[212] есть отставание. Артисты едут на гастроли, зарабатывают валюту для государства, повышают наш престиж, крепят культурные связи. Неужели они не заслуживают каких-то несчастных копеек? В государственном масштабе это действительно копейки. Как будто Демичев не знает, что ради экономии суточных люди везут с собой макароны и супы в пакетиках, а потом варят их в раковинах. За границей на наших артистов смотрят, как на нищих. Разве это не удар по нашему престижу? Если сейчас начать давить на «сознательность», то ничего хорошего не получится. Артистов в принудительном порядке заставят сдавать часть суточных, а они будут пытаться компенсировать эту потерю. Зачем делать из честных людей контрабандистов. И не стоит ставить в пример секретарей ЦК. Это не равнозначный пример. У секретаря ЦК и артиста Большого театра разные возможности.
Демичев сказал, что я такая же несознательная, как и мои артисты, и посоветовал мне меньше ставить в пример Венгрию. Но разговор о сознательности на этом закончился, а это означает, что я его переубедила. Значит, инициатива исходила не от Суслова, а от Демичева. Чем заниматься чепухой, сделал бы что-то полезное. Никогда не забуду, как мне было стыдно, когда я увидела фотографии в австрийской газете – нашего артиста на таможне попросили открыть чемодан, а там оказались макароны и консервы. Я сторонница экономии, но считаю, что экономия должна в первую очередь быть разумной.
Хорошему человеку могу простить многое. Если понимаю, что сказано или сделано не со зла, а по глупости или для куража. Творческие люди любят покуражиться и иногда их заносит. Ну и что с того? Главное – это мотив. Если человек сказал мне что-то плохое намеренно, желая меня обидеть, то это одно. А если сболтнул спьяну, так это другое. Один режиссер как-то раз назвал меня «шлагбаумом на пути советской культуры». А сам на ногах еле стоял в тот момент. Я взяла его под руку и сказала: «Вы ошиблись, хороший мой. Я не шлагбаум, а опора советской культуры». Несмотря на свое состояние, он мою шутку понял и оценил. На следующий день приходил извиняться уже на трезвую голову. Теперь, когда слышу от него комплименты, говорю – я все помню, и про шлагбаум тоже. Другой деятель искусств сгоряча обозвал меня «жандармом», когда я спорила с ним по поводу новой постановки. Ну ладно. Я ответила – спасибо вам за повышение, меня все обычно «ткачихой» зовут, а вы меня в «жандармы» произвели. Все рассмеялись, он смутился, попросил прощения. На том все и закончилось. Я всегда радуюсь, когда у меня получается остроумно ответить. Чаще остроумный ответ приходит на ум с опозданием. Давно заметила, что остроумной шуткой можно добиться большего, чем разносами. Завидую Николаю, который никогда не лезет за словом в карман и, кроме того, очень начитанный. Он помнит все, что прочел, и к любому случаю может привести цитату из классики. Без книги или блокнота, по памяти. Умом-то он меня в первую очередь и привлек. Ум в человеке я ценю больше всего. Смолоду намучилась с дураками.
«Современник» порадовал новым спектаклем. «Погода на завтра»[213] – спектакль злободневный, интересный, яркий. Документальная драма – новое слово в театральном искусстве. Вчера состоялась премьера. Уверена, что у этого спектакля огромное будущее. Советскому театру не хватает подобных постановок. Режиссеры с актерами отнеслись к делу ответственно. Побывали на ВАЗе, ознакомились с производственным процессом, постояли у станков. Это верный подход. Единственно верный. Орлова перед съемками «Светлого пути»[214] много дней у ткацкого станка простояла. Можно сказать – овладела специальностью. Я, как бывшая ткачиха, не вижу в работе Тани Морозовой ничего неестественного. У Орловой получился убедительный, правдивый образ. Такие же образы создали актеры «Современника». Редкий случай, когда в спектакле все актеры на своих местах. Все играют замечательно, ни единого замечания сделать не могу. А я ведь страшная придира, это все знают. Если что замечу, то непременно скажу.
Сегодня звонил директор ЗИЛа Бородин. Он был на премьере, остался очень доволен. Недоволен только тем, что московский театр поставил пьесу про ВАЗ, а не про ЗИЛ. Ничего, говорю, и до вас доберемся, дайте срок.
Никогда не любила дней рождения, а сейчас и подавно. Ругаю себя за то, что слежу за тем, кто прислал открытку или телеграмму, а кто нет. Ругаю и все равно слежу, ничего не могу с собой поделать. Мне интересно, помнят ли люди добро, которое я им сделала. Помнить добро – одно из главных качеств человека. Животные добро помнят, а людям и подавно положено. Но, к сожалению, помнят не все. Зато о тех, кто помнит, думаю с большой теплотой.
От Рихтера телеграмма приходит утром, одна из первых. Поздравление всегда длинное, и каждый раз новое, не канцелярское, а душевное. Читаю и вспоминаю, как просила Никиту Сергеевича за Рихтера. А он уперся и ни в какую. Ты что? Нельзя его выпускать за границу! У него же мать в Западной Германии! Он же там останется! Это же какой позор для Советского государства!
А я на это – Рихтер вернется, непременно вернется. И вот тогда позор будет нашим врагам. Я говорила с Рихтером, я вижу, что это наш, советский человек. Что же ему теперь с родной матерью повидаться нельзя? Насилу уговорила. Под свою личную ответственность. Рихтеру так и сказала – я за вас, Святослав Теофилович, поручилась партбилетом и должностью, помните это. Если бы Рихтер не вернулся бы, меня бы сняли. Факт. Уж больно сильно рассердился Никита Сергеевич. Я же очень редко позволяла себе ему перечить. Он этого не любил. Рихтера с тех пор прозвал моим «любимчиком». Когда я пришла по поводу рояля, который Рихтеру подарили в Америке, то как только услышал фамилию, то сразу – опять за своего «любимчика» хлопотать пришла. Да, говорю, Никита Сергеевич, пришла. Именно хлопотать, чтобы разрешить главному пианисту Советского Союза беспрепятственно провезти через таможню рояль, который ему подарили американцы. Тут уж Никита Сергеевич не спорил. Сказал, что может получиться некрасиво, лишний повод для клеветников, и разрешил. Это же инструмент, а не автомобиль.
Я ручалась за многих. Большинство меня не подводило. Но были и такие, как Ашкенази[215]. Я просила ЦК разрешить ему выезд в Англию вместе с женой и ребенком. Ашкенази так трогательно говорил о любви к жене, что разбередил во мне воспоминания о том, как я скучала по Николаю, когда он работал за границей. Ашкенази производил впечатление настоящего советского человека. Не раз выезжал за границу, в том числе и в капстраны – в Бельгию, в Америку. Женат, правда, на иностранке, но она приняла советское гражданство[216]. И вдруг после моего ручательства Ашкенази с семьей остается в Лондоне. Гром среди ясного неба! Я была готова к тому, что меня снимут. Но дело закончилось выговором. В ЦК тоже были потрясены поступком Ашкенази. Не меньше моего. Секретарь парткома консерватории Курпеков[217], который давал Ашкенази характеристику, тоже не пострадал. Вскоре его даже взяли на работу в ЦК. Мне пришлось приложить определенные усилия для того, чтобы не ожесточиться после случая с Ашкенази. Чтобы не подозревать потенциальных перебежчиков во всех, кто выезжает за рубеж. Нельзя, чтобы из-за поступка одного изменника страдало много честных людей. На собственном примере знаю, как больно ранит необоснованное недоверие.
Вчера исполнилось двадцать лет со дня кончины Марии Федоровны Андреевой[218]. Весь день вспоминала ее. Я ее и без повода часто вспоминаю. Великая была женщина. Без преувеличения великая. Мы познакомились во время войны. Знакомство наше было случайным. Наш райком был прикреплен к столовой Дома ученых, где директором была Мария Федоровна. Я смотрела на нее с обожанием. Для меня она была не просто директором, а живой историей. Ох, как я завидовала ей, белой завистью! Какая интересная у нее была жизнь, с какими людьми ей довелось встречаться. Кем она только ни была, от актрисы до дипломата! И при всех ее заслугах и достоинствах Мария Федоровна была удивительно простой в общении. Я сначала робела, двух слов не могла связать в ее присутствии, но быстро освоилась. В Куйбышеве меня жизнь свела с одним эвакуированным артистом, фамилия которого не имеет значения. Достаточно того, что это был известный артист. Так вот он каждым своим словом, каждым жестом подчеркивал свое превосходство. Давал понять окружающим, что они ему не ровня. Откуда только набрался такого чванства? Ведь не белая кость, из крестьян. А Мария Федоровна, несмотря на все свое величие, держалась со мной по-дружески. Как старшая подруга. Если было время, могла пригласить к себе в кабинет на чай. Чай у нее был необыкновенно вкусным. Я удивлялась – откуда? А она говорила, что из довоенных запасов. Мария Федоровна была замечательной рассказчицей. Жалею сейчас об одном – что не записывала ее рассказов. Многое со временем забывается, а жаль. Очень часто и с большой теплотой Мария Федоровна вспоминала о Горьком. Я снова завидовала и мечтала, что когда-нибудь судьба сведет меня с таким же мужчиной. Я тогда была одна, первый муж ушел, со вторым еще не встретилась. Мария Федоровна меня утешала – девочка моя, какие твои годы? Какие-никакие, а четвертый десяток пошел. Тогда казалось, что 40 лет это старость. Теперь понимаю, что почти молодость. Последний раз мы виделись в 52-м, когда Мария Федоровна была уже на пенсии. Я навестила ее дома. Выйдя на пенсию, она сразу же начала сдавать, а пока работала, была очень бодрая. Глядя не нее в Доме ученых, невозможно было поверить, что ей почти 80 лет. Работа помогает человеку держать себя в форме и не поддаваться возрасту.