те кольцо, с черной жемчужиной, она же всегда хотела такое, черную жемчужину, или она у нее уже есть, на среднем пальце левой руки, черная на белой коже, за ту большую операцию так хорошо заплатили, как… да, но смогу ли я теперь, смогут ли мои руки врезаться в чужую плоть, в обнаженное тело, сломанные кости, ремни, и гипс, и кровь, хлороформ и голые женщины…
— Да что с вами, что случилось, вы вдруг так побледнели. — В его голосе слышится триумф, он едва справляется со своим лицом, в глазах пылает явная ненависть. — Позвать вашу супругу?
Тут в комнате опять появляется пес, я его совсем не замечал, он все время был здесь, притаился под стулом Боргеса, положив морду на лапы, теперь он вылез, потянулся и медленно побрел к выходу, поджав хвост между ног.
— Уже поздно, — наконец говорю я ему, погруженному в себя, как будто почти забывшему обо мне, — вы простите меня, если я сейчас попрошу вас уйти. Грета, видимо, уже удалилась к себе, первый день, мы пока еще не привыкли ко всему заново, многовато всего, да?
— Да, вы меня тоже простите, — говорит он, вставая, — я потерял счет времени, хотел зайти лишь на минутку, поприветствовать вас и вашу супругу и извиниться, и вот, не правда ли, мы теперь друзья и будем видеться чаще?
— Да, будем видеться чаще.
— И госпоже Грете, передайте ей тоже мои извинения.
Он ушел, я проводил его до двери, теперь я снова в комнате, мгновение стою в одиночестве, вынужден держаться за стул, слегка закружилась голова, все вращается по кругу, не могу больше ни о чем думать, не хочу больше ни о чем думать, что-то во мне болит и никогда не смолкает, все так размыто, я не знаю, что делаю, в голове болит и колет, почему я его впустил, почему не пошел за Гретой, в конце концов, он глуп и безвреден, а может, даже добр и просто хочет припугнуть, теперь ночь, теперь хватит, теперь я хочу наконец отдохнуть и поспать, завтра новый день, завтра…
Вот и она в комнате.
— Любимый, — ее голос мягко и нежно ласкает мою шею, — ты сердишься, что я вышла? Я не могла его стерпеть, мне как будто перетянули горло веревкой, да, ты уже не ревнуешь, но я хотела показать тебе, что мне нет до него дела…
— Нет дела, ни тебе, ни мне, все хорошо.
Все хорошо, сегодня вечером, сначала надо поспать, завтра начнется, завтра…
— Он тебе что-нибудь сказал?
— Тебе интересно, хочешь знать, каждое слово, да?
— Ханс!
Ох, как же это вышло, грубо, как удар ремнем, я хочу быть с ней таким тихим, хочу всегда только гладить, “Ханс”, ее голос как сосуд, как сосуд, полный нежности и смирения, в ее глазах что-то тает, губы влажные, я склоняюсь к ее лицу, оно словно светится изнутри, прозрачные веки лежат на голубых звездах, длинные темные ресницы дрожат.
— Пойдем, — шепчет она еле слышно, — матушка уже давно спит, наверное, поздно, чудак-человек, я не смотрела на часы, они уже все спят, пойдем, я так… соскучилась по тебе!
Я смотрю на нее, она в моих объятиях, ее тело тяжело, теплое дыхание на моем лице, глаза лучатся лишь любовью. Вдруг меня охватывает безумный страх, сердце колотится как при атаке, в горле что-то застряло, что же это все такое, когда я приехал, сейчас ночь, пора и честь знать, я хочу наконец побыть один, мне нужно остаться одному, немедленно, чего она хочет, почему она так на меня смотрит?!
Она выпрямилась, она ничего не заметила, ее глаза постоянно в моих, им надо быть в моих, они больше не отпускают, она просунула левую ладонь под моей рукой, открывает дверь, включает свет внутри, маленький желтый светильник, желтый, матовый, приглушенный свет, там стоят две кровати, две кровати рядом, без промежутка, покрытые одной белой простыней, белое одеяло…
— Нет, нет, нет!
Откуда взялся этот крик, темный, незнакомый, жуткий, из моего тела, в ужасе она отшатывается от меня, глаза ее широко открыты, дрожит, побледнела до кончиков пальцев, смотрит на меня:
— Что с тобой, Ханс?!
Я сам испуган, сам сбит с толку, беру ее ладони в свои, они холодные и влажные, покрываю их поцелуями, обнимаю ее одной рукой, ее тело вздрагивает от рыданий и стыда, я прижимаю ее к себе, сев на край кровати, сажаю ее на колени, вижу ее белую шею, пульсирующую жилку, бьющееся сердечко, моя ладонь на ее круглом плече, блузка при каком-то движении цепляется за стойку кровати и рвется, белая плоть светится матовым и прозрачным светом, я прижимаюсь к ней губами, она все забывает, кровь стучит у меня в висках, обезумевшие руки трогают ее лицо, каштановые волосы, тонкую шею, белые груди, круглые колени… Тут возня у двери, шорох и скрежет, я поднимаю голову с подушки, прислушиваюсь, руки забывают, где они, туман рассеялся, все очень трезво и ясно, все внимание — к двери, теперь отчетливо слышен треск, словно расщепляется дерево, я вскакиваю, с тяжелым скрипом мои туфли шагают по половицам, я у двери, распахиваю ее, кромешная тьма, никого нет, может, мне послышалось, может, просто горячая кровь шумит в ушах, или мины из боя, а может, я мертв и мне только снится, что кто-то скребет по моему гробу, все еще идет война, крошатся стены, штукатурка и глина, я хочу закрыть дверь, это ведь курам на смех, вот так стоять на пороге, а никого нет, я хочу вернуться к ней, как я мог оставить ее одну, оставить одну сейчас, я кладу ладонь на ручку, толкаю дверь, что-то не дает, что-то мягкое, эластичное, вдруг меня охватывает ужас, я давлю на дверь изо всех сил, тут слышится рычание, я вижу два глаза, совсем рядом с моим лицом, большие зеленые глаза из темноты, замершие огненные точки направлены на меня, а вот и мохнатая голова, взъерошенная шерсть, темное, мохнатое туловище, оттянутое назад, словно перед прыжком, я не глядя отступаю на шаг, хватаю из угла стул, высоко замахиваюсь им… тут глаза исчезают, головы больше нет, дверь поддается и захлопывается, я дважды поворачиваю ключ, снаружи слышны вялые удаляющиеся шаги, и полная тишина. Еще мгновение я прислушиваюсь, больше ничего не слышно, постепенно мое дыхание замедляется, я поворачиваюсь лицом к комнате, Грета все еще лежит на кровати, перевернулась на живот, голова горячая и красная, зарылась в подушки, платье задрано выше колен, видны голые ноги, выбилась одна прядь волос, кровать трясется от ее рыданий. Я тихо подхожу к ней, она вдруг кажется мне совершенно чужой, чужим человеком, спокойно и осторожно я прикрываю ей ноги платьем, сажусь на край кровати, я хочу ей что-нибудь сказать, хочу протянуть руку и погладить ее волосы, но это словно бесконечный путь, рука у меня тяжелая и усталая, глаза чуть ли не закрываются, я хочу только спать, спать.
Не знаю, сколько я так сижу, может, я уснул, возможно, я забыл, что сижу на кровати, а рядом со мной плачет женщина, но я ничего не могу поделать, я словно Каспар Хаузер[1], выхожу из темного подземелья, впервые вижу свет, впервые дерево, облако, камень, другого человека, женщину, мою женщину, воспоминания приходят очень медленно, мне нужно дать очень много времени, я как будто болен, все для меня внове, все испытываю в первый раз, это так утомительно, то и дело будто является большая темная ладонь, которая снова все закрывает, и я опять остаюсь совершенно один, все это так ужасно — мир, предметы и я сам, ужаснее всего я сам.
Я встряхиваюсь, не могу же я так сидеть бесконечно, интересно, который час, ее тонкая ладонь лежит на моей, она укрылась одеялом, оно движется очень медленно, равномерно, от ее дыхания, она спит.
С интересом изучаю ее черты, теперь она лежит на спине, лицо красное и заплаканное, одно колено поднято, так спят дети, ресницы опущены, отдельные волоски трогательно путаются у висков, мягкие губы приоткрыты, время от времени спокойное дыхание прерывается глубоким вздохом, во сне она сжимает мою руку, я не шевелюсь, сижу, склонив над ней голову, совсем близко к ее лицу, на лбу слева виден маленький голубой сосуд, разветвляющийся на виске, полная тишина, слышно только равномерное дыхание, вдох-выдох, в этом есть какая-то самостоятельная жизнь, вдох-выдох, я не выдерживаю: опускаю голову еще ниже, касаюсь губами ее губ, так мягко, так сладко, я прикасаюсь, прикасаюсь к жизни, тогда ресницы поднимаются, подо мной синие звезды, явились с удивлением из неизвестных, далеких снов.
— Грета, — наконец очень тихо говорю я, — я люблю тебя, люблю твои губы и волосики вокруг лба, люблю твои глаза с далеким влажным блеском, люблю твои слезы и плачущие губы, меня долго не было, теперь я здесь, мне нужно время, чтобы вспомнить тебя, наберись терпения, мне предстоит долгий путь, чтобы найти себя, со мной трудно, мне придется сначала поискать, но я люблю тебя, больше ничто не сможет нас разлучить, я люблю тебя, всегда, всей душой, и больше не отпущу тебя.
Пара глаз просыпается, пара глаз слушает, пара глаз лучится синим светом, пара рук поднимается и обнимает меня за шею, тело ликует, крепко прижимается ко мне, больше нет одежды, между нами ничего не осталось, губы на губах, тело на теле.
Ночь проходит, за гардинами светает, я не могу сомкнуть глаз, стягиваю одеяло с груди, лежу совсем голый, мне жарко и странно нечем дышать. Она лежит рядом, на ее лице блуждает улыбка, она грезит обо мне, даже во сне я в ней, я больше не один, почему же мне так тревожно, она разделит со мной все, даже если что-то случится, да что может случиться, Боргес мой друг, он сам так сказал, просил быть его другом, что мне может сделать пес, а если он еще раз придет, я его прибью, хорошо, что ночь прошла, если кто захочет отнять мое счастье, я его прибью, все это лишь пустые кошмары, и голова болит, если бы не так жарко, все остальные спят, накрывшись толстым одеялом, малыш и мать, я один не сплю, ведь нужно быть начеку, в любой момент может что-то случиться, никто не застрахован от судьбы, мы идем по ниточкам, они словно тянутся в воздухе, мы их нащупываем, и вдруг узелки, вдруг…
— Да ты не спишь, Грета, я думал, ты спишь, почему ты смотришь на меня так странно, почему ты села, что случилось, я скинул одеяло, а то очень жарко, вот опять накрылся, ты, похоже, смущаешься, это мило, но на войне, знаешь ли, все забывается, даже стыд, я сплю не так хорошо, как ты, да говори же, скажи хоть слово, ты вся побелела, но ведь теперь все хорошо, я же люблю тебя, ты же любишь меня, у нас начинается новая жизнь, мы никогда не расстанемся, даже во сне, правда ведь, Грета, Грета…