так ужасно, я его так ненавидела, у меня руки сами ему в горло вцепились, сдавила так, что у него глаза выкатились, сильнее, сильнее, впилась зубами ему в глотку, все глубже и глубже, пальцы вонзались в кожу, кровь текла, он хрипел все сильнее, мышцы на шее напрягались, я не отпускала, пока он не затих, я не понимала, что делаю. Собака откуда-то взялась, не знаю, что за собака, все обнюхивала меня, еще внизу у входа, а потом вдруг здесь, в комнате, потом тихонько выбежала, может, это дьявол был, может… Вот вы все и узнали, я убийца, вы спасли меня, делайте со мной теперь что хотите, мне все равно, для меня в жизни больше нет смысла, но сейчас мне надо жить, сейчас я еще не готова, сейчас мне надо жить, надо жить…
— Эмхен, — говорю ей на ухо, не дыша, — Эмхен, что ты такое говоришь, я же не за этим пришел, ведь теперь все хорошо, я пришел, чтобы… там внутри мать, да?
Она встает, ее глаза неподвижны, она искоса боязливо смотрит на меня, лицо совсем белое, прижимает платок ко рту, голос дрожит:
— Вы ничего мне не сделаете, нет, вы добры ко мне, вы помогли мне, почему вы мне помогли, почему вы так добры ко мне?
— В той комнате мама, да?..
— Да, мама, она очень больна, я не знаю, только что доктор приходил, он говорит, какое-то латинское название сказал, он… вы хотите к ней, вы хотите… откуда же вы знаете…
— Она меня позвала.
— Мама? Когда? Через кого?
— Давно уже, давно, больше года назад, — отвечаю я и опять закрываю глаза.
Она делает шаг назад, на ее лице снова ужас, растерянность, тревога, видно, что она мне не верит:
— Не играйте с нами… Бог не может меня так наказать, если вам хоть что-то свято, вы же врач, вы были добры ко мне. Помогите же, спасите ее, почему вы были добры ко мне, а теперь хотите бросить меня?..
— Идем, — говорю я и вместо ответа хватаю ее холодную ладонь. На пороге я останавливаюсь, кладу руку ей на плечо, голос мой тоже дрожит от волнения, я с трудом выговариваю слова: — Эмхен, доверься мне, поверь, не спрашивай ничего, пусти меня туда одного, и если уже нельзя помочь, если она правда… умрет…
Я больше не могу говорить, голос меня подводит, я не жду ответа, уже не смотрю ей в лицо, я почти не осознаю, что она стоит рядом, шаг за шагом вхожу в комнату, закрываю за собой дверь, будто опускаю могильную плиту, теперь я посреди комнаты, маленькое окошко открыто, играет шарманка, на полу золотые солнечные пятнышки, они прямо на моем пути, я должен по ним пройти своими грубыми ногами, это все равно что осквернить святыню, я на святой земле, передо мной стоит кровать, там в углу кто-то дышит, дышит сипло и тяжело, борются легкие, мучается сердце, умирает человек…
Мама…
Да, теперь я у кровати, опускаюсь на колени, здесь мир кончается, мои руки на белом одеяле, беру ее за руки, ах, эти седые волосы и бледное лицо, руки, которые искали, волосы, выцветшие от ожидания, забот и нужды!
Я хватаю подушки и подкладываю их под свистящую грудь, приподнимаю несчастное, маленькое, стонущее тельце, чтобы ему было удобно и мягко, смачиваю высохший платок, чтобы охладить морщинистый лоб, я же врач, я знаком со страданием и смертью, я же знаю способы, средства облегчения и утешения.
Вот она открывает глаза, веки поднимаются, круглые одурманенные зрачки бегут к потолку, блуждают вокруг, мимо меня, сквозь меня, не видят меня, не видят…
Я наклоняюсь вплотную к ней, обеими руками судорожно хватаюсь за подушку, мое лицо рядом с ее ухом.
— Мама, — рыдаю я, голос подводит, горячие слезы неудержимо текут по щекам и губам, — мама, я здесь, услышь меня, посмотри на меня, ты ждала не напрасно, я так долго был в пути, так долго искал тебя, было очень трудно, все было против меня, я уже совсем не человек, все было вечно в тумане, меня вечно разрывало на части, я же сам себя не узнаю, рядом со мной никого, я же всегда один, я вечно как тень впереди себя и не вижу себя… но ты, ты здесь, всегда была здесь, я все время шел к тебе, ты просто долго спала. Ты лежала здесь, а я замешкался по дороге, но теперь я дома, я здесь, теперь тебе надо открыть глаза и услышать меня, потому что я вернулся, услышь еще раз, только один раз, еще один раз……
Я покрываю ее руки поцелуями, ее лоб поцелуями, он прохладный и влажный, я прижимаюсь ухом к ее сердцу, оно еще тикает, совсем тихо, едва слышно, оно как мерцающий огонек, скоро угаснет, наверху организм еще борется, дышит жестко и болезненно, в груди сильно хрипит, рот открыт, правый уголок губ опустился, кожа на торчащих скулах опадает, нос холодеет и заостряется, я не отступаю, собираю последние силы, она должна меня услышать: “Мама, мама, мама… ” Вдруг глаза опять открываются, они сияют прямо на меня, в них такой блеск, они смотрят сквозь тело, видят меня, меня самого, губы подрагивают, рука хочет подняться, погладить меня по голове, на полпути она падает, дыхание останавливается, мое сердце замирает, наступает жуткая тишина, грудь еще раз вздымается в ужасной схватке, рот искривляется будто в последнем отвращении, глаза опускаются, лицо белеет и холодеет, все кончено.