И вот мы на месте, купол обсерватории наполовину открыт и беззвучно поворачивается по рельсам, труба телескопа смотрит в ночь зловещим стволом огромной пушки, на безоблачном небе теснятся мерцающие звезды. Мы входим, нас встречает старик с седыми волосами и седой бородой, глаза его серо-ледяные, он говорит тихо, переходя на шепот, наши подошвы ступают по цементу жестко и раскатисто, мы говорим старику, что хотим еще подождать, он нас как будто не слышит, он глухой, должно быть, он так долго прислушивался там наверху, что теперь ничего уже не слышит, не обращая внимания на нас, он поднимается по своим ступенькам, садится за инструмент и начинает крутить винты, ладонь его по-гномьи маленькая и темно-коричневая, синие вены прорезают ее, как старое дерево, он сидит, скрючившись на своем стуле, с тощей, вытянутой вперед шеей, подобно доисторической птице, его глаза уже в миллионах миль отсюда, только тело его еще здесь, маленькое и хрупкое, повисло на телескопе и кажется неживым, лишь время от времени его сотрясает кашель, тогда оно корчится, синеет и дергается в разные стороны, но голова и глаз остаются в покое, прильнув к трубе, старик не сдается, не знает ничего о том, что здесь, он в космосе, в далеком космосе. Потом он начинает бормотать, трудно разобрать что, у него всего несколько коричневых зубов, зачем ему думать о зубах, я внимательно наблюдаю за его губами, они говорят: “… световые годы… орбиты планет… гелиевый газ”, — они, похоже, ощупывают эти слова, они похожи на капли, которые капают с того, что резонирует там.
— Он же с виду вылитый козел, — хихикает Бусси и указывает глазами на старика.
Я совсем не заметил ее появления, сколько уже мы здесь, кажется, она злится на меня и не смотрит, она возбуждена, ее ноздри раздуваются при каждом вдохе и выдохе, она бестактно и громко расхаживает от одного прибора к другому, обо всем делает замечания, все хватает, крутит все ручки. Боргес всегда рядом с ней, кажется, он совершенно забыл о Грете, громко и непринужденно смеется над глупостями Бусси. Наконец они успокаиваются.
— Но где же звезды? Ведь здесь только глупая ма-шинерия, которую никто не понимает!
Она стоит рядом со стариком у окуляра, его маленькое тело не заметило ее присутствия, ни ее глаз, ни мягкой фигуры, ни духов, в помещении такая тишина, что ей подчинилась даже она, никто не осмеливается дышать, есть что-то священное в этом спертом воздухе, мгновение она колеблется, уставившись на старого хрупкого человека, наконец нерешительно стучит пальцем по сутулой спине и говорит, слегка неуверенно:
— Вы, господин профессор, вы же все там знаете уже сто лет, дайте же хоть разок и другим посмотреть!
Старик медленно отрывается от телескопа, смотрит на нее непонимающим взглядом, еще не вернувшимся из звездных туманностей и бесконечного космоса.
— Да, да, — он механически кивает своей старческой головой, — да, да, все-таки три миллиарда, все-таки три!
Мы гуськом поднимаемся по ступенькам, у меня колотится сердце, Бусси уже сидит на стуле, положив ногу на ногу, так что юбка задралась до колена, ее веселость кажется неукротимой, она называет Сатурн колесом телеги, а Сириус — подходящим для булавки, ее рот говорит беспрерывно, она хочет увидеть все звезды, наконец с нее довольно, она сползает со стула, так что выглядывает ее зеленая подвязка, грациозным движением уступает место Боргесу, он благодарит, он уже видел, его это не интересует, оставляет ученым, наконец поднимается Грета, она немного растеряна, движения неловки, поначалу не может разобраться, ничего не видит, но вот ее лицо просияло, “как красиво”, говорит она просто и искренне, она похожа на спокойную Мадонну, в чертах ее сквозит чуть ли не благоговение, потом она встает, хватает меня левой рукой за пиджак и говорит: “Ты только взгляни, Ханс, ты должен это увидеть!” Да, теперь я сам подхожу к телескопу, но стоит мне сесть, наклонить голову к окуляру и посмотреть в бесконечный космос, снаружи, из огромной, пустой Вселенной раздается голос: одинокая, вопиющая душа жалуется, зовет меня и не находит покоя. Меня берет жуть, это ужасно, оттуда, из холода, сердце мое сжимается, чувствую лед в жилах, может, это только у меня в голове, но нет, теперь это отчетливый душераздирающий плач, как у ребенка, мертвый плачет, я сам плачу, у меня темнеет в глазах, вижу зеленые и красные круги, большой зеленый и золотой диск дрожит за стеклом, это у меня в мозге или какое-то далекое светило, наверное, Сириус, возможно, там есть жизнь, какая-то частица меня сейчас там, далеко, то, что я вижу… тогда здесь были еще древние египтяне, меня тогда еще и на свете не было, я вижу прошлое, вижу его собственными глазами, свету потребовалось столько лет, чтобы долететь сюда, возможно, на самом деле он уже погас, мы не знаем, вот и я такой же луч, может быть, где-то там я уже мертв и зову сам себя сквозь холодный космос и теперь слышу сам себя и вижу сам себя, а меня, может, уже и вовсе нет…
Вой, отвратительный вой — и вдруг тишина.
— Слава богу, — тут же слышу голос Греты рядом со мной, — наконец-то она умолкла, тупая скотина, в последний раз мы взяли ее с собой.
— Кто же? Пес? — спрашиваю я, стуча зубами, словно от озноба.
— Ты разве не слышал? Едва ты сел за прибор, никто на него не обращал внимания, он лежал где-то в углу абсолютно тихо и вдруг вскочил, стал вынюхивать что-то вокруг телескопа и начал так жалобно скулить и выть…
— Да-да, я тоже слышал, я тоже слышал, — говорю я бледными губами, — может, он что-то учуял, не знаю что, пусть его, а теперь пойдем домой.
Молча мы возвращаемся, Бусси и Боргес идут чуть впереди и болтают, Грета тоже молчит, она чувствует, что я мучаюсь, иногда озабоченно смотрит на меня, косится так, чтобы я не заметил, потом крепче сжимает мой локоть, не задает вопросов, я ей благодарен за это. Пес бегает впереди, все время от нас до Боргеса с Бусси и обратно, уже раз сто метнулся, высунув язык, наконец мы у двери дома, прощаемся:
“Завтра в четыре”, — шепчет Бусси, взглянув на меня лишь единожды, в глазах ее пылает бездна. Я поскорее ее забыл, иду в свою комнату. “Ты не хочешь спать? Уже очень поздно”, — говорит Грета. “Да, очень поздно, — рассеянно повторяю я. — Я хочу еще зайти к ребенку!” — “Сейчас, посреди ночи?” Я уже стою у кроватки, поднимаю спящего малыша, щупаю маленькие ручки, глажу ножки, осторожно целую глаза, кладу обратно в кроватку, заботливо укрываю одеялом, поворачиваюсь, хочу что-то сказать и… внезапно падаю к ногам Греты, не в силах справиться с чувствами.
— Господи боже, да что с тобой творится, любимый? — восклицает она, затаив дыхание, хочет меня поднять, но я обнимаю любимое тело, обхватываю ее колени, зарываюсь головой в складки платья и рыдаю:
— Такое же дитя от тебя, вот такое же дитя от тебя и меня… никогда, никогда!
Она поднимает меня, сажает к себе на колени, как ребенка, тихо гладит по волосам, ее большие удивленные глаза смотрят в мои очень серьезно и вопросительно, ее губы шевелятся, но не произносят ни слова. Той ночью мы так и не уснули…
Мне снится сон: я сижу согнувшись в какой-то круглой трубе, чтобы никто меня не видел, это труба телескопа, я сам держу ее в руке, перевернутую, тут я вижу себя на другом конце маленьким и далеким, кручу винт настройки, лицо становится ближе и отчетливее, но это не я, а кто-то другой, я все время кручу винт туда-сюда, и каждый раз лицо меняется. Потом я вижу Грету, но она тоже все время удаляется. Вдруг рядом со мной в трубе сидит Боргес, мы бросаем кости, речь о Грете и Бусси, он ставит свою булавку для галстука, это Сатурн, а я — свою голову, это Сириус. Вдруг труба выстреливает, я все время подозревал, что вообще-то это пушечный ствол и однажды он выстрелит, наверняка это Боргес засыпал порох, меня охватывает безымянная ярость, мы кружимся в космосе, он все время на несколько световых лет впереди меня, и Грета и Бусси, все мы широкие, круглые и блестящие, а в центре — Солнце, это я сам, полный тоски, я протягиваю руки к себе и никак не могу дотянуться. Наконец на другом конце появляется пес, он разевает пасть, я беру Сириус и целюсь им в собаку, а попадаю в Боргеса, он падает, и все мы летим туда, туда в пасть, Бусси, и Боргес, и Грета, Сириус, Сатурн и я, наступает полная темнота, и слезы катятся, как золотые капли из глаз зверя на круглую черную Землю…
Я просыпаюсь, оглядываюсь, рядом лежит Грета, синие звезды глаз неподвижно устремлены к потолку, лицо мокрое от слез, я совсем тихо целую ее в лоб, она обвивает меня руками, с такой страстью, что я чуть не гибну.
— Ханс, Ханси, — говорит она моему горячему уху, — теперь ты и в это не веришь, ты даже не веришь, что это наш ребенок, что же мне делать, в тебе будто какой-то недуг, почему ты меня так мучаешь, ты всегда был ревнив, но теперь, теперь ты и в ребенке сомневаешься… Всю ночь я боролась с собой, как же мне доказать тебе мою любовь, как мне быть, если ты мне не веришь, если… я уже больше не могу.
Она задыхается от рыданий.
— Да ведь все не так, ты не понимаешь меня, — отвечаю я вне себя, — я не могу тебе сказать.
— Что же это такое, что ты не можешь мне сказать, ты что-то скрываешь от меня, я знаю, но если ты любишь другую больше, чем меня, то просто скажи мне об этом, просто скажи, пускай это разобьет мне сердце, я готова сделать для тебя что угодно, я все переживу, я только хочу, чтобы ты был счастлив, ведь я так люблю тебя, так люблю.
О, какое мучение, я не выдержу этого, если бы я только мог говорить, если бы я не был мертв:
— Нет, никого, кроме тебя, я не люблю, тебе не надо ни о чем таком думать и ни в чем сомневаться, все хорошо, точно, все будет как прежде, только наберись терпения, потерпи еще немного!
Я выхожу из спальни, что же еще я могу сделать, ведь все бесполезно.
Вижу мать.
— Где Грета? — спрашивает она, искоса глядя на меня, ее тонкие морщинистые губы лежат одна на другой и бессильно дрожат.
— В постели, скоро выйдет, наверно. Ей немного нездоровится.