От этой липкой суеты
Все обернулось безобразным.
Не одолеть бездарных слов,
Текущих вяло и без смысла,
Опасность надо мной повисла,
Я угасаю… Бог суров.
Парикмахерская: «Ах, так, значит, она на нас плевать хотела! (Она плюет на нас, а ты ей прическу делаешь!) Ей весело!»
У дома: «Ах, так! Ну, мы ей устроим, за мной! Она себе кудри навела! Она плевать на нас хотела, ну, пожалеет, ох, пожалеет!»
О Москве. В Москву! В Москву! «Я Москву люблю больше всего на свете!» (Мартанова – в дверях.) И вообще – тема желания поехать в Москву.
…Посмотрел 3500 метров материала в первой неряшливой складке – впечатление сумбура, невнятности, необязательности. Материал очень проигрывает в складке на данном этапе – показывать нельзя, надо доработать.
Как всегда странно: материал, складываясь, на время теряет все свои достоинства: рождается картина, а материал перестает интересовать.
Так или иначе, показывать Сизову или Ермашу в таком виде обидно и даже нельзя. Снято всего две трети, а недостающая треть, разбросанная по картине, чрезвычайно важна.
Надо сейчас убрать все, что неясно без досъемок и съемок, и сложить фрагменты фильма – фрагменты и показать.
Работаю из рук вон плохо – или устал, или растерялся. В понедельник снимать, но вовсе не хочется. Скорее бы закончить.
И вдруг!
Понял свою ошибку – я монтирую совсем не то, что снимал, и не так. Если хватало мужества при съемках не быть выразительным, не суетиться и не педалировать, то в монтаже я засуетился, все раздробил, порезал и никак не мог узнать материал. Как только он обретает простоту и внятность, он все возвращает себе. Противно так ошибаться, имея такой опыт за плечами. Надеюсь успеть исправить монтаж к просмотру. (Хотя все равно это не будет картиной, но достоинства материала станут ясны.)
Хотя… не надо впадать в тот аскетизм, в который я впал в «Носе», – надо все-таки оставлять в картине украшения, которые давали бы возможность сегодняшнему зрителю (как элите, так и массовому) понять, что перед ним хорошая вещь.
Надо писать новые сцены для завтрашней сцены в парикмахерской, затянул до ночи, а писать не хочется.
Итак: коротко и только по делу.
Сцена первая. 1. Вбегают ребята, прячутся (говорят: «Мы играем»). 2. Видит мать дочку – зовет – герои прячутся. 3. Короткий диалог между дочерью и матерью… (выяснение судьбы). 4. Димка узнает, что Лена взяла на себя чужую вину.
Надо, чтобы Димка очень удивился, что Лена взяла его вину на себя, и чтобы зрителю стало «ясно», что он (!) этого так не оставит! Кто-кто, а он не станет прятаться за спину девочки.
Сцены написались быстро и вроде коротко. Но что делать, если она не пострижется? Может, снять на всякий случай, как она уродует себя?
Тетя Клава вышла в подсобку, Ленка схватила ножницы и терзала волосы, потом включила электромашинку и стала пытаться стричься…
Так, чтобы потом прийти с выстриженной местами головой…
(Тогда надо снять девочку-дублершу? Так?)
…Кошмар – Кристина другая! Она банальна и даже вульгарна, сквозь нее просвечивает мелочность и злобное самодовольство. Высокий взлет волнения и скромности, где он? Где духовность и трепетность?
(Надо только бояться предвзятости – это страшное дело.)
Сегодня она заявила, что время съемок кончилось. (Она еще побаивается, а вот как развернется – вот будет дрянь.)
С Сизовым был очень неприятный разговор: «Мы жалеем, что пригласили Вас с этим фильмом». – Я ответил соответственно: «Что? Что?» – он был несколько озадачен яростью отпора, расстались вничью. Материал показывать я отказался. В его согласии была угроза. (Он ее выполнит.) Неприятно, противно и пр. Они стали баями. И дело тут – в ожившем средневековом.
Надо собраться. Сосредоточиться и отдохнуть. Надо приходить в 9.00 и уходить не поздно – при этом все успевать.
Книжки средневековых ученых (Кузанский, Бэкон) понятнее, чем более поздние: люди не рассчитывали на глубокие и обширные знания; мне это подходит.
Терминологические торосы – холод официальной науки (как хорошо: терминологические торосы и турусы на колесах).
Решительно надо заканчивать фильм!
Вся проблема в том, что картина получалась двухсерийная, а была запущена в производство как одна серия. Соответственно был определен лимит пленки. И надо было выкручиваться, чтобы без потерь снять все задуманное.
1. Съемки в парикмахерской показали, что настрой конца работы меня дезориентировал – объект сняли скверно, девочка играет из рук вон плохо, это уже другая девочка.
Вывод один: то, что нужно картину срочно кончать, вовсе не означает, что ее нужно портить. Она сейчас решается.
2. Необходимо просчитать пленку и принять все меры к тому, чтобы перерасход был минимальным, а лучше, чтобы его вообще не было.
Надо проверить – остались лимиты на пробы, и взять полный лимит (списать на Кристину хоть 1000 метров по акту).
3. Надо пересчитать пленку у комбинаторов…
Надо переписать сценарий так, чтобы обойтись минимумом съемок и чтобы закончить фильм в июне месяце.
Стоит ли только заканчивать фильм раньше срока? Это даст возможность студии его править и править – надо подумать.
Самое сложное – сценарные проблемы и вопрос: куда вписывается история деда (она – пролог), куда встанет проход ребят (еще один пролог!) Вот и вся незадача!
Так ли уж нужен проход деда? Да, пожалуй, чтобы были ясны «заплаты». А история – тоже нужна, но где и как?
Надо сложить самый короткий вариант (без Петьки?), с Петькой, но коротко и пр.
1. К 1-му сентября: Вход Димки Сомова. Успех, дразнят Бессольцеву, она такая, она сякая – «сам ты чучело рыжее». Лена Бессольцева: «А можно я к тебе сяду». Удивление ребят… (Вот и будет новелла о Сомове.)
2. Без колхозного сада сцена у плотины шельмует Лену. Что-то быстро она полюбила. Не было причин, а она уже с поцелуями. И потом вообще поцелуй сейчас лишний, ибо не работает: «он меня обнял»…
3. Тут надо выстроить это дело, воспользовавшись рассказом, что ли!
Массовая культура рождает свой стиль – это, можно сказать, стиль-дизайн; понятие дизайна, включающее понятие моды и ее пульсации, выходит за рамки своего собственного смысла и становится стилем. Дизайн может вдруг использовать классицизм – и это будет «в духе классицизма», или импрессионизм – и это будет «в духе импрессионизма». Он может существовать в старорусском духе, в духе индийской интонации, смешивать стили, как краски, – одним словом, «Дизайн» оперирует принципами, как подходящими или неподходящими красками.
Программа дизайна – модно, добротно, шикарно, богато, полезно; «у нас на уровне мировых стандартов», «хорошо сделано» (это общая программа) – но тут прибавляется: «а все остальное не так уже и важно!».
Однако когда «дизайнеры» Никита Михалков и Павел Лебешев снимают «Родню», то тут столкновение с живой кровью Нонны Мордюковой и всего фильма становится основой драматургии, вернее, наддраматургии. И тогда стоит рассматривать это уже иначе: это новый (хоть и не новый) способ поисков подлинности драматургического конфликта.
Продюсерское мышление, дизайн как свобода от обязанностей верности стилю и даже смысла – все это надо бы подробнее рассмотреть. Во всем этом новый виток попыток раскрепостить себя от «смысла» как от пошлости. Ведь «смысловое» искусство стало ареной развлечений взбесившегося мещанина – реакция на это естественна. Мода – доминанта массовой культуры, робот-диктатор, стихия, разменянная на артикулы, шаблоны и стойкие предрассудки. «Дизайн» – рациональное зерно в стихии, в которой смешалось великое и смешное. Мода сделала этот шаг от великого до смешного и в этом приобрела иррациональный оттенок.
Благословение иррационального сделало моду почти живою с внешней стороны. Она приобрела пусть не страсть, но, во всяком случае, стала нервной. Замена страсти нервной взвинченностью стала самым главным перевертышем моды, люди поражены этим, как эпидемией, и т. д.
И все-таки в позах эстрадных певцов (молодых) совершенно не случайна личина пренебрежения, наплевательства, неуважения – это совсем не случайно кажется им красивым, рисующим их так, как им хотелось бы выглядеть. Неуважение как стиль поведения, соответствующий сегодняшним идеалам молодых, появилось не случайно. Уважать – унижаться: вот что чувствуют ребята. Официальный идеал требует уважения и почитания – это эмоциональная форма лояльности. Развязность – демонстрация свободомыслия самым примитивном способом. Это своеобразная нравственная эмансипация…
И опять вспоминаются слова: «Вы все, как на толчке, с красными рожами от натуги!» Как ребятам не презирать нас, когда все мы согласны практически на собачью свадьбу с любым Сизовым. И может быть, все это вовсе не попрание идеалов, а отстаивание идеалов, но… уже от нас!
Одним словом, не надо так отрицать то «негативное», что есть в ребятах. Надо не прокламировать уважение к детям, надо достигать их понимания. Одно хотелось бы проверить на психологическом эксперименте: куда ведет ребят адаптация к нашему времени? Не рождает ли в ребятах наше время того неверия, которое нас пугает, но именно того, которое может породить новые живые идеалы? Как им выживать в 2000 году? Нужен ли им наш идеализм?
Они очень хотят кому-то во что-то верить. Семьи (те, которые есть) хоть как-то их держат – ибо их любят. И пока их будут любить родители, она вертится!
Неясно об иррациональном характере современной моды[95]: а дело в том, что смешение модой великого и смешного, создание ценностного ряда под ее влиянием, развитие духа способом моды – это уже иррациональная ее жизнь. Сама мода в себе самой безвластна. Она подчиняется стихии – она вбирает в себя весь иррациональный мир химер и скрытого содержания жизни.