Что же мы сами? Движение студии стоит на месте. Причем не на очень хорошем.
24.09.87 г
Все дела наезжают друг на друга, как поезда. Диспетчеризация отказала. Ночные бдения – чистое безволие. Поток сбил меня с ног, и я сползаю в общей сели, кувыркаюсь и уже не понимаю, когда я вверх головой, когда вниз.
26.09–28.09 – экономическое совещание в Болшево.
01.10–2.10 – начинаются занятия на Высших режиссерских курсах.
03.10–11.10 – я в ФРГ (зачем – толком не знаю).
14.10 – учреждение детского фонда.
Я не отдыхал, выбиваюсь из сил; 12 ноября открывается пленум, я делаю доклад (это 40–45 страниц – половина такого же материала, как в «Юности»).
С 15 ноября надо идти в отпуск (а тут, по-моему, приезжают американцы). Когда же я сделаю свои сценарии: «Куролесова» и «Кошку»? Что-то нет и времени. Мне нужен собственный диспетчер. Нельзя больше давать терзать свое время.
Не ехать бы сегодня на встречу с французом (вот ведь рабство!).
И хватит на страницах стонать о времени! Следующая запись должна быть о том, как времени стало вдоволь.
28.09.87 г
Был у Камшалова, просил за Малявину, дал ему статью О. Чайковской. Говорил с ним о пакете фильмов, оставил ему письмо (Досталь взорвется!). Важно не растерять пакет. Есть и у меня сомнения – а вдруг американцы обманут? (Очень может быть.) 26–27-го в Болшево сидели с экономистами – делали модель «Союздеткино». Они предложили мне возглавить все это хозяйство. Зачем мне? Чухрай потратил десять лет, и что? Надо ставить и играть, писать книжки, остальное – пыль.
Лена завтра не летит в ФРГ – 12 человекам не дали визу, в том числе космонавтке Савицкой, мне, Лене. (Вонючки.)
Предложили лететь в Западный Берлин на неделю детского кино. (Меня туда приглашали на мою ретроспективу.)
29.09.87 г
Читаю сценарий Б. Саакова[226] и Р. Быкова. (Ха!) Сразу пойло в духе некого азиатского кино и «р-р-романтические» детские сопли.
Это о детстве, о его силе и возможностях, об отношении к детям. Сейчас все упрощено. Упрощен следователь Умеш, родители, нет Москвы. Нет наших дипломатов, жизни посольства. Все развивается однолинейно. Как ни странно, нет захватывающих моментов и развития, нет характеров. Из нового прекрасно делается старое. К тому же многое умильно. Нет опасности в злой и жестокой обезьяне, ее буйном характере (она задушила кого-то). И только маленького пожалела.
03.10.87 г
Все прыгает и мечется во мне:
Желанья, мысли, чувства и сомненья.
Я, как в каком-то бесконечном сне,
Хочу догнать и чувствую гоненье.
Все время ускользает, рвется нить,
И исчезает цель, и пропадают дали,
Уже не важно, быть или не быть,
Успеть бы только – не было б печали!
Уже не важен смысл, не важен толк,
Все смято силой общего порыва,
Нас, как в последний миг последний полк,
Бросают на прикрытие прорыва.
Через час лечу в ФРГ (Франкфурт, Мюнхен, Нюрнберг и т. д.). Поездка будет более чем сложная и довольно скучная. Провел 02.10 первые занятия со студентами: из шести было трое. Сельянов в Ленинграде по поводу фильма (его уже просил себе Соловьев), Опенышев в Ленинграде выписывается, Овчинников на гастролях. Провел беседу. У ребят очень хорошие лица.
Уезжаю очень неспокойный. Студия, курсы, модель, пленум. Работал над «Кошкой» – очень интересно.
13–14.10.87 г
Проехали Штутгарт – Мюнхен – Нюрнберг – Гётеборг – Киль – Гамбург – Дюссельдорф – Бонн – Майнц – Франкфурт.
(Надо записать, завтра учредительная конференция детского фонда, вроде буду выступать.)
Надо поставить четкую цель. Я хотел бы высказать и свои надежды, и свои опасения. Главное – объяснить, что организация детского фонда сама по себе не конец детских бед, а начало огромной глобальной общественно-социальной реформы.
Какие достоинства – ясно. Это достоинства государственного, общего и вполне конкретного подхода к проблемам детства. Это общественная централизация. (Централизация финансов.) Итак, есть деньги, а будут и немалые. Что за этим? Бремя или возможности?
06.11.87 г
Готовлю доклад на пленум СК. В голове нет строя и ощущения общей темы. Надо говорить о будущем, но ни одна идея не ясна без оценки прошлого и сегодняшнего дня. А сегодняшний день показал многое: основное положение состоит в том, что сложилась новая ситуация – критический анализ пошел и вширь, и вглубь. Определилась тема восстановления истории, ее пересмотра, новых оценок. Тут сразу не все сходится. В отрицании Сталина – отрицание того, что отрицать невозможно. Начинаются тактические оценки. Они сталкиваются с критическими.
Но главное в другом. Перестройка в экономике натолкнулась на общегосударственные регламентации, нуждающиеся в пересмотре. Речь идет (у нас) уже не о столкновении объединения и студии, СК и Госкино СССР, а о столкновении СК с Госкино и Минфином, Госпланом, Госкомтруда и Советом Министров.
Со стороны конкретики вслед за столкновением с Госкино СССР СК столкнулся с МГК КПСС и с Бабушкинским райкомом (студия им. Горького и ВГИК) – это уже новая ситуация. Партийный бюрократ ничем не лучше государственного, формы борьбы с партийным аппаратом, наверное, иные: надо брать слово на районных и городских партийно-хозяйственных активах и конференциях.
Но самое главное – определились новые рубежи врагов перестройки, очагов и оборонительных линий сопротивления. На пути перестройки стали директивные органы и их службы. Они очень сильны. Перестройка перестает быть самостоятельностью и активностью масс. Она ждет. Вынуждена ждать. Перестройка стоит в длинной очереди на различного рода разрешения и согласования, очень похожей на очередь на получение жилплощади (в которой можно простоять десятки лет). Очередь стоит за заменой строгих регламентаций – не за отменой регламентаций, а за заменой одних другими. Психология цепи остается. Но спор идет о том, какой длины цепь. Вопрос о цепях не снижается, стоит вопрос, где их усилять.
У нас нет закона об инициативе и замене одних форм хозяйствования другими даже для общественных организаций. (Не знаю, как такой закон должен называться, м.б., «Закон о порядке рождения или создания новых управленческих и хозяйственных структур, предприятий и их ликвидации».) Этот закон должен дать права министерствам и госкомитетам, которых у них сегодня нет. На госорганах и госбанке должно лежать лишь одно: общие ресурсы, фонд зарплаты и лимиты в свободной конкуренции по прибылям и важности.
Перестройка парализована этим. И вторая сила, выступившая против перестройки, – это уже адаптировавшаяся, организовавшая реакционные элементы: бюрократический аппарат (государственный, советский, партийный, общественный), всякого рода прилизавшиеся к делу жулики, проходимцы, некомпетентные специалисты и т. д.
Партийное собрание на «Мосфильме» творческого резерва – самая яркая иллюстрация тому. На собрании выступили люди, имеющие слабое представление о чем-либо, это представители балласта. Но они уже идут под лозунгами антиперестроечными: «Вернуться назад»; «Где власть Госкино?»; «Перестройка затем, чтобы легче работать»; «Дайте нам свою студию», «Ничего не надо менять», «Перестройка не получилась» и т. д.
Тут и политические лозунги: «Набрали сценариев о проститутках и наркоманах, нет партийной организации, она ничем не занимается». (Просто разгром.)
По этой логике «Отелло» – об убийце, «Анна Каренина» – о самоубийце, «Гамлет» – чернуха, а главное, по этой логике надо снова запретить М. Зощенко, Ильфа и Петрова, Булгакова, Платонова и т. д.
Идет торговля. Никакой перестройки никому не надо, если затрагиваются шкурные интересы.
Поставить в докладе: о первых итогах переходного периода и о новой волне сопротивления реакции.
Второй вопрос – о гласности, демократии в условиях хозрасчета и без него. У нас получается уродливая демократия, смахивающая на «демократию» героев в «Чучеле», а гласность становится групповщиной с одной стороны и гласом вопиющего в пустыне – с другой. Секретариат и коллегия, которая будет утверждать худруков студии им. Горького в их присутствии, – это уже не демократия, а тот самый ее разгул, который зачеркивает самую суть демократии.
Демократично – это вовсе не тогда, когда все вместе, огулом и большинство. Не надо забывать о сплоченном коллективе испанской инквизиции, не надо забывать, что под ликующие крики верующих сгорел Джордано Бруно.
Демократия – это равное для всех государственное, этическое и общественное положение. Это равные обязанности перед общими договоренностями. Секретариат Союза и коллегия Госкино – это не келейность. Это… и есть демократия. Ибо тогда давайте все решать на съезде. (Тогда уж пусть будут все решительно! Плюс все зрители! Что же без зрителей – келейно решать?)
И снова ночь и напролет…
Какое слово, право!
Ночь мчится, словно самолет
Сквозь крепостное право.
Я мозг давно закабалил
Сомненьями и страхом,
А дождик лил, и лил, и лил,
А дождик голову склонил
На эту плаху.
13–14.11.87 г
Пленум прошел блестяще, в зале были все из газет и ведомств, Камшалов, Климов, Медведев, Лисаковский, Пряхин и телевидение в большом составе. Утвердили решение. Оргкомитет. На секретариате худруками утвердили Хмелика, Железникова, Туманян, Арсенова. Было все, как хотелось. Я выступил против Ростоцкого. В. Тихонов выступил против меня. Просил его <Ростоцкого> «не убивать». Был неинтересен и грустен, и сердце у меня стало ныть: почему забрать власть значит убить?
Никогда не забуду, как Р., пьяный, в Ашхабаде кривлялся и толковал мне о том, как он ничего не понимает в детском кино, а начальник, «большой начальник», намекая, что это он сделал так, что я не ставлю и не буду ставить, оттого что посмел критиковать его в газете