зволяют себе игнорировать приказы министерства, у меня разговор короткий. Таких снимаю без сожаления и сомнения. О такой «мелочи», как обязательное утверждение концертных программ, «забывают» уже в Клину. Про Ростов или Свердловск[26] и говорить нечего. Только в этом году за незаконную предпринимательскую деятельность привлечено к ответственности сто пятьдесят два работника культуры! Сто пятьдесят два! Кухарский, желая меня успокоить, сказал: «Так это же на весь Союз, страна у нас большая». Все равно! Какая бы ни была у нас огромная страна, цифра эта позорная. А что делать – не знаю. Иногда опускаются руки. Новые руководители будут игнорировать новые приказы, а актеры будут продолжать давать по четыре концерта. Считаю неправильным, что к ответственности привлекают только организаторов «левых» выступлений. Они договариваются, они производят расчеты, а артисты остаются в стороне. В их действиях нет состава преступления. Якобы нет, а на самом деле есть. Они не дети, а взрослые люди. Все знают, все понимают и на самом деле являются соучастниками.
Ирина Архипова для меня – образец советской женщины. Талантливая, умная, красивая, трудолюбивая. Все достоинства при ней. Иностранная пресса любит ее больше других советских актрис. Пишут о ней много, и это время от времени вызывает опасение у наших перестраховщиков. «Смотрите, как популярна Архипова за рубежом. Известность может вскружить ей голову и толкнуть на необдуманные шаги…» Намек ясен – боятся, что Архипова может не вернуться с гастролей. Уж в Архиповой-то можно не сомневаться. Хотела бы, так давно бы сделала. Возможностей у нее было предостаточно. Верю ей, как себе. Порядочность и ум этой женщины не позволят ей сделать ничего недостойного.
Николай упрекнул меня в том, что я «лебезила» перед Никитой Сергеевичем в надежде на то, что он вернет меня в секретари ЦК. Иначе бы не стала дарить ему подарков на 70-летие от себя лично. Упрекнул, несмотря на то что знал мои истинные мотивы и сам их одобрял когда-то. Своим личным подарком я хотела подчеркнуть, что былое предано забвению. Пусть я ничего не забыла, потому что такое не забудешь, но афишировать этого не стоило. Какой смысл? Худой мир лучше доброй ссоры. Никита Сергеевич дал мне это понять первым. После моего необдуманного поступка он мог воспользоваться случаем и снять меня с должности министра. Мог бы, но не стал этого делать. Да, конечно, он чувствовал, что обошелся со мной несправедливо и даже жестоко. Жестокость выражалась не в том, что меня сняли с секретарей ЦК. Жестокость проявилась в другом. Полтора года – с мая 60-го по октябрь 61-го – я питала напрасные надежды, а потом поняла, что меня попросту обманули. В мае 60-го мне было сказано, что все еще может измениться и зависит это от меня самой. Я поверила, что смогу реабилитироваться. Поверила, потому что меня не вывели из Президиума[27]. Это вселяло надежду на то, что все может вернуться. У меня было чувство, будто я участвую в какой-то большой, непонятной мне, но очень важной игре. Я поверила и терпеливо ждала. Обида душила меня, а я старалась задушить ее – так надо, значит, так тому и быть. Ждала, верила. Когда не понимаешь, остается только верить. Но оказалось, что меня обманули. Я поняла, почему так произошло. Никита Сергеевич чувствовал себя не совсем уверенно с того момента, как Молотов и другие выступили против него. Удар был неожиданным и сильным. Тогда Никиту Сергеевича спас Пленум ЦК. Но он боялся, что на съезде затаившиеся враги снова могут выступить против него. Молотов[28] пользовался в партии большим авторитетом и, несмотря на его опалу, многие руководители относились к нему с большим уважением. Если бы было иначе, Никита Сергеевич отправил бы Молотова на пенсию прямо в 57-м. Но он не смог так сделать. У Маленкова[29] тоже хватало сторонников. Он многих успел выдвинуть, и люди чувствовали себя обязанными ему. Обязанными и связанными с ним одной веревочкой. Постепенно тех, кого считали «маленковцами», убрали с руководящих постов. Но этот процесс был долгим. К 22-му съезду убрали лишь некоторых. И заменить часто было некем, и внимания привлекать не хотелось. И у Кагановича[30] были повсюду свои люди. За Молотовым, Маленковым и Кагановичем следили, но у Молотова и Кагановича был богатый опыт подпольной работы. Они могли действовать тайно. Могли застать Никиту Сергеевича врасплох на 22-м съезде. Была такая опасность. Застать врасплох на съезде означает победить. Решение съезда никто изменить не сможет. Высшая инстанция. Тот, кому удастся повести за собой съезд, победит сразу и окончательно. Никита Сергеевич все понимал и хотел подстраховаться. Ему требовалось как можно больше сторонников, потому что победа зависела от числа голосов и от их веса. Вот он и стремился оставить до поры до времени в своих сторонниках даже тех, с кем он обошелся несправедливо. Меня, например. На всякий случай. Чтобы не выступили против, чтобы поддержали, если что. А уж после съезда можно «решить вопрос» окончательно. Тогда уже нечего будет опасаться. Нечего и некого.
Насчет меня Никита Сергеевич ошибался. Ему не надо было водить меня за нос, успокаивать лживыми обещаниями. Я бы никогда не позволила себе плести интригу против Первого и устраивать раскол в руководстве страны из-за личных амбиций. Я, собственно, и поддержала его в 57-м в первую очередь потому, что являюсь противником раскола. Басню Крылова про Лебедя, Щуку и Рака знаю наизусть. Советское руководство сильно своим единством и всякий, кто смеет посягнуть на это единство, – мой враг. Интересы Советского Союза для меня выше всего. Я не интриганка, но Никита Сергеевич считал иначе. Когда я поняла, что меня долгое время водили за нос, и поняла почему, обида вскипела в душе со страшной силой. В результате произошло то, что произошло. Больно, когда тебя незаслуженно оскорбляют недоверием. Одного раза достаточно, чтобы сердце болело всю оставшуюся жизнь. Но стократ больнее, когда все повторяется. Да еще и таким вот гадким образом. Это не по-товарищески, не по-коммунистически и не по-людски. Было такое чувство, будто я работаю не в Советском правительстве, а при каком-нибудь императорском дворе. Не могу представить, чтобы что-то подобное могло бы происходить при Сталине.
Пример руководства разлагающе действует на нижестоящих. Как бы там ни было, а пример берется с тех, кто наверху. Не случайно за последние 10 лет интриги охватили сверху донизу все структуры. В моем министерстве пытались с помощью подковерных интриг снять двух начальников управлений и начальника отдела снабжения. Не получилось. Притихли. Поняли, что меня не провести и что я таких вещей не по-терплю.
Никогда ни перед кем не лебезила и не собираюсь начинать. Просто в интересах дела я способна переступить через личные обиды. Мне, как министру культуры, для дела были нужны рабочие отношения с руководителями государства. В первую очередь – с Никитой Сергеевичем. Очень много вопросов решалось только через него. Поэтому я стиснула зубы, взяла себя в руки и делала то, что считаю нужным, не афишируя своих мыслей. Мыслями хорошо делиться с бумагой. Так спокойнее всего. Если бы я просто поздравила Никиту Сергеевича с юбилеем и ничего бы не подарила ему, то он бы обиделся. И если бы подарок был символическим, он бы тоже обиделся. Углядел бы в этом неуважение. Потому мне пришлось поступать соответствующим образом. Взамен я получала возможность решить важные вопросы напрямую, избегая долгой бюрократической возни.
«В ноябре ты бы его поздравлять не стала», – поддел меня Николай[31]. Я подумала и ответила, что, наверное, поздравила бы. И подарок подарила бы такой же. Для того поздравила, чтобы доказать, что я выше любых интриг. Поздравила бы. Надо доказывать, что ты выше всего недостойного. Доказывать всем и, в первую очередь, самой себе. Иначе велик риск скатиться в это болото и измениться так, что сама себя не узнаешь. Я помню, каким был Демичев после войны. Секретарь Советского райкома Демичев и секретарь ЦК Демичев – это два разных человека. Абсолютно разных. Так и подмывает спросить – ощущает ли он эту перемену? Если – да, то что сам он об этом думает?
Считаю своим долгом за границей присутствовать не только на протокольных мероприятиях, но и на выступлениях наших артистов. Пусть даже стану смотреть что-то в десятый раз. Да хоть в сотый. Артистам приятно видеть меня в зале. Я олицетворяю для них поддержку государства. Ко мне всегда можно обратиться по делу. Я помогу. Кроме того, мое присутствие показывает всему миру, какое важное значение в СССР придают культуре. Злые языки говорят, будто я использую любой повод для того, чтобы выехать за границу и «покрасоваться» там. Они правы. Если у меня появляется возможность упрочить связи, договориться о чем-то полезном, то я ее непременно использую. Предпочитаю не упускать возможности. И непременно «покрасуюсь». Министр культуры СССР должна выглядеть соответствующим образом.
Всякий раз, посетив заседание Комитета по премиям[32], вспоминаю поговорку: «Заставь дурака богу молиться, так он себе лоб расшибет». Письма организаций о выдвижении кандидатов и результаты обсуждения работ может перечеркнуть одна фраза из ЦК. Причем поймут неправильно, переврут, домыслят и начнут подстраховываться – как бы чего не вышло. Любимову не дадут премию за «Зори»[33], несмотря на мои уговоры. «Есть мнение» – и точка. Объяснять и убеждать бесполезно. Поругалась с Тихоновым[34]