еды, из войны, из нищеты, из одиночества и смерти… Я хочу обратно к музыке, хочу обратно к людям, я заблудился, побежал назад, ничего не повернуть вспять, ничего не удержать, ни жизнь, ни смерть, мне холодно, я хочу в тепло, два огонька глаз смотрят на меня, но это собачьи глаза, вокруг меня тела, тысячи тел в земле, но я хочу к живым, хочу трогать живую кровь, хочу ощущать тепло, хочу прочь отсюда, хочу обратно на свет, я хочу жить… Грета! Грета! Нерон, пойдем, Нерон, зверь, не пялься так на меня, не на что пялиться, почему ты не трогаешься с места, ты пойдешь со мной, я, твой хозяин, приказываю тебе, ты смеешься, хочешь укусить, что ты здесь делаешь, это просто земля, просто кости, просто пыль, когда-то здесь лежал человек, теперь тут холодно, бродит призрак, что мертво, то мертво, кто оценит твою верность, ты идешь или нет, я тебя камнями закидаю, ты не двигаешься, что же это такое, чего он все смотрит и смотрит, мне страшно, я схожу с ума, я один на один с безумным псом, он лежит на мне, лежит у меня на груди, может, он тоже мертв, пусть он сдохнет, пусть лежит здесь до Страшного суда, пусть…
Я ухожу, я бегу со всех ног, спотыкаюсь в пашне и вскакиваю, нога болит, где же дорога, что, если я ее не найду, что, если мне придется провести ночь здесь, посреди ужаса и смерти, оттуда еще доносится вой, как будто ребенок кричит, человек зовет на помощь, мертвые зовут на помощь, мертвые хотят к свету, опять этот жуткий протяжный звук, этот зверь, он один знает, что со мной, он все знает, лучше меня, я его больше не увижу, это был его последний крик, может, его разорвало на куски, может, там возле трупа сидит только его душа и воет, и все-таки он бежит за мной, по пятам, все время за мной по пятам. Нет, я не хочу, пусть остается, пусть остается с мертвыми, может, он сам мертв, может, я сам мертв, призрак, блуждающий между крестов, человек, зверь. Бежать, бежать, прочь отсюда, прочь от меня, к людям, к человеческим глазам, к людям, к Грете, дорога, белый гравий, каменный лев, все каменное, все мертвое, я сам мертв, дорога загибается, теперь вниз, город, огни, теперь голоса, звонки, музыка, дома, улица… я спасен……
Сколько я отсутствовал, несколько часов, несколько дней, лежит ли она еще на диване, спит ли она еще, не следовало мне уходить, может, она ничего и не заметила, нет конечно, все еще спит, а я уже здесь, тихонько держу ее за руку, тикают часы, она открывает глаза, на ее губах играет улыбка: “Я долго спала, ты все время сидел здесь?” — “Да, — солгу я, — да, в комнате тепло, я держал тебя за руку, все время ждал, когда ты откроешь глаза, может, мыслями я блуждал где-то, такое возможно, когда сидишь вот так часами, бывает, что-то привидится, но ты все же всегда была здесь, и я все время сидел здесь, держал тебя за руку и охранял твой сон, и я никогда не уйду, никогда, потому что я люблю тебя, Грета, потому что я люблю тебя”.
Вот я у подъезда, все это было лишь наваждением, жутким кошмаром, все хорошо, я отдохну, погрузившись в ее глаза, я научусь улыбаться, чисто и тихо, как она, я… стану отцом, господи, как же я забыл, возможно ли такое забыть, а если с ней что-нибудь случилось, она была одна, что, если она встала и упала или кто-нибудь пришел, какой-нибудь человек переступил порог, судьба переступила порог… В несколько прыжков я наверху, дергаю звонок, он колеблется и звенит, я прижимаюсь ухом к двери, кажется, я слышу голоса, женский крик, взволнованные шаги, разве не знаю я эти шаги, Грета, нет, мужчина, стекло, сейчас я растопчу его ногами, я дергаю звонок так, что шнурок рвется, почему никто не открывает, колочу в дверь кулаком, наконец приближаются шаги, медленно и тяжело, засов отодвигается, это были мужские шаги, где же старуха, дверь открывается, передо мной — Боргес, с белым лицом, глаза обжигают меня презрением, он стоит у меня на пути, из комнаты раздается резкий крик Бусси: “Если он хочет, впусти его”, — я хватаю Боргеса за плечо, ничего не понимаю, не могу собраться с мыслями, наконец говорю, словно бы отстраненно:
— Почему вы здесь стоите, как вы сюда попали, что вам угодно, где… Грета?
— Внутри.
— Так уйдите же с дороги, — задыхаюсь я, — по какому праву…
— Вы не войдете сюда, эта женщина принадлежит только мне, я позабочусь, чтобы к ней не приближались… преступники.
Я отшатнулся, меня охватывает какое-то ледяное чувство, я смотрю на него совершенно спокойно, как на чужеродный предмет, впервые так, лишь голос едва заметно дрожит, и спрашиваю:
— Где Грета, до вас мне нет дела, я вас не знаю, где Грета?
— Внутри, — повторяет он, и плечо его трясется в судороге, — мы всё знаем, Бусси все рассказала, вы злонамеренно ее оставили, вы клятвопреступник, вы позорно не исполнили свой врачебный долг, вы убийца, я тогда подозревал это, я искал доказательства, Бусси любит меня, она во всем призналась мне, суд выведет вас на чистую воду.
Моя рука хватает его за грудь, он отступает на шаг назад:
— Оставьте, все бесполезно, Бусси меня не интересует, я разыграл перед ней комедию любви, чтобы разоблачить вас, теперь я все знаю, мне этого довольно, я обо всем рассказал Грете, она принадлежит мне, я люблю только ее, она все знает, от волнения она потеряла сознание, у нее кровотечение, ребенок, она не хочет растить злодеев, если она умрет, то к лучшему, с убийцей и клятвопреступником ее ничто не связывает.
Кричал ли я, пошла ли кровь из моих глаз, был ли там молоток или просто какой-то брусок, ничего этого я не помню, я почувствовал тяжесть в руке, рука сжалась, замахнулась горячо и высоко и врезала ему прямо в лицо, он рухнул на пол, падение было ужасное, кровь хлынула из левого глаза и левого уха, я переступил его, я у двери, резко толкаю ее, я в комнате, Бусси бледная от страха и кричит, какое мне дело до Бусси, на кровати лежит она, лежит Грета, она умерла?: губы белые, глаза неподвижные, большие, широко раскрытые, смотрят на меня, куда они смотрят, что у меня в руке, я роняю инструмент, он все еще был у меня в руке, он с грохотом падает на пол, я опускаюсь на колени у ее постели, из последних сил она поднимает дрожащую прозрачную руку, она защищается, хочет меня оттолкнуть, нет, нет.
— Грета! — кричу я вне себя. — Это все неправда, я тут ни при чем, ведь я не я, это не я сделал, я не убийца, тогда не был, тогда это сделал другой, меня это не касается, пусть он сам с этим разбирается, я люблю только тебя, этого я убил ради тебя, я тебя не оставлю, ты моя женщина, я ношу его имя, я и сейчас убил, только потому что ношу его имя, потому что он убийца, не я, он клятвопреступник, не я, он преступник, не я, но люблю тебя я, несмотря ни на что, люблю тебя именно я, я из самой своей сердцевины, самой сутью, самой душой, не отталкивай меня, не покидай меня, не теперь, теперь ты знаешь мою тайну, мне не хватало мужества признаться тебе, я трусил, а теперь слишком поздно, теперь человек мертв, это произошло само собой, я не виноват, разве может это понять вот такая тварь, но ты, ты поймешь, ты должна понять, пес все понял с самого начала, спроси его, он один все понял, теперь он тоже мертв, лежит где-то в темноте, он тоже меня простил, он не будет меня ненавидеть, но ты, ты должна жить, я уже столько всего потерял, я все хотел и хотел чего-то, вырваться из себя, не получилось, это несправедливо, я мог бы закричать, почему этот офицер, а тот богач, а я пролетарий, нет, я и то и другое, я образованный, я врач, я требую свою судьбу, требую свое счастье, но и здесь полно страданий, полно мучений, что одно, что другое, оно того не стоит, что я получил, у каждого есть своя жизнь, неважно в какой раме, каждый принимает ее и проживает до дна, в конце концов это всегда лишь часы, лишь один человек, Грета, я не отпускаю тебя, я не могу тебя отпустить, не сейчас, никогда!
Ее кровь текла и текла, две жизни тонули вместе, я ведь был врачом, мог бы, наверное, остановить кровь, но у меня уже не осталось сил, я лишь следил за каждой черточкой ее лица, любит ли она меня еще, верит ли мне, прощает ли меня, один раз ее рука дернулась ко мне, вдруг все показалось таким знакомым, я когда-то видел такую руку, я когда-то был счастлив в тот час, чего же еще ждать, лицо ее все бледнело и бледнело, блеск ее глаз угасал и угасал, по телу пробежала едва заметная дрожь — и все было кончено. Я вышел из комнаты, я не оборачивался, бледная Бусси стояла рядом и хотела меня остановить, опять женщина стояла у кровати, но она была мне чужая, я уже почти не помню ее голоса……
И вот теперь я здесь, господа судьи, делайте со мной что хотите, мне все равно, требуйте чего хотите, только… имя, паспорт, да, он должен быть при мне, он здесь, в кармане, в пиджаке на сердце, чего же вы хотите, почему вы мне не верите, вот он, возьмите, это единственное, что я еще могу отдать, и это… что со мной происходит, что я делаю, разве не седые у меня волосы, кожа не желтеет, я чувствую такую усталость, больше не могу стоять прямо, как будто на меня камни давят, трехпудовый груз, который я больше не могу удержать, это же… земля, я чую землю, я лежу под землей, я задыхаюсь, помогите же мне, я такой дряхлый, я больше не человек, я вообще не здесь, рядом со мной стоят кресты, кресты, земля черная, мины еще прилетят, а я уже давно лежу в земле, я обрел покой, я обрел покой.
Эрих П. МоссеВзгляд назад
Если память мне не изменяет, это вечно немного сердитый морализатор Ибсен писал:
Жить — это значит все снова
С троллями в сердце бой.
Творить — это суд суровый,
Суд над самим собой[2].
Я не вижу резко очерченных разграничений в этом определении. Будь то писатель или нет, каждый проклят — или благословен — вести бой с призрачными пузырями, поднимающимися из темных бурлящих вод его бессознательного. Фрейд выразил это лучше, более холодно и трезво: критическое “Я” состоит в вечной борьбе с эмоционально-архаическим наследием “Оно”. Привилегия поэта — регистрировать этот процесс. Это душевная инвентаризация, а не судилище. Средневековый запах вины и искупления застоялся в литературных носах XIX столетия. Самое время подумать о дезинфекции. Прокурорские папки и вековая пыль внешних и внутренних судов требуют более совершенной системы вентиляции. Нам, писателям, нужна возможность наконец осмотреться, а не осуждать, обвинять и преследовать. Механизм моральной оценки был некогда изобретен