Для меня моральные качества человека стоят на первом месте. Когда принимаю решение по кадрам, непременно обращаю внимание на эту сторону. Возможно, поэтому и не совершаю ошибок. Я не ханжа, но знаю твердо – на того, кто предал любимого человека, полагаться нельзя. Если бы сейчас могла бы вернуться на двадцать лет назад, то не поверила бы тому, что Николай рассказывал о своей первой жене. Вот ни за что бы не поверила. Кто предал один раз, предаст и другой. Как Николай мог опуститься до того, чтобы связаться с такой женщиной? Я записываю свои мысли для себя самой. Мне незачем притворяться. Я в самом деле не понимаю, что он в ней нашел. Во мне говорит не уязвленное самолюбие, а только логика. Мне всегда казалось, что любовницы должны быть лучше жен. Во всех смыслах. Иначе незачем изменять. Но сейчас я попала в тупик. Не понимаю, что происходит. Не понимаю, почему Николай предпочел мне эту женщину. Чем она его пленила? Если рассматривать преимущества, то у нее передо мной только одно преимущество – возраст. Но возраст еще не определяет всего. Возраст – это всего лишь цифра в паспорте. Она рыхлая, медлительная, вся какая-то унылая и выглядит много старше своих лет. И, насколько мне известно, умом она тоже не блещет. Посредственность. С какой стороны не посмотри – посредственность. Я не переживаю. Я удивляюсь. Если бы мой муж предпочел мне женщину, которая превосходила бы меня со всех сторон, тогда бы я переживала. А сейчас я только удивляюсь. Не могу же я переживать, потому что у моего мужа плохой вкус. Пусть он сам переживает по этому поводу. Факт измены меня уже не ранит. Мозоль на сердце выросла от всех его измен. То терпела, думала, что образумится. То устраивала скандалы. А теперь просто удивляюсь. Удивляюсь и ему, и себе. Как я могла полюбить такого человека? Как могла ему довериться? Как я могла связать с ним свою жизнь?
Есть мысли, которые не хочется додумывать до конца. Слишком уж больно. Хотела бы я научиться закрывать глаза на то, что мне не по душе, но поздно уже учиться. Многое уже поздно делать. Это ужасно, когда ты понимаешь, что – поздно. Ужасно, но с этим приходится жить. Жить, жить, жить… Иногда я спрашиваю себя – зачем? И сразу же думаю о Маришке и Светлане. Ради них и живу. Они мое счастье и моя надежда. Маришка не понимает, почему я иногда плачу, когда глажу ее по головке. Думает, что бабушка заболела, волнуется. Милая, добрая девочка. Я так радуюсь тому, что она добрая, и хочу, чтобы она оставалась доброй всегда. Чтобы не ожесточилась, как я, не потеряла бы веру в людей. Маришка – мое солнышко. Живу только для нее. Подумаю о ней, и сразу же теплеет внутри. Матерью я была правильной, строгой, а вот как бабушка никуда не гожусь. Не могу ругать свою внучку, даже если она того и заслуживает. Смеюсь и целую. Светлана ворчит на меня – избалуешь. Ничего, говорю, тебя не избаловала и Маришку не избалую.
У меня есть Светлана, есть Маришка. А кто есть у Николая? К своим детям он, как мне кажется, относится равнодушно. Это чувствуется. Когда проживешь с человеком много лет, начинаешь чувствовать его настроение. Не понимать, понимать я его до сих пор не понимаю, а чувствовать. Иногда мне жаль Николая. Без притворства, по-настоящему. Я вообще очень жалостливая, за что всю жизнь и страдаю. Николай в силу своего характера очень одинок. И это чувство одиночества подталкивает его к неверным поступкам.
Понимать-то я его понимаю, а вот простить не могу.
Иванов был на совещании театральных работников в горкоме. Вернулся в расстроенных чувствах. Критиковали всех. Такое впечатление, будто в театральной сфере нет никаких достижений, одни недостатки. Ошибок хватает. Творческий процесс не может идти без ошибок. Но нельзя огульно хаять все и подтасовывать факты. Мне очень хорошо знаком метод подтасовки. Выбираются два-три схожих факта, и на этом основании начинают говорить о «тенденциях» и т. п. Раскритиковали даже такую хорошую постановку, как «Ревизор» театра Сатиры. Позвонила Гришину и выразила свое недоумение таким односторонним подходом. Гришин пообещал разобраться.
На совещании прошлась по нашим деятелям, которые любят заманивать к себе артистов обещанием московской прописки. Особенно злоупотребляют этим эстрадники. Берут пример с Утесова. Сначала раздают обещания, а потом обивают пороги с метровыми списками в руках. Артисту срочно нужна жилплощадь! Кому-то удается помочь, а кому-то нет. Все просят, не только я, а дома строятся по плану. Возникают обиды, склоки, кляузы пишутся. Предупредила, чтобы в будущем году сверх лимитов ни на что больше не рассчитывали. Терпение мое иссякло. Так и сказала: «Нужен вам этот талантливый-расталантливый артист? Жить без него не можете? Так прописывайте на свою площадь!» А то странно получается. Взять хотя бы Утесова. Его оркестр постоянно на гастролях. Для чего новому артисту выбивать жилплощадь в Москве? Он же в ней за год трех недель не проживет. Пусть остается прописанным у себя, где-нибудь в Воронеже, и оформляет командировку в местной филармонии. Но тогда этот артист еще подумает – а надо ли ему у Утесова первым с конца на заднем плане быть? А за московскую прописку согласится. В том-то и дело.
Когда-то Никита Сергеевич обещал за десять лет решить жилищный вопрос по всей стране. Коммунизм он тоже скоро обещал, но до коммунизма нам еще ой как далеко.
С содроганием вспоминаю то время, когда Комитет по культурным связям с зарубежными странами был отдельной структурой[146]. Мало того что каждый документ, касающийся выезда за рубеж или приглашения иностранных артистов, приходилось составлять в двух экземплярах, так еще у меня были постоянные трения с Романовским[147]. Ему почему-то казалось, будто я не понимаю тонкостей международного общения. Он постоянно пытался поучать меня. Если меня учат по делу, я не имею ничего против. Но не выношу, когда поучения делаются только ради поучений. Я мечтала, чтобы Романовского куда-нибудь перевели, но получилось так, что его послали в Норвегию, а комитет передали министерству культуры. Романовского погубила его близость к Шелепину[148]. Иногда от всех этих подковерных интриг бывает польза. Жаль, что редко. Труднее всего было объяснить зарубежным партнерам, почему наши с ними договоренности надо проводить через Комитет. «Разве в Советском Союзе министр не главный начальник?» – удивлялись они. Приходилось изворачиваться, говорить о коллегиальном принципе руководства и т. п. В 1963-м я предлагала передать Комитет моему министерству, но тогда меня никто не поддержал. Напротив – раскритиковали за «нездоровые тенденции». Хочу, мол, подмять все под себя и стать царицей. Именно тогда Суслов назвал меня «Екатериной Третьей». Я бы посмеялась, если бы не понимала, чем грозит подобное прозвище. Суслов никогда не говорит чего-то лишнего. У него все по делу, все со смыслом. Если кого в ЦК и боюсь по-настоящему, то это его. Он безжалостный. А я не люблю безжалостных людей. Если мы не станем жалеть друг друга, то кто нас пожалеет? Суслов плохо влияет на Брежнева. Я хорошо знаю Брежнева. Помню его совсем другим, не таким, как сейчас. Как будто два разных человека. Иногда думаю – неужели и я так сильно изменилась? Стараюсь быть добрее. Понимаю, что когда меня не станет, долго будут помнить только хорошее. Хочется, чтобы меня помнили долго. Меня пугает забвение. Я не тщеславна. Просто я хочу, чтобы меня помнили. Я много раз была свидетелем тому, как уничтожается память о человеке. Вчера аплодировали, носили на руках, а сегодня никто и не вспомнит. Я начинала работать в ЦК ВЛКСМ при Косареве[149]. Тогда его знала вся страна. А кто сейчас его помнит? Да что там далеко ходить – молодое поколение не знает, кто такой Маленков.
На коллегии разбирали работу замначальника управления культпросвета[150]. Развалила работу и пыталась оправдать свою халатность личными обстоятельствами. На мой взгляд, это худшее, что можно сделать в такой ситуации. Виновата, так принимай критику к сведению и исправляй ошибки. Не хочешь исправлять – скатертью дорога. Есть кем заменить. Я не люблю увольнять людей и всегда даю возможность реабилитироваться. Это надо ценить. И что это за «тяжелые личные обстоятельства»? Развод с дележом квартиры? Неприятность, конечно, но не такая, чтобы из-за нее пренебрегать работой. Работой вообще нельзя пренебрегать. Ни при каких обстоятельствах. Не выдержала и выступила с рассказом о себе. О том, как трудно было мне, когда родилась дочка. Тогда вдобавок ко всему была война. Но никакие личные обстоятельства на моей работе не сказались. А тут, видите ли, люди не могут четыре комнаты разменять. Прекрасно понимаю, к чему был упомянут размен квартиры. Вдруг Фурцева пожалеет и поможет с жилплощадью для бывшего мужа, устроит его в кооператив. Тогда и квартиру разменивать не придется. Странно, что, зная мой характер, люди позволяют себе подобные намеки.
После заседания заперлась в кабинете. Надо было успокоиться. Очень уж разволновалась. Я всегда волнуюсь, когда вспоминаю сорок второй год. Наверное, он был самым тяжелым в моей жизни. И самым радостным одновременно, потому что в том году у меня родилась дочка. Вот так все в жизни намешано, плохое и хорошее. Но тяжело мне было, очень тяжело. Если бы не мама, то не знаю, как бы я справилась. Мама не только заботилась о Светочке, но и меня поддерживала. У меня было такое чувство, будто вся моя жизнь рухнула, а мама говорила, что я дура и что я должна жить ради дочери. Я действительно тогда вела себя глупо. Сначала связалась с недостойным человеком, а потом решила, что мне без него жизнь не мила. Сейчас смешно вспомнить. Или, может, не смешно, но и не больно. А тогда душа болела невыносимо. Не могла вот так сразу взять и вычеркнуть Петра из своей жизни. Он меня вычеркнул, а я его не могла. Война, работы невпроворот, напряжение всех сил, Светочка болеет часто, жизнь и без того тяжелая, а у меня вдобавок душевный разлад. Но работа от этого не страдала. Закушу губу и вперед. Скажу больше – работа помогает пережить горе. Работа отвлекает от тяжелых дум. Когда сделаешь дело – радуешься, это тоже хорошо. Работа уверенности придает. Если уж я это смогла сделать, то и со всем остальным справлюсь.