тиста. Вы меня поставили куда-то в конец очереди. Но я там не стою. И картину защитить сумею. А в монтажную никто ко мне не войдет. Приказ ваш о моем недопущении стоит недорого, десятка. Я заплачу. А если кто-то войдет в монтажную - убью. И говорю заранее - чем. Монтажным прессом». (Пресс для склейки пленки - довольно тяжелая вещь.) Когда последний раз Быков был вместе с Н. Сизовым у Ф.Т. Ермаша - председателя Госкино СССР, то, пытаясь быть более демократичным, Филипп Тимофеевич в разговоре, нажимая на Быкова, подпускал матерок, а Быков в «пылу» как аргумент стал подпускать его тоже. Когда вышли от Ермаша, Быков сказал Сизову: «Как-то я в пылу перебрал». На что Сизов сказал: «Нет, почему, все нормально. У тебя были аргументы». Понять этих людей можно, их партбилеты лежали в Московском городском комитете партии, которым руководил член Политбюро В.В. Гришин, который сказал: «Не хотел бы я, чтобы картину увидел мой внук». Но ради этого убивать картину Быков не согласился. Пришлось писать письмо Андропову. Это письмо, короткое и ясное, смысл которого заключался в том, что картина нужна государству и защитить ее может только государство, Юрию Владимировичу передал его первый помощник - генерал Шарапов. Ю.В. Андропов, лежа в больнице ЦКБ, сказал: «Надо помочь Быкову». Дальше действовал Шарапов. В день премьеры за несколько часов мы примчались в Дом кино, прошел слух об отмене премьеры. Все в порядке - афиша висит. Премьера была в двух залах. Шарапов пришел с помощником К. Черненко - Л. Печеневым. Они смотрели картину в Белом зале. Когда не стало вскоре Андропова и жизнь «Чучела» была на волоске, Печенев стал помогать (Черненко ненадолго встал во главе государства). А дальше она сама завоевывала пространство.
Никто не понимает Ни Солнца, ни Луны, Кино теперь снимают, Как на людях штаны.
Из разговоров по дороге в Орск
— Г... он такой: то широкий, то жадный.
Во время войны на фронте издавалась газета «Моему сыну» — там писалось о том, как идет война, как воюют... Эти листки отцы посылали домой.
В первый день войны был взят в плен кайзеровский полковник:
— Неужели вы думаете, что вы победите? — спросили полковника.
— Победим мы вряд ли, — ответил тот, — но воевать вас научим.
— Все говорят: надо бегать. Ну что ж, стал бегать. Бежал, бежал, гляжу — первый в очереди.
Был ливень. Солдат кормили. «Хороша каша!» — «У меня был суп!» — «Ты что?» — Выяснилось: он ходил обедать к немцам и никто, включая его самого, этого не заметил. А у немцев был суп.
Вопрос к пьяному (у него десятилетний сын): — Сын пьет?... — И на очередную рюмку: — Оставь ребенку! (Действовало!)
Я этим годом отомстил Другим годам ушедшим, Мой этот год в себя вместил День с миром сумасшедшим. Мой этот год зачтется мне На том далеком свете, Где в затемненной тишине Идут с молитвой дети!
07-08.01.84 г.
Подготовка к Пленуму Союза кинематографистов. Я, словно древний старец, проваливаюсь в сон.
09.01.84 г.
Сегодня «Чучело» показывают на Пленуме — интересно, что будет? (Или ничего?)
Иду с прежним Минотавром
На расправу
Да знаю я дороги, Таврий,
Я здесь живу!
27-28.01.84 г.
Завтра премьера в Доме кино. Если говорить честно, я никак не мог представить себе, что ее может не быть. Но средь всей этой свистопляски не мог представить себе, что она будет.
Картина вызывает бурное одобрение. Серия просмотров показала, что она обретает достоинство, начинается ее судьба. Конечно, еще все возможно, но на сегодня — первый этап победы.
Очень дорогими были слова на тарификационной комиссии. Говорили, понимая картину вполне. Наша режиссура повернулась ко мне лицом. Меня все-таки поражает, что это для них неожиданность. Уверен, что я ранее не понимал, что «Айболит» ими не оценен. А «Черепаха», «Телеграмма» и «Автомобиль...» были для них периферией. Поэтому и «Нос» не был принят. Тут сработал механизм отношения.
Картина «Чучело» — наиболее близка нашей режиссуре, ее, так сказать, номенклатурному прейскуранту. Тут они разбираются в цене. «Айболит» же не имел еще ценника.
«Чучело» сегодня и сражение со студией и Госкино — уже вполне высота и особенно в глазах людей.
Пусть так! Но со времени «Такой любви» и «Айболита» утекло много воды. И пусть окружающие много не поняли из того, что я делаю, но в общем был спад. Не внутри — был спад на «выходе», как говорят повара.
Хотя — обо всем этом когда-нибудь потом.
Что же я скажу завтра? Или не задумываться, а высказаться спонтанно? Ясно одно: как и картину, которую я делал, исключая их из сознания, так и завтрашнее выступление не должно включать в себя нашу кутерьму.
Если придут Шарапов и Велихов, Прокофьев и Мишин (боюсь, что их не будет), могло бы «иметь место» некоторое (со вкусом) излияние. Но встать над суетой надо в любом случае. Мы в храме, мы перед ликом, что нам дрязги.
(Но ведь были изгнаны из храма!..)
Да! Но я не думаю, что сегодня в этом дело.
Итак:
Хотелось бы очень коротко сказать о детстве, о духовности, о спасении, о чуде доброты. Хотелось бы — не соображаю!
Ночь. Весь день звонили, спрашивали о премьере. Слухи шли, что ее отменили. Звонил Вульман, сообщил, что копию Сизов не дает... да... это все да!!! Но все-таки премьера будет! (Состоится!)
Сегодня на плечи художника ложится особая ответственность, во-первых, за все, что происходит в мире. Самоустранение от решений глобальных вопросов — особая опасность жизни людей. Нет прощения художнику — как нет прощения убийце. Можно понять, но не простить вину художника, если он не вмешивается в жизнь.
Пафос нашего времени — действие, действенность, деятельность. Оно сменило время фразеологии.
Ответственность и действенность. Смелость и честность. Иметь позицию — основное.
Боже! Ничего не приходит в голову как программа.
Начнем с конца.
Мукасей — четвертая картина, реанимация классического стиля — спокойствие, требований много.
Маркович — дебют, поздравить с дебютом. Только юмор.
Губайдулина — композитор, широко известный в мире, человек этически близкий картине.
Курганский — каких мастеров вырастил «Мосфильм». Владимир Курганский — «мосфильмовец», и он за смену перезаписал картину — 13 частей.
Суеверный страх перед сердечной социальной проблемой, страх в том, что в ее решении, в самом факте решения есть уже крамола.
04.12.84 г.
Я, словно древний старец, Проваливаюсь в сон, Как у ручья скиталец, Когда вернулся он.
Когда усталость множит Болезни и года, Когда нас не стреножат Печаль или беда. Люблю тебя, как прежде, Быть может, не любил.
28.04.85 г.
Глава II: «Жизнь в гомосфере»
1. Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев предлагает ввести новый термин, определяющий выделение общих проблем человеческого духа:
«Цивилизация, техническая цивилизация, НТР — все это хорошо усвоено. А вот духовная культура, культура, духовное начало — понятия достаточно расплывчатые»
И действительно, мы легко рассуждаем о бездуховности, но как только речь заходит о духовности, сразу же цепенеем: от духовности так близко до духовенства, а от него до «опиума для народа», что само слово «духовность» означает порог, дальше которого мы идти не решаемся. Хотя вовсе напрасно — душа человека, душа народа категории вполне живые для нашего времени. Но, наверно, Д.С. Лихачев прав:
«Я давно уже остро ощущаю необходимость найти точный термин, который вмещал бы в себя комплекс понятий, связанных с внутренним миром человека, его развитием, его тончайшими и сложнейшими системами связей людей между собой, человечества со всей природой планеты и Вселенной. Нечто всеобъемлющее, как ноосфера Вернадского, как биосфера, но заключающего в себя иную основу — человечность, гуманность, одухотворенность».
[Собственно, это довольно общо, ибо определение духовности и духовного начала — это и взаимоотношения человека с самим собой, это постижение идеала и вся область отношений Бога и врага человеческого — вот ведь чему важен адекват. Если заменить религиозную фразеологию, то гомосфера сразу же должна быть определена как сфера жизни духа в самом главном его проявлении: в борьбе Добра и Зла. Но эти понятия никогда не могли заменить Бога и Сатану, ибо тут уже речь идет о Воле добра и зла и примате Добра над злом, тут уже есть понятие греха — вины перед добром, понятие благодати, измерения, стоящего над законом, понятие единовластия и т.д. Так что «гомосфера» Вернадского остается понятием столь широким, что расплывчивость понятия не исчезает, а главное, мы так и не сможем заговорить ни о чем «божественном».] И далее Д.С. Лихачев:
«Вы понимаете, я веду сейчас речь об очень важной, четко просматриваемой области важнейших жизненных интересов, стремлений, нужд и надежд народа, людей, каждого человека. Именно человека, а не абстрактной усредненной статистической личности. Это огромная сфера, охватываюшая гуманистическую сущность общества». Вот! И, я даже бы сказал, всего живого, всего сущего на планете и даже во всей Вселенной. (Вот: и тут же возникло библейское слово «сущего» — по краю ходит академик!) «Человекосфера»... или для подобия с принятыми уже понятиями этой категории — на международной латыни — гомосфера!
...Термин найден!
Так что, когда мы говорим об искусстве, мы сразу касаемся жизни человека в гомосфере, и это обязывает.
Лихачев видит гуманизацию гомосферы в росте интереса к памятникам культуры, но в «Чучеле», например, я не случайно противопоставлял интерес деда к картинам своего предка (и тут есть «время собирать камни») и орды туристов (где нет ничего духовного, кроме автоматизма массовой культуры). Интерес к народному творчеству может быть и духовен и бездуховен, и тогда открытие гомосферы снова станет открытием типа «апрель бывает в апреле»... Термин есть, область ограничена, но этого мало — нужно определение направления движения духа. В области ноосферы Вернадского или биосферы нет законов хороших и плохих, на крайний случай есть законы образования и разрушения образований. Вечность природы не создает трагизма смены жизни и смерти, в гомосфере как раз важно иное: в ней важны различия высокого и низкого, нравственного и безнравственного, греховного и божественного. Гомосфера — область, где познание факта вовсе ничего не означает (как это имеет место в ноосфере или биосфере). Самое важное — духовная, гуманистическая, этическая оценка этого факта, ибо духовность заключается в познании добра и истины, ибо истина — это правда жизни с точки зрения духовного идеала. Важен не факт, а его оценка, важно измерение «по образу и подобию своему». (А это, кстати, формула актерского творчества по К.С. Станиславскому: «идти от себя». Не зря церковь уничтожала скоморохов и видела бесовство в лицедеях — они претендовали на божественную миссию, создавая характеры по образу и подобию своему.)