Позвонили от Ю. Карасика – он сподобился ставить «На дне» Горького. С барского плеча пожаловал он мне попробоваться на Костылева. Лука – Ульянов. (Даже сроки фильма перенесли.) Если я не Лука, то не знаю, что и думать, а если Лука – Ульянов, то я не знаю, что думать вовсе. Солнечный режиссер – Юлий Карасик! Вот уж действительно «солнцем» полна голова. (Надо ему сказать, чтобы он поставил «Дети солнца»!)
Помню, на премьере «Чайки» Карасика я пригласил на роль генерала в «Телеграмму» Сергея Плотникова. Старик нервно сказал: «Не могу… У меня творческая травма» (он кого-то играл у Ю. Карасика)…
Интервью Никулина Ю.В. в «Советской культуре». Ему задают вопрос о трех режиссерах: Л. Гайдае, А. Германе и Р. Быкове – он о Быкове почему-то не говорит.
(Интересно, он гранки просматривал?)
Что-то мелькнуло в телеэкране, но я увидел себя в роли – это был Гольдин с животом, вобравшим голову в плечи (наверное, с рожками), с усами, бородой, как у моего Шишка из «Деревни Утки». И очаровательно в нем было то, что он был очаровательно безобразен…
20.04.86 г. Воскресенье
Через три дня – домой. Возвращение. Надо продумать все, что предстоит сделать. Надо найти два часа в день на ходьбу, на зарядку. Это, очевидно, очень трудно. Сегодня снова прошел 5 км. Ходить хорошо, приятно. Но новизна прошла. Толчок к ходьбе требует усилия воли.
21.04.86 г. Понедельник
Осталось три дня в этом санатории. Лена уже хлопочет о следующем. А я хочу немного побыть дома. Хочется многое привести в порядок.
Герой фильма «Мама, война!» – генеральный конструктор – конструировал межпланетные станции (очень похож на меня). «Я за то, – как сказал он, – я за синицу в руках, но и о журавле в небе нельзя забывать».
21.04.86 г
Если бы подсчитать все убытки, которые принесло слово «нельзя», когда на самом деле «можно», когда на самом деле нужно, то тут можно было бы оперировать в данных астрономии и космоса.
В учреждении нашему жениху стало совсем плохо. Учреждение, если кто знает, это такой «колидор» с дверями по обе стороны, и живут там такие люди, которые называются «люди занятые». Они ему прямо так и сказали:
– Мы заняты, понимаете, товарищ, мы заняты.
– Так ведь я… – хотел было он сказать, что он тоже по важному делу, но его прервали.
– Товарищ, у нас инвентаризация…
– Так ведь мне только, – хотел было сказать он, имея в виду, что ему только в справочный отдел.
– Товарищ, у нас конец квартала.
– Так ведь у меня, – сказал он, имея в виду, что дело безотлагательное.
– Товарищ! – прервали его. – Будьте скромнее!
И все заговорили разом:
– У нас инвентаризация, у нас конец квартала, у нас ускорение, и времени уже на посетителей не остается.
– Товарищ! Вы газеты читаете? Нет? Почитайте! Что вы тут бродите? Почему вы не на своем рабочем месте?
И такое началось! Часа четыре занятые люди объясняли ему, как они заняты, по дружбе объясняли и строго, громко, и совсем на ухо, по секрету, и совершенно открыто, чтобы все слышали.
Старушка объясняет ему, пересказывая все, что они говорили, но уже вскрывая подоплеку. Она ему переводит с ихнего языка на нашенский…
– Тут игра одна: ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак… Раньше назывались бюрократы, теперь ускорители, они все ускоряют до такой скорости, чтобы было в результате помедленней. Вот бумаги пишутся гораздо быстрей! И их больше стало. Пока еще с бюрократизмом не боролись, то еще сносно было, а как стали бороться с бюрократией, то бумаги и вовсе стало не хватать, потому что на каждое письмо еще приписочка, на каждую приписочку объяснение, на каждое объяснение строгий приказ, а на строгий приказ уже разъяснение – и везде об одном, чтобы, не дай Бог, бюрократии не разводить, разных препонов и рогаток не ставить, чтобы во всем была личная ответственность и чтобы ни на кого ее не перекладывать. А как не станешь ни на кого перекладывать, сразу в дураки попадешь, в виноватые, а с виноватыми, сам знаешь, разговор короток: чуть чего – за ушко и на солнышко. Потому что это самое ускорение, сказали, самой жизнью диктуется, ну а коли диктуется, то оно, конечно, и пишется. Понял, миленький мой?
– Не, не понял ничего.
– И не надо, милок, не поймешь, тут наука очень хитрая: без бутылки не разберешься, а пить не велят, так что поезжай по-хорошему.
– Да мне адрес нужно было только спросить, – выходит он.
– Адрес? Да что ты, милок, адрес! Адрес – это же бумага, а бумагу можно только чудом получить. Тут ведь все к одному приставлено и одно за одним так и катится, тут ведь как? Есть Зам, есть Сам и есть Там. Зам занимается только сложением и вычитанием, Сам занимается уже умножением и… (старуха воровато огляделась) и делением. А Там!.. Там уж, милок, как водится! Там занимаются извлечением корня и возведением в степень! Вот такая арифметика, вот такая алгебра с геометрией!..
Ты слушай меня, я не замминистра, но я все лучше всех знаю, я тут восемнадцать лет работаю. Ведь тут все просто с бумагами-то: зачем ее давать, когда можно не давать? Понял, сынок? Если тебе бумага нужна, ему ведь ни жарко ни холодно – человеческий фактор называется, но за это пока не судят никого. И премий за это не лишают, и повышение по службе быстрее идет.
Знаешь, как говорят? Вышел тебе приказ денег отвалить…
– Ну?
– А приказ есть, а наличия нет… Вот такая, понимаешь, история!
Я тебе скажу прямо – до Зама разговаривать не с кем и незачем. Их тут всех держут не для этого. Они должны только руками разводить и глазами наверх показывать: дескать, они бы и рады, да не могут – Зам заругает.
Гриша Чухрай отказался от всех соблазнительных поездок – сидит, готовит выступление на съезде. А я не готовлюсь? И о «Юности», и о «Э.Т.О.», и о «Дебюте», и о системе плохого фильма. О логике – не букве приказа, а о логике реально существующих действий.
За плохой фильм хвалят – за хороший наказывают. Не благодаря, а вопреки вышли и «Мой друг Иван Лапшин», и «Проверка на дорогах», и «Парад планет», и «Остановился поезд», и «Чучело», и др. фильмы.
«Соблазнитель» становится сегодня очень актуальным. Анекдот: «Ты гнать будешь? – Буду – Так посадят! – Посадят! – Ну и тогда что? – Сын будет гнать! – Так ведь и сына посадят! – И сына посадят. – А тогда что? – Внук будет гнать. – Так ведь и внука посадят! – И внука посадят. – А тогда что? – А тут как раз я вернусь…»
Моя печаль прозрачна, как родник,
Бегущий по ребристому песку на дне.
Твой образ нежный из него возник.
25.04.86 г
Я дома. «Как бы ни было хорошо в реанимации, а дома лучше!»
Правда, был хоккейный день. Наши играли хорошо, а за финнов обидно, они выигрывали три периода и дали сравнять игру (было 4:2) за последние 49 секунд.
Надо в первую очередь наладить режим. А то вот час ночи, а я не сплю. Правда, я поспал с 9.30 до 23.30 и почти выспался. Надо очень подумать, что сейчас надо мне делать.
Дома очень хорошо. Пашка взрослый, ироничный и жесткий… становится жестким. Я прислушиваюсь к его разговорам с товарищами и не понимаю интонаций. У них явно тайны, что тут, не пойму. И почему до сих пор нет девочки?
28.04.86 г
Функционирую. Иду на лекарствах. Пока не делаю зарядки и не гуляю по утрам – не могу войти в режим постепенно.
Считаю большим для себя событием знакомство с фигурой Ивана Никифорова[207], человека неграмотного, начавшего заниматься искусством в 63 года. Он рисовал картины и писал толстые романы (с «картинками»). Я прочел роман «НЭП» – он сохранился целиком. Читал по подлиннику, написанному «печатными буквами» от руки с непрестанными грамматическими ошибками. Но самое интересное, что нарушение законов грамматики нежит и ласкает слух, слово взрывается, и в разломе смысла вспыхивают все время радуги русской речи. (Речи детской, деревенской, подлинной в чем-то самом главном.)
Ошибки такие многочисленные и талантливые (сплошь и рядом), что возникает подозрение в подделке. Внутренняя цельность, абсолютная композиционная зрелость, особая современность произведения, которое вроде бы должно быть архаичным, усиливают мою подозрительность в отношении «подлинности» романа безграмотного Никифорова. Но его живопись – пиршество. Это одна из вершин примитивизма, и Пиросмани для меня сильно бледнеет. Но одно чрезвычайно сильно действует, опровергая его неподлинность, – история жизни.
На него в 41-м упал станок и искривил (не то сломал ему) позвоночник. Он остался «кривым», но выжил. (Пока биографию его я знаю мало.) Рисовал он на обоях. Картины почти все у него украли (художник Андрушкевич), романами семья топила печь. Сохранилась одна половина еще одного романа «Фальшивомонетчики», с «картинками» (на одном листе текст, на другом «картинка»).
Жанр романа «НЭП», условно говоря, – жестокий романс. Но герой все повествование несет в себе органическое сплетение правды жизни с любой примитивностью, на которую способен автор. И тут она откровенна. Это и «Милый друг» Мопассана, это и Лесков, это и деревенская проза и т. д.
Очень интересно. И надо думать, а какой мог бы быть фильм! Я бы не думая взялся бы его ставить, если бы Лене была роль!
И какое противопоставление «Печальному детективу» Астафьева! При неком сходстве фактур и подхода всех, кого Астафьев осуждает, и даже со злобой, Никифоров любит. Его герой – ломовой извозчик, зарабатывающий, хорош собой, добрый, дельный… мошенник. И таково-то он хорош! Что же, у нас был комический Бендер, герой нэпа – двух авторов-интеллигентов. Вот еще один герой – искусства и тайной привязанности самых широких масс. Это допатефонное время, когда на фоне «бренчалки» (балалайки) в «гоголях» ходил баян (и баянист), обаятелен был уехавший в город (да еще в Москву) за хорошей жизнью молодой удалый удачник.