[192] картину Малевича из собрания Русского музея, я была вынуждена дать распоряжение Пушкареву, но тот с моего согласия его просаботировал. Пушкарева хорошо знают за рубежом, у него там большие связи. Он в каком-то смысле незаменим и может позволить себе смелые поступки. Малевича для Хаммера нашли в Третьяковке, но без моего участия. Все организовал Демичев. Хотел показать, какой он хороший на моем фоне. Я бы на его месте не особенно бы старалась. На моей памяти было много примеров того, как спустя некоторое время белое становилось черным. Сегодня Демичев и Лебедев[193] молодцы – выполнили поручение Брежнева. А завтра их обвинят в разбазаривании народного достояния. Хаммер тот еще жук. Обменял настоящего Малевича на поддельного Гойю. О том, что Хаммер привез в Эрмитаж подделку, в ЦК говорят открыто. Но дело не в Гойе, а в том, что никто не хочет портить с ним отношения. Со стороны эта история смотрится хорошо, но вблизи плохо пахнет. К сожалению, я не могу высказывать своего мнения по таким поводам. Меня не спрашивают. Мне просто приказывают. Я всю жизнь стараюсь придерживаться другой политики. Всегда интересуюсь мнением подчиненных. Считаю, что надо дать человеку возможность высказаться. Подобный подход не раз спасал меня от неприятностей. В том числе и от довольно крупных. Какой бы я ни была, всего знать и учесть я не в состоянии. Советы от подчиненных оказывались весьма ценными. Если бы Брежнев в прошлом году спросил бы моего мнения по поводу истории с картинами, я бы посоветовала дать Хаммеру менее ценную картину. В Русском музее есть картины, предположительно написанные Малевичем. Ценность их ниже, и одну из них можно бы было отдать. Не пойми какой Малевич в обмен на поддельного Гойю – это справедливо.
Я человек хозяйственный. Не выношу, когда говорят: «От нас не убудет. У нас этого много». Речь же идет о бесценных произведениях искусства! О народном достоянии. Сколько всего было потеряно в революцию и войну. То, что осталось, надо хранить, а не разбазаривать. А то так скоро ничего не останется. Когда Каллас[194] спросила меня, нельзя ли ей увезти домой на память о нашей встрече старинный парадный сервиз, я объяснила, что экспонаты из музеев увозить за границу нельзя, и заказала для нее прекрасный сервиз в Ленинграде по старым образцам. Она осталась довольна.
Когда-то меня сильно огорчало, что Николай со Светланой не могут найти общего языка. Мучилась, плакала тайком, пыталась их сплотить. Но ничего не получалось. Для того чтобы завоевать доверие ребенка, нужно хорошо постараться. Николай же считал, что все произойдет само собой. Светлана чувствовала, что он к ней равнодушен, и платила за это неприязнью. Перед тем как пожениться, мы с Николаем договорились о том, что не станем делать различий между нашими детьми. Дети есть дети, и они не должны страдать из-за ошибок родителей. Я никогда не забываю поздравить дочку и сына Николая с днем рождения. Из каждой командировки привожу им подарки, интересуюсь их делами. Отношусь к ним так, будто это мои племянники. Николай же поступает иначе. Свои дети ему ближе, и он то и дело дает это понять. Может, и не хочет давать, а дает. Такое не скроешь. Разок только пригласил Светлану в Прагу, когда там работал, – вот и все внимание. Сейчас отчуждение между мужем и дочерью зашло настолько далеко, что ничего уже не исправить. Поэтому я давно перестала печалиться. Что толку печалиться о том, что ты не в силах изменить? Но вину перед дочерью чувствую. Я ей многого не дала. Работала днями и ночами, а Светочка росла под присмотром бабушки. Виделись мы редко. Светочка сильно скучала по мне. А потом в какой-то момент стала замкнутой. И эта замкнутость сохраняется в ней до сих пор. Я сначала списывала это на обычные подростковые причуды, но скоро поняла, что это не так. Корни ушли глубоко. Светлана переживает по поводу моего развода с ее отцом. Чувствует себя глубоко несчастной. Однажды сказала, что такое чувство, будто у нее нет ни отца, ни матери, а только одна бабушка. После такого заявления я серьезно поговорила со всеми – с мамой, с Петром и со Светланой. По отдельности, с глазу на глаз. Маму попросила не обсуждать с внучкой отца и отчима. Петра попросила не настраивать дочь против меня и моего мужа. Услышала в ответ, что это я виновата в нашем разводе. Если бы я не уделяла столько времени работе, мы не стали бы друг другу чужими. Опять работа! Все попрекают меня работой! Возмутилась невероятно. Накричала на Петра, а руки так и чесались дать ему пощечину. Какая наглость! Бросил меня беременную и меня же в этом винит. Пришлось рассказать Светлане все подробности нашего развода. О том, как долго я надеялась вернуть Петра и что для этого делала, тоже рассказала. Пусть знает правду о своем отце. Ни одного плохого слова о Петре не сказала. Просто рассказала о его поступках. Пусть Светлана делает выводы сама.
Я надеялась, что после того как Светлана вышла замуж, стала матерью и развелась, она начнет понимать меня лучше. Ой, не знаю – так ли это? Для того чтобы узнать, надо поговорить начистоту. А я давно предпочитаю избегать острых тем в общении с домашними. Мама чуть что начинала плакать. Ей, бедной, казалось, будто я ее в чем-то обвиняю, а я всего лишь хотела внести ясность. Николай сразу же начинает упрекать меня. Он давным-давно во всем разобрался и считает, что во всех наших неладах виновата я одна. Я и моя работа, за которую я, как он говорит, «вышла замуж». Светлана предпочитает отмалчиваться. Ни с кем откровенного разговора по душам не получается. Кроме Маришки, моего солнышка. Подумаю о ней и забываю обо всем плохом. Нахожу у нее много общего со мной. А вот мама утверждает, что мы с Маришкой совершенно не похожи. Мама смотрит со своей точки зрения, а я – со своей. Очень хочется, чтобы Маришка не повторила ошибок матери и бабушки. Хочется, чтобы она была счастливой. Маришке всего десять лет. Для того чтобы помочь ей встать на ноги, мне придется работать еще лет двенадцать, не меньше. Вряд ли я столько продержусь. Но хочется, очень хочется дать ей путевку в жизнь. Хочется своими глазами убедиться в том, что у нее все будет хорошо. А потом можно и уходить. Недавно Маришка сказала, что когда у нее родится дочка, она назовет ее Катей. Я расплакалась от счастья. Эти детские слова – высшая награда в моей жизни. Стараюсь проводить с Маришкой как можно больше времени. Хочу дать ей то, чего недодала Светлане.
Капля камень точит. Мне пять раз отказывали насчет выставки Шагала[195]. Говорили – он же эмигрант! Я на это отвечала – Куприн тоже был эмигрантом, и Горький долго жил за границей. В шестой раз согласились не только на выставку, причем в Третьяковке, но и на приезд самого Шагала. А как иначе? Первая выставка в СССР и без автора? Шагал оказался на удивление приятным человеком. По поводу Третьяковки пошутил, что теперь ему осталось выставиться в Лувре и тогда уже можно будет умереть спокойно. Демичеву с Шауро эта шутка не понравилась. Они восприняли ее как оскорбление. Я же никакого оскорбления не вижу. Лувр стоит на первом месте во всем мире. Нам надо не оскорбляться, а пополнять коллекцию Эрмитажа и стараться, чтобы он превзошел Лувр. Уверена, что рано или поздно это произойдет. Товарищи не понимают, что в музейном деле все определяется фондами. Чей фонд богаче, тот и первый. Я это понимаю и радуюсь всякий раз, когда мне удается пополнить наши фонды. Слишком много мы потеряли в революцию и слишком много были вынуждены продать в 20-е, чтобы выжить. Ущерб огромный, надо его ликвидировать. Стараюсь как могу. От других прошу только одного – чтобы мне не мешали. Шагал передал нам много своих работ. Причем сам предложил, я даже не намекала. Чувствуется, что годы, проведенные за границей, не разорвали его связь с Родиной. Родина всегда остается Родиной. Москва Шагала поразила. Он не ожидал увидеть такое. Очень хотел увидеть родной Витебск, но не получилось. Переживаю, хотя поездка сорвалась не по моей вине. Надеюсь, что в следующий свой приезд Шагал сможет побывать в родном городе[196].
Вчера узнала, что я не понимаю мужчин, потому что росла без отца. Оказывается, моя мама «испортила» меня своим женским воспитанием. Проплакала всю ночь. Я в самом деле совершенно не понимаю мужчин. Как можно быть таким жестоким? Как можно отталкивать женщину, которая хочет ласки, утешения? Люди с годами меняются так сильно, что становятся непохожими сами на себя. Я полюбила одного Николая, а сейчас живу с другим. С чужим мне человеком. Очень трудно поверить в то, что он меня не любит. Понимаю все, я же не дура, но в глубине души осталась надежда. Как заноза. И больно, и тоскливо, а все равно надеюсь. Не хочу, а надеюсь – вдруг все образуется? Мне кажется, что я заслужила немного счастья. Или если не счастья, то хотя бы спокойной жизни. Спокойная жизнь и есть счастье, когда просыпаешься и радуешься новому дню.
Никогда не думала, что стану выпрашивать любовь. Всегда считала, что я слишком гордая для того, чтобы просить. Но не выдержала и поддалась минутной слабости. Теперь корю себя за это. Даже не корю, а проклинаю. Слабость и глупость до добра не доводят.
Урок того, как можно перевернуть все с ног на голову, я получила в марте 62-го, когда меня вызвали в ЦК на заседание Президиума для обсуждения моего поступка[197]. Моего проступка. Меня обсуждали люди, хорошо меня знавшие. Совсем недавно я сидела за одним столом с ними. Теперь мне достался стул у стены – скамья подсудимых. То был суд. Самый настоящий суд, приговор которого никакому обжалованию не подлежал. Я много думала. Я осуждала себя за свой поступок и как коммунист, и как мать и жена. Я была неправа. Кругом неправа. Но это был мой проступок и мое личное дело. Партии и ЦК он никак не касался. Необдуманный поступок женщины, обманутой теми, кому она доверяла. Плевки в душу переживаются очень трудно. Подчас кажется, что жизнь потеряла смысл. Тяжело. Очень тяжело. Я думала, что меня вызовет к себе Никита Сергеевич и отчитает. Я была готова к тому, что меня снимут с министров. Прозвучало же однажды: «Психопатка не может быть руководителем». Но я совершенно не была готова к тому, что мой проступок будет расцениваться как «протест против партии». Протест против партии! Ни больше ни меньше! Я не понимала – в чем выражался этот протест? Если бы я написала какое-нибудь письмо с выпадами в адрес партии или сделала бы какие-то высказывания, тогда был бы повод для таких серьезных выводов. Для таких ужасных выводов. Но я ничего подобного не делала. У меня и в мыслях не было ничего такого. Для меня, коммунистки, партия священна. Партии мы обязаны всем, что у нас есть. Как я могла нападать на партию, протестовать? Бред! Чушь! Пропустить вечернее, заключительное заседание съезда – это не «протест». Мало ли у кого какие причины. Тем более что заключительное заседание носит сугубо формальный характер. Вся работа уже завершилась. Но тем не менее меня обвинили в «протесте», и мне пришлось держать ответ.