Я с трехмесячной дочкой на руках могла бы и не возвращаться в Москву из Куйбышева в августе 42-го. Имела полное право отказаться. И никто бы меня, мать-одиночку с младенцем на руках, не осудил бы. Обстановка на фронтах была сложная. Немцы в 200 километрах от Москвы стояли. Но мне сказали: «партия требует», и я вернулась. Не могла иначе. И комнатка у меня была аховая – из всех щелей дуло. И продовольствие по карточкам. Но я работала с полной отдачей. Иначе не могла.
Тридцать лет прошло с тех пор. Люди сильно изменились. Стали изнеженными, избалованными. Каждый сам за себя, мало кто думает о коллективных интересах. Индивидуалисты и эгоисты повсюду. Не могу понять, почему так получилось? Когда все это началось? Молодое поколение совсем не похоже на нас. Странно. Жизнь стала лучше, а люди хуже. Или мне это кажется от возраста? Потихоньку превращаюсь в ворчливую старуху? Не хочу! Не хочу стареть! Сопротивляюсь этому как могу. Ненавижу, когда Николай называет меня «бабушкой». Иметь внучку еще не означает быть бабушкой. Николай находит странное удовольствие в том, чтобы напоминать мне о возрасте. Понимает, что это мне неприятно, но все равно делает. Мужчинам не понять, что значит возраст для женщины. Мужчинам проще. Им возраст придает солидности. А я чуть с ума не сошла, когда мне стукнуло 60 лет. Было такое чувство, будто жизнь закончилась. 60! Когда-то и не верила, что доживу до такого возраста. Несколько дней хандрила. А потом посмотрела на себя в зеркало и рассмеялась. Какие тут 60? Мне же больше 40 не дать. Надо зеркалу верить, а не цифрам в паспорте. Вот так с тех пор и делаю. Верю зеркалу.
Новый помощник Брежнева Блатов[151] – приятель Николая. Хотелось бы знать, насколько Николай откровенничает со своими приятелями. Хочется думать, что ему хватает такта для того, чтобы не рассказывать все. Стараюсь изо всех сил производить впечатление любящей и любимой жены. Притворяться умею плохо, но стараюсь. На самом деле мои старания пропадают впустую. Все знают, что дома у меня неладно. Шила в мешке не утаить, к тому же Николай не слишком-то заботится о конспирации. Вот когда у нас с ним все только начиналось, конспирация была на высоте. Потому что о ней заботилась я. Кажется, Николай даже гордится своей репутацией лихого покорителя сердец. Мужчинам это льстит. Некоторые даже нарочно распускают о себе «порочащие» слухи. Надеюсь на то, что люди хотя бы не знают, насколько у нас все плохо. Так плохо, что нужно какое-то волшебство, чтобы все исправить. Но волшебства не бывает. Я не ревную Николая. Я давно уже не ревную. Я страдаю. Мне плохо.
Назначение Муромцева на должность директора Большого театра было моей ошибкой. Мне казалось, что он справится, а он не справился. Вишневская сказала: «Человеку, привыкшему руководить студентами, нельзя поручать руководство взрослыми людьми»[152]. Сказано это резко, в ее обычной манере. Но на этот раз она права. На этот раз, потому что обобщать не стоит. Студентами Муромцев руководил успешно, а в Большом театре очень скоро настроил против себя чуть ли не весь коллектив. Он всячески подчеркивал, что не хотел уходить с прежней должности и сделал это только лишь по моему настоянию. «Я пришел к вам с огромной неохотой, но не мог отказать Екатерине Алексеевне». Когда я спросила, почему он так поступает, Муромцев ответил: «Иначе они мне на шею сядут». Я тогда подумала, что ему виднее, но теперь понимаю, что ошиблась. Надо было попросить его изменить свое поведение. Большой – особый театр, и артисты там особенные. Каждый из них гордится своей принадлежностью к Большому театру. Им неприятно было слышать высказывания Муромцева. А жесткий стиль руководства увеличил эту неприязнь. Я долго надеялась, что Муромцев и коллектив Большого театра «притрутся» друг к другу. Одно время мне казалось, что конфликт исчерпал себя. Но это было затишье перед бурей. Очень скоро конфликт разгорелся пуще прежнего.
Я допустила ошибку и сама ее исправила. Разговор был тяжелым. Я чувствовала себя виноватой перед Муромцевым за то, что сорвала его с «насиженного» места ректора института. Ректором он был хорошим. А теперь обратно не вернешь. Институтом руководит другой человек. Предложила Муромцеву должность замначальника управления музучреждений в министерстве, но он отказался. Сказал, что давно собирался уйти на пенсию, устал. Чувствую, что он затаил на меня обиду. Вот, еще одного хорошего человека обидела Фурцева.
Никогда не считала Новый год особенным праздником. Праздники для меня – 8 марта, Первомай, 7 ноября. Вижу что-то неестественное в бодром новогоднем веселье. Пусть все плохое останется в старом году! Хотелось бы, но так же никогда не бывает. И все это знают, но притворяются. Не люблю пустого притворного веселья. Но приходится принимать участие. 8 марта – совсем другое дело. Это женский праздник, предвестник весны. Люблю весну. Первомай для меня – память о молодости. Помню, как еще девчонкой ходила на демонстрации. Мысленно сравниваю те демонстрации с этими. Радуюсь переменам. Годовщина Октября – самый великий из праздников. С этой даты все и началось.
А Новый год – пустое. Неестественные улыбки, фальшивые слова, шампанское, навязшая в зубах песенка про пять минут[153]. Блеску и мишуры много, а радости нет. Не люблю. Не привыкла.
Собиралась написать о маме, да все не поднималась рука. Первый Новый год встретили без нее. Я привыкла к тому, что мама всегда рядом. Даже когда она была далеко, я ощущала ее присутствие, мысленно с ней разговаривала. Поверить не могу, что мамы больше нет. Жалею о том, что из-за моей бешеной работы нам редко удавалось поговорить по душам. Мне часто говорили, что мы с мамой похожи. А мама, когда сердилась на меня, удивлялась – в кого ты только пошла такая? Ничего моего нет! Помню, как мама не хотела отпускать меня в Черноземье. «С ума сошла? Ты же ткачиха! Что ты понимаешь в сельском хозяйстве?» В сельском хозяйстве я тогда в самом деле ничего не понимала. Но верила, что справлюсь. Это у меня от мамы – верить в себя. «Сдюжим, мы живучие», – это любимая мамина присказка. Если веришь в себя по-настоящему, то сдюжишь.
Вижу маму во сне каждый день. Стоит в белой рубашке, с распущенными волосами, смотрит на меня и как будто хочет что-то сказать. Но ничего не говорит, только смотрит. Маришке она тоже снится. Бедная девочка скучает по своей прабабушке. Мне почему-то казалось, что дети легко примиряются со смертью близких. Это не так. Или просто внучка у меня такая чувствительная?
Без мамы чувствую себя очень одиноко. Завидую тем, кто верит в загробную жизнь. Так проще жить. Боль утраты меньше.
Мы с мамой хорошо понимали друг друга, но часто спорили. Находила коса на камень. Характеры одинаковые, одна другой не уступала. Сейчас жалею о том, что мы тратили драгоценное время на никчемные споры. Пообещала себе стараться не спорить со Светланой. Лучше поговорить о чем-то хорошем, чтобы она потом не жалела о том, о чем сейчас жалею я.
Мама ушла, и теперь у меня такое чувство, будто я следующая. Скоро придет и мой черед. Пока мама была жива, я думала – эка невидаль, шестьдесят лет. Маме восемьдесят, а она такая бодрая. А после маминой смерти я вдруг ощутила себя старой. Почему-то кажется, что смерть моя не за горами. Гоню от себя эту черную мысль, но она возвращается снова и снова. Заботливая Надя[154] привезла мне какое-то чудодейственное французское лекарство от нервов, но оно не помогает. Не могут французские пилюльки справиться с русской хандрой. Наша хандра лечится только нашими средствами.
Когда-то я всерьез собиралась заняться наукой. Даже в аспирантуру поступила. Но не получилось. Секретарю парткома института на науку времени не остается. Партийную работу я бросить на могла. 42-й год, война. В парткоме я тогда была нужнее. Да и сделать для института могла гораздо больше. Опыт партийной работы у меня был солидный, а в науке я делала первые шаги. Потом вообще ушла в райком. Так было нужно. С наукой простилась окончательно.
Прозвище «ткачиха», которое мне прилепили для того, чтобы меня уязвить, совершенно меня не ранит. Да, я начала свою карьеру у станка. В пятнадцать лет к нему встала. До сих пор с огромным удовольствием посещаю ткацкие фабрики. Станки уже давно не те, любопытно следить, как развивается производство. Я выросла из ткачихи в министра культуры. Выросла! Много работала, накопила огромный опыт, закончила два института[155], а не просто пересела от станка в министерское кресло. Сама, сама, все сама. Никто меня за уши в министры не тянул. Я горжусь своим прошлым и звание ткачихи ношу с гордостью. Никита Сергеевич однажды рявкнул на меня: «Что ты понимаешь, ткачиха!» Мы поспорили по поводу Албании. Никита Сергеевич придерживался жесткой позиции в международных делах. «Что Ходжа[156] себе позволяет? Да его Албания меньше Московской области! В порошок сотру!» А я считала, что надо действовать осторожнее, дипломатичнее. Хоть и мала Албания, а все же лучше иметь ее в друзьях. Вот и возник спор. Я ответила: «Никита Сергеевич, ткачихи разбираются в дипломатии не хуже слесарей!»[157] Больше он меня «ткачихой» не называл.
Иногда жалею, что не пошла в науку. По-хорошему завидую ученым. Их работа налицо – открытия, изобретения, научные труды. А у меня – одна суета. Работы невпроворот, а оглянешься, и вроде бы и не делала ничего. Все восхищаются Большим театром. Водят туда иностранные делегации. А всякий раз деньги на нужды главного театра страны приходится выбивать. Не просить, а выбивать. Культура нравится всем, и всем она нужна, но денег на нее давать никто не хочет. Я, как бывший авиатор