Очень тяжело воспринимаю смерть. Не могу свыкнуться с тем, что человека, которого я знала, больше нет. Долго привыкаю к этому. Порой соберусь поздравить с днем рождения, а потом вспоминаю, что именинник умер. В последнее время часто думаю о смерти, о том, что ждет нас после нее. Не могу поверить в то, что все закончится. Коммунистке и материалистке подобные мысли не к лицу, но все равно не могу поверить. Или не хочу? Не знаю.
Хотелось бы не думать о плохом, но не получается.
За чтение «Графа Монте-Кристо» я в юности получила выговор. Комсомолке не годится читать буржуазную литературу. Про графа написано? Издано до революции? Получи выговор! Помню, как я плакала от несправедливости происходящего на комсомольском собрании и пыталась рассказать сюжет, но меня то и дело перебивали. Запомнила то собрание на всю жизнь и сделала выводы. Если я уверена, что человек кругом виноват, то все равно даю ему возможность высказаться. Может, я чего-то не учла? Может, у товарища были свои соображения? Пусть объяснит, а мы послушаем. Обрываю только тогда, когда начинают врать или юлить.
Моряка, ставшего графом, мне было жаль. Как можно тратить столько лет и сил на месть своим обидчикам, удивлялась я. Неужели он не понимал, что жизнь проходит впустую? Вспоминаю «графа» всякий раз, когда разговариваю с Кириленко[259]. Мы познакомились с ним в начале 44-го, когда я работала в райкоме[260]. Ответственному работнику ГКО[261] не понравилась моя принципиальность. Я не пошла ему навстречу, когда он обратился ко мне с одной просьбой. Мы поспорили, крупно. Кириленко пожаловался на меня первому секретарю, тот меня поддержал, и на этом дело закончилось. Вроде бы закончилось. На самом деле не закончилось. Он мстит мне до сих пор. Пока не было крупного повода, использовал каждую мелочь, а когда повод нашелся, раздул из него второе «трофейное дело»[262]. Министр культуры построила себе дачу из материалов, предназначенных для ремонта Большого театра! Зачем ей своя дача, если есть государственная? Дело выворачивали так, чтобы обвинить меня в хищении материалов. «Засиделась ты в министрах», – сказал мне Кириленко. Смету, которую я ему показывала, он смотреть не стал, смахнул рукой со стола. А я расписала все по графам – откуда мы взяли деньги, где что покупалось, приложила все квитанции. Пришлось идти со сметой к Брежневу. Поверх сметы я положила заявление о том, что сознаю свою ошибку и в подтверждение этого передаю дачу государству. Брежнев, в отличие от Кириленко, со сметой ознакомился и дал распоряжение, чтобы мне вернули всю сумму, потраченную на строительство. Дал понять, что дело с дачей закончено и вопросов ко мне больше нет. Но я знаю, что в руках у моих врагов появился еще один козырь. Отныне эта проклятая дача будет вспоминаться при каждом удобном случае. Проклинаю тот день, когда решила ее строить! Но так хотелось, чтобы у Светы с Маришкой была своя дача. Своя, которую у них не отберут. Помню, как в 61-м меня выгоняли с «секретарской» дачи[263]. Именно выгоняли, чуть ли не взашей. Пивоваров[264], тогдашний управделами, звонить мне побрезговал. Прислал сотрудника с бумажкой – освободить в 24 часа. Я разозлилась, позвонила ему сама. Что вы творите, спрашиваю. Как вы смеете? В старое время так жандармы с революционерами обращались – выслать в 24 часа. Что за срочность? Почему так грубо? А он мне – дача нужна товарищу Ильичеву[265], извольте освободить. Как будто товарищу Ильичеву жить негде! Все было унизительно – и слова Пивоварова, и его тон, и наглый взгляд его сотрудника. Я чувствовала себя оплеванной. Удивлялась тому, что все происходит не по-человечески. Не по-человечески сняли, не по-человечески гонят с дачи. Когда Светлана заговорила о даче, я вспомнила ту старую историю и согласилась – давайте строить. Свою дачу не отберут. Но ошиблась – и свою отобрали, вынудили отдать. У других членов ЦК по три дачи. Одна на сына записана, другая на дочь, а третья на тещу. Формально не придраться. А я не люблю ловчить, потому и записала дачу на себя. Почему рабочему или артисту можно иметь собственную дачу, а министру нельзя? Мне много говорили о скромности, тыкали в глаза. Как будто я построила дворец, а не небольшой домик. Марецкая сказала верно: «Стоял бы там шалаш, шума меньше не было бы». Да, не было бы. И если бы я смолоду не была такой принципиальной, такого шума тоже не было бы. Вечно моя принципиальность выходит мне боком. У правды одна голова, а у лжи их сотня.
Два вывода сделала четырнадцать лет назад. Первый – доверять можно только самым близким людям. Второй – люди считаются со мной, только пока я что-то значу. Перестану быть министром – заклюют меня.
Уходить надо молча. Не хлопать дверью. Иначе будет, как с Фадеевым. Опозорят посмертно на весь мир[266]. Только молча.
Из-за оставшегося в Канаде Барышникова[267] Кириленко устроил мне разнос. Обвинения сыпались одно за другим. Распустила всех, избаловала, халатно отношусь к делу, ослабила контроль, развалила работу и т. д. Я молча слушала и думала только обо одном – как бы не расплакаться. Слезы – это конец. Плакать в ответ на критику означает признать свою несостоятельность. Когда Кириленко закончил, я попросила высказать мне конкретные претензии. В чем моя халатность? Кого я «распустила»? Кого «избаловала»? Надо же соблюдать последовательность. В прошлый раз меня обвинили в тиранстве. Сейчас в том, что я всех балую. Как так? И по работе я готова отчитаться в любой момент. Никакого развала в моем министерстве нет. Все это прекрасно знают, и Кириленко в том числе. Разве один сбежавший артист может перечеркнуть все, что было мною сделано? Что же касается контроля, то он у меня на должном уровне. Барышников за все время своей работы в Кировском[268] проявлял себя только с хорошей стороны. О нем никто слова дурного сказать не мог. Был одним из ведущих солистов. В прошлом году получил «заслуженного». В 25 лет – заслуженный артист! Кто мог предположить, что он не вернется с гастролей? Другое дело, если бы Барышников был пьяницей и антисоветчиком. Тогда можно было бы упрекнуть – куда глядели? Зачем отправили за границу? Я сказала Кириленко, что не могу из Москвы контролировать то, что происходит в Канаде. С теми, кто недоглядел на месте, будем разбираться. Каждый получит по заслугам. Но надо же правильно понимать ситуацию и не делать из мухи слона. «За все отвечает министр!» – сказал мне Кириленко. Формально он прав, но я понимаю, откуда дует ветер. Меня критикуют по любому поводу. Успехов не замечают, только недостатки. И критика эта с каждым днем становится масштабнее. Когда в 70-м за границей осталась Макарова[269], мне никто разносов не устраивал. Макарова тоже была на хорошем счету и незадолго до бегства получила «заслуженную». Сбежала, оставив в Ленинграде мужа. Кто мог подумать? В душу человеку не заглянешь. Тогда Демичев пригласил меня к себе для обсуждения мер, которые следовало принять. Ни единого упрека по поводу Макаровой я от него не услышала. Было обычное рабочее совещание. Но то было четыре года назад. Сейчас же все выворачивается таким образом, будто это я одна во всем виновата. Чувствую, что следующее бегство положит конец моей карьере. И все станут говорить, что Фурцеву сняли за развал работы. А о том, что было хорошего, никто и не вспомнит. Нет, кто захочет – вспомнит. Я успела наставить себе «памятников». Новый цирк, новое здание МХАТа, новое здание хореографического училища… Все сразу и не перечислить. Такие вот «памятники» я считаю настоящими. Это памятники делам. Любой здравомыслящий человек посмотрит и поймет, что Фурцева не даром министерскую зарплату получала.
Собралась зачеркнуть то, что написала. Нескромно. Хвастаюсь сама себе. Зачем? Но передумала зачеркивать. Хоть самой себе да похвастаюсь. Больше некому. Раньше еще маме можно было похвалиться. Мама была скупа на похвалу. Она считала, что хвалить означает портить. Но ей были приятны мои успехи. «Можешь же, когда постараешься», – говорила она так, будто я когда-то плохо старалась или ленилась. Недостатков у меня хватает, но ленивой, лживой и неблагодарной я никогда не была.
Помню, как Федин[270] переживал по поводу поступка писателя Кузнецова[271], который остался в Лондоне. Но там был совершенно другой случай. Кузнецов втерся к Федину в доверие, чтобы тот организовал ему творческую командировку в Лондон собирать материалы для книги о Втором съезде партии. Писать о Втором съезде к ленинскому юбилею хотели несколько писателей, но Федин выбрал Кузнецова. А тот подложил своему благодетелю такую огромную свинью. Вдобавок у Кузнецова в биографии было не все гладко. Так что выговор за него Федин получил совершенно заслуженно. Недосмотрел, не проявил должной бдительности, сделал неправильный выбор. Но никто тогда не говорил о развале работы в Союзе писателей. Была совершена конкретная ошибка, которую и обсуждали.
Первый секретарь московского горкома Попов когда-то сказал фразу, которую я запомнила на всю жизнь. «Масштабы последствий не зависят от размера ошибки». Понимай так – маленькая ошибка может иметь огромные последствия. Все зависит от ситуации и от расстановки сил. Сейчас ситуация сложилась отвратительная. Я одна. Поддержки мне ждать не от кого. Многим я мешаю. Уже не раз слышу о том, что в министерстве нужна мужская рука, чтобы навести должный порядок. Если уж на то пошло, то мужская рука в культуре есть. Это Демичев. А если спросить мое мнение, то я скажу, что культурой больше пристало заниматься женщине. Культура – материя тонкая. Здесь нельзя рубить сплеча. «Если из Кировского еще хоть один человек сбежит, мы это антисоветское гнездо закроем», – пообещал Кириленко. Я не стала возражать, но про себя улыбнулась. Закрыть Ки