09.09.85 г. Понедельник
Три дня в Ленинграде. Снялся в «Этике водителя». Что это, право, не знаю. Но режиссер и группа довольны. Сняли быстро и снимали всего по полдня (первый – до 16.00, а второй – до 15.00).
Говорил с Борисом Стругацким. Создалось впечатление, что он приехал спасать от меня Костю. Показалось даже, что это все разыграно. Он был готов к тому, что я предлагаю: и к эксперименту, и к космосу, и к героическому поведению Ларсена. Ответ на эксперимент – это будет картина рангом ниже, о звездных войнах, и не надо Ларсена-героя. Это картина о конце света, это символическая картина и т. д.
Вот тебе и Юрьев день! Если он настроен Лопушанским и Смородинской, то я еще понимаю, но если нет, то он, думается, застрял в современном мышлении где-то в семидесятых годах. Война уже идет, есть две стороны и нет третьей. Быть выше обоих сторон – это быть в стороне. Я понимаю, если бы он всерьез уважал то, что сделано Костей, – но он только «снисходит» к нашей работе и совершенно непосредственно толкует о том, что он ожидал худшего, а в материале есть замечательные вещи.
Я несколько пал духом. У Стругацкого все сложилось в голове в довольно стройную, хотя и уязвимую позицию. Это фильм о конце света, а финал с аварией – откровенная увертка. То, что Ларсен сохранил в себе человеческое, – вполне достаточно для подвига. А героя в фильме нет, герой – ситуация (т. е. конец света).
Мне это глубоко несимпатично – мне это, включая увертку с «надеждой», даже отвратительно. И если честно говорить, то в его размышлениях мне более всего нравится автор «Жука в муравейнике», «Трудно быть богом» и других замечательных книг. Все остальное в его рассуждениях мне претит.
Что делать, право, не знаю. Возникло вялое желание, чтобы это все кончилось.
1. Герой – ситуация? Плохо понимаю, что это такое. Могу себе вполне представить картину без основного героя, но, написав и сняв центральную фигуру, возложив на нее некие самые серьезные задачи, вряд ли можно толковать о герое ситуации. Ларсен оказывается рикшей, в коляске которого барски развалилась Ситуация. Я и толковал о том, что Ларсен в фильме – китайский рикша (только я его называл конферансье).
2. Остаться человеком – это то, что вроде бы объединяет мои позиции со Стругацким, но это только словесно. Он согласен лишь с тем, что можно остаться отцом, мужем, братом, соседом, но это, наверное, мало. Да и гражданином, милостиво соглашается Борис Натанович – вот в конце он поступает как гражданин. Итак, Ларсен – гражданин лишь местами. Оттого что: «А что можно сделать? Всё! Кончилось!» – вот его слова. Вспоминается анекдот: «Во время атомной войны надо взять простыню и, укрывшись ею, медленно ползти по направлению к кладбищу».
3. «Ну хорошо, пусть в двух, трех местах будет стыдно, пусть во всем виноваты “проклятые империалисты”»… Та-а-ак… Стругацкому неприлично опускаться до такой трактовки событий – так надо понимать! Обвинением «проклятых империалистов» заняты Казанские и прочие… «Эта фраза снижает картину по рангу»…
Да отчего же это, ети его мать?! Отчего такое чистоплюйство? Отчего это мне нельзя плюнуть в рожу тем, кто готовит войну, даже если неприлично, с точки зрения Стругацкого, ругать «проклятых империалистов»? Понимаю, что объяснять атомную войну происками врага по́шло. Это кризисная ситуация, тут и виноватых не будет. Но они есть уже сегодня. Тема эксперимента – это обвинение человечеству, науке как таковым. Планетарность сознания требует полного взгляда на вещи. Я понимаю мир с точки зрения планетарного сознания и для меня будущая война – война гражданская, война одной планеты, война братоубийственная.
Хочет того Стругацкий или нет, он со своим гуманизмом ни за кого.
4. «Вы зря так уповаете на науку», – говорит он. «Не ученые, это я науку идеализирую… Я астроном…» Я попытался ответить, но встретил стену и полное нежелание даже попытаться понять другого. Он заранее видел во мне примитив, ограниченность и беспочвенные претензии на немыслимое для артиста понимание.
И о науке ерунда. То, что он знает о науке, я, конечно, не знаю. Но то, какою может стать наука, не знает и он. Кентавр – наука – вера не представляется ему реальностью. Он видит в искусстве и науке вечное и даже закономерное разделение на два несливаемых начала. (Речь шла о вере и науке.) Поэтому, как он утверждает, и нет науки о человеке.
«Джульетта для одного – одно, для другого – другое, а для третьего – ноль, потому что он женщин вообще за людей не считает», – говорит Б.Н. и обвиняет мою точку зрения, что Джульетта – единица.
Мура это собачья! Да, функциональное исчисление – ноль для миллионов людей, и оно постигается так же, как любое научное положение, оно существует и само по себе, и главное ее существование – в субъективном восприятии. Можно сказать, что Джульетта и субъективное ее восприятие – сообщающиеся сосуды, но то, что определяет уровень, есть объективное содержание. Колебания уровня – степень постижения, но когда в зале разрываются сердца от сочувствия и сопереживания, когда Джульетта волнует столько сотен лет, невозможно более слушать болтовню о том, что все это субъективно: для одних одно, для других другое, а для третьих вообще не существует.
А науки о человеке нет вовсе не оттого, что она невозможна. Опыт искусства и религии, чувственного познания и освоение мира способом адаптации, свойственной главным образом детству, – все может подлежать изучению, систематизации, извлечению закономерностей развития и т. д.
Наука в конечном итоге также ничего не знает! Отражение мира в образах – более совершенное познание, но познание!
Как только я встречаюсь с учеными, Коном, а в этом случае со Стругацким, я всегда спотыкаюсь об убеждение, которое для этих людей не вызывает сомнения: о пропасти меж искусством и наукой и о том, что искусство живет в субъективном восприятии и оттого не может претендовать на объективность, как это делает наука. Даже то, что Стругацкий – писатель, и при этом замечательный, не помогло ему преодолеть в себе ученого.
И о фильме все неверно:
1. Исходные: Стругацкий мной и Костей вполне доволен, он от нас этого не ожидал. Он видит хорошие вещи в материале и, собственно говоря, по-барски считает: «Какого вам еще рожна?!» У меня другая мера требований в фильме. Вспоминаются слова А.Д. Дикого, сказанные якобы В.И. Немировичу-Данченко: «Это вы думаете, что спектакль талантливый, а спектакль гениальный!»
2. Исходные: Стругацкий считает, что героем фильма является ситуация. (Дескать, у фильма нет главной задачи в решении этого образа.) Это тоже для меня неприемлемо: для этого Ларсен слишком много болтается в кадре, слишком много ему отдано в экспозиции, в финале и т. д. Герой-ситуация – это не инженерное соображение, оно абсолютно не созидательно. Это уже для искусствоведческих разборов. Тем более что нет никакой надобности противопоставлять героя и ситуацию.
3. Исходные: в определении задачи и жанра будущего фильма Б.Н. Стругацкий откровенно двойственен до порога проституции: фильм-то о конце света, но… к счастью, мир не погиб, главное – остаться человеком, но… не каким-то там героем…
Эта двойственность немыслима! Она неприемлема, а главное – невозможна.
4. Философский фильм выше политического памфлета. Несерьезно. Что за философия в философском фильме – это решает. И если создать политический памфлет на планетарных позициях – он и будет философским. (Собственно и политического памфлета не будет.)
Костя сделал совершенно сногсшибательное предложение… Сейчас надо записать родившийся диалог:
1.
– Мама?
– Мама умерла.
– Почему не умер ты?
– Ты хотел бы, чтобы я умер?
– (Через паузу.) Да…
– Что вы тут делаете?
– Живем…
– В темноте?
– С крысами… Крысы лучше людей… Они молчат… Мы пасем их, а потом варим…
– Вас много? (Молчание.)
– У тебя индекс «Е»?
– Да…
В Ларсена полетели камни.
– Уходи!..
Ларсен уходит.
2. После монолога в темноту.
Ларсен уговаривает выйти. Страстный монолог.
– (Из темноты.) Почему ты не умер?
– Я искал тебя…
– Зачем?
– Спасти.
– Как…
– Есть бункер, там созданы кое-какие условия.
– А потом?
– Я думаю, мир не погиб… может быть, удастся вернуться на землю, может быть…
– А потом?
– А потом все вернется к тому, что было…
– Зачем? Чтобы снова случилась атомная война?.. Ларсен… мы стали крысами и не хотим быть людьми, мы будем грызть все, что сможем, пока не сдохнем… Мы выйдем отсюда, когда не будет ни одного человека на всей земле – мы будем грызть ваши перуны… Мы никогда не будем говорить ни о чем… ни с кем, это последние слова, которые мы решили вам всем сказать, и вот почему… Отпустите детей из бункера, иначе они вырастут и станут такими же, как и вы… Живите без детей, вам больше достанется… Мама ведь не хотела после меня никого, ты тоже – отпустите детей или хотя бы девочек…
– Эрик!
– Замолчи! Слушай, когда тебе говорят: мы крысы и мы не хотим быть людьми! Крыса живет восемнадцать лет – каждый, кто станет старше, должен умереть. Мы не хотим никакого света, кроме неба, и никакого дома, кроме норы и щели… Мы не будем строить домов…
Диалоги должны быть драматургически запутаны. Это не то видение Ларсена, не то факт… (Пусть это так и не выяснится в официальной драматургии – может, это сумасшествие Ларсена.)
Черная тетрадь1986–1988
1985-й прошел под знаком «Чучела». Казалось бы, все позади. Не поступившись ни кадром, отстояв две серии, преодолев все идеологические препоны, Быков выпустил свое детище на экран. И картина сразу же собрала 27 миллионов зрителей при шестистах копиях (правда, были края и республики, где местная власть фильм не пускала). «Страна говорила со мной», – как сказал Быков спустя время, вот итог огромного количества писем, многочисленных встреч.