– Точно, как Давид Микеланджело или Ника Самофракийская. Это две самые популярные на Земле скульптуры, но как тебя ошеломляет, когда видишь их в первый раз. Не хотела бы к ним привыкнуть! Не хотела бы устать или испытывать скуку от красоты и нравственного величия. Это меня бы обеспокоило, – сказала она. – Мне не нравится по делу и не очень пользоваться словом «одержимый», потому что одержимость является для некоторых реальной проблемой, но я жутко влюблена в правую руку Давида – ту, которая опущена на бедро. Обожаю на нее смотреть! Ты, конечно, посчитаешь меня чудачкой, но я целый раздел своей тайной доски по истории искусства на Pinterest посвятила снятым в увеличенном масштабе деталям его правой руки.
Фото правой руки Давида успокаивали Талли – касающийся бедра кончик среднего пальца, змеящиеся вены, – и ей нравилось представлять ощущение от холодного на ощупь мрамора. Ей нравилось представлять, будто она держит Давида за руку. Еще она любила его нос, все лицо, эти преследующие тебя глаза, пленявшие сердца людей. Этот упругий торс, идеальные ягодицы и восхитительный контрапост. Иногда ночами, когда ей не спалось, она слушала музыку и листала Pinterest. Это был один из способов заботиться о себе.
– Мы уже установили, что ты лучшая из всех возможных чудачек, – сказал Эмметт.
– Ах, вот как?
– Определенно, – сказал он. – Да, я один раз был за рубежом. Недолго жил в Париже, когда учился в старшей школе, и там ходил в Лувр, где видел «Нику», «Мону Лизу» и «Венеру Милосскую».
– Как это прекрасно. Мне бы хотелось когда-нибудь сходить в Лувр и в галерею Академии во Флоренции, посмотреть «Давида», хотя и побаиваюсь, что при виде его живьем заработаю синдром Стендаля или… как там?.. гиперкультуремию? У некоторых при личной встрече с шедевром случается паническая атака на почве искусства. Культурная атака… Учащенное сердцебиение от искусства. Я обязательно потеряю сознание. Статуя высотой более пяти метров. Меня утомляет сама мысль о том, как увидеть ее живьем. – Талли приложила тыльную сторону ладони ко лбу, изобразив обморок.
Взолнованная разговором, она опустила руку на грудь резким движением – такое часто случалось, когда она говорила об искусстве. Лицо ее горело, ей было тесно в собственной коже. Синдром Рубенса[42]. На стене возле ее кровати висели эротические открытки – они висели там годами, прикрепленные канцелярскими кнопками над лампой, и отсвечивали каждый раз, когда попадали в идущий снизу широкий треугольник света. В прошлом они напоминали ей не только о романах и мечтах, но и вызывали фантазии о полном страсти путешествии на их с Джоэлом годовщину. Будто они вдвоем за границей, где все утро проводят в постели, а днем посещают художественные галереи, ужинают на открытом воздухе, полностью погруженные в другую культуру и язык. Что-то вроде второго медового месяца. Талли смирилась с тем, что фантазия потерпела крах, но не так давно с удивлением стала подумывать, а не поехать ли одной.
– Каждый раз, когда я прихожу в художественную галерею, мне кажется, что я участвую в сцене из фильма «Выходной день Ферриса Бьюллера», там, где Кэмерон неотрывно смотрит на картину Жоржа Сёра «Воскресный день на острове Гранд-Жатт», и план все крупнее и крупнее, и весь смысл пропадает. Мне нравится, что, когда смотришь на картину, все прочее не имеет значения… и можно совершенно забыть остальной мир. – Согнув пальцы, он сделал из ладоней воображаемую подзорную трубу, закрыв один глаз, приложил ее ко второму и посмотрел сквозь отверстие на Талли.
– Точно. Я обожаю эту сцену… посмотрим?
Она вытащила коробку с нужным фильмом, отыскала сцену в художественной галерее под инструментальную кавер-версию группы The Smiths – Please, Please, Please, Let Me Get What I Want. Замелькали Хоппер, Кэссетт, Пикассо, Гоген, Поллок, Матисс. Кэмерон, с головой погруженный в полотно Сёра, Феррис и Слоэн, целующиеся напротив темно-синего витража Марка Шагала «Американские окна».
Сцена закончилась, у Эмметта на глазах были слезы. Талли сказала «ну надо же, извинилась за то, что невольно расстроила его, и выключила телевизор.
– Нет. Не говори так. Я сам хотел посмотреть. Все в порядке. И, может, когда я приеду в следующий раз, мы вместе пойдем в твою галерею и постараемся избежать культурных атак, – шмыгая носом, сказал он. Он все моргал и моргал, но снова заверил ее, что с ним все в порядке.
– Если ты в воскресенье после обеда еще будешь в городе, я возьму тебя с собой. Наш собственный «Воскресный день в Луисвилле, в музее искусств Спиида», – сказала она.
– Можно зажарить воскресную курицу и сделать вид, что это настоящая жизнь.
– Вот именно. А потом – раз! Мое возвращение в реальность, потому что в понедельник мне на работу.
– Снова в школу?
Талли понимала, что он представляет ее учительницей старшей школы в классе, полном шумных ребят в разноцветных рубашках – гремучая смесь гормонов и длинных конечностей, прыщей и брекетов. Она же думала о назначенных на утро понедельника сеансах лечения. Один был с ее любимой клиенткой, которая целых два года под ее наблюдением мужественно боролась с агорафобией и победила ее, другой – с клиентом, который самодиагностировал нездоровое стремление привлекать к себе внимание и селфитис – пристрастие делать и размещать в соцсетях селфи. Была еще новая потенциальная клиентка – темнокожая женщина, пытавшаяся преодолеть стресс жизни в Америке и долгосрочный вред расизма, – которая была записана на первую консультацию, чтобы узнать, подходят ли они друг другу. Талли ждала этого с нетерпением, и чутье уже подсказывало ей, что, судя по мейлам, которыми они обменялись, подходили они друг другу идеально. У Талли были темнокожие клиенты, которые специально хотели работать с темнокожим психоаналитиком, ища понимания и душевной связи. Вся сущность ее практики заключалась в том, чтобы помочь людям чувствовать себя менее одинокими.
В понедельник она и ее секретарь в приемной, как обычно, придут на работу в восемь. И вскоре Талли уже примется слушать клиентов и вести свои бесконечные записи. Давать клиентам возможность рассказывать свои тайны и задавать свои вопросы, которые приведут к новым вопросам. К новым ответам. И, она надеялась, в конце концов – к выздоровлению.
Где будет в понедельник Эмметт?
– Да, так и есть. Снова в школу, – кивнув и прочистив горло, сказала она. – Я не бывала в Клементине. Хотя и слышала о ней. Как ты оказался в Луисвилле? Наверное, можно было и вчера спросить, но я уже и так перегрузила тебя вопросами.
– Луисвилл мне нравится.
– Когда ты приехал?
– В среду вечером.
– Где ты остановился?
– Нигде. Просто ходил по городу.
– Под дождем?
– Ну да.
– Ты так и хотел?
– В общем, да.
– Ты был доволен, когда это делал?
– А ты сейчас довольна?
– В общем, да.
Усмехнувшись, она снова включила телевизор, прошлась по каналам, пока не нашла трансляцию Мировой серии.
– Ну вот. Надеюсь, «Джайентс» выиграют, – сказала она. Дождь резко прекратился. Эмметт как будто собирался что-то сказать, но дождь вдруг снова пошел, еще сильнее.
И тут внезапно со щелчком погасло электричество.
Эмметт
Над входом в ресторан красовалась девичья фамилия его мамы – изящные, начищенные до блеска буквы. Ранее принадлежавший его прародителям, он работал на этом месте с тысяча девятьсот пятидесятого года как часть курорта на берегу озера. Великолепное место прямо у кромки воды. Эмметт беззаботно рос в этих стенах, учился готовить у бабушки с дедушкой, у мамы и ее братьев. Превосходная южная кухня, каждое лето нет отбоя от туристов.
Много лет мэром города на озере был дядя Кристины, а до него – ее дед. Еще раньше – прадед. Мама была девушкой из высшего общества, а оба ее брата – футбольными звездами старшей школы. Кристина – лицо сердечком, большие карие глаза, медово-каштановые волосы – считалась городской красавицей. И красота ее была исключительно нормальной, неподвластной времени. Практичной и чистой, как у девочки на обертке куска мыла.
Мама Эмметта, Лиса, и папа Кристины, Майк, вместе выросли, но ни он, ни его друзья Лисе никогда не нравились.
– Орава избалованных забияк, – говорила она.
Кристину и ее семью знали все, но училась она в частной школе в противоположной части города, и Эмметту редко приходилось проводить с ней время, хотя в детстве и юности он постоянно слышал рассказы о разборках между их отцами того времени, когда те вместе учились в старшей школе. Выражение «заклятый враг» Эмметт впервые услышал от отца, который говорил о Майке. Все детство и юность Эмметт в деталях узнавал о том, как его родители не любят семью Кристины, но ни мама, ни папа о самой Кристине ничего плохого не говорили. Иногда Эмметт мог увидеть ее на летней вечеринке или случайно наткнуться на нее и ее братьев в кафе-мороженом, в кино или на футболе.
Хантер, лучший друг Эмметта, работал вместе с ним в ресторане. Эмметт и Хантер жили в маленькой квартирке у озера. Эмметту было двадцать два, ресторан был его опорой. Кристине было двадцать один, она блуждала бесцельно. Иногда приходила в ресторан пообщаться с подругой Саванной, работавшей официанткой и тоже дружившей с Эмметтом. Когда Саванна начала встречаться с Хантером, под солнцем на берегу озера из них всех получилась счастливая четверка.
Были долгие, даже бесконечные летние дни, когда Кристина и Саванна, овеянные ароматами кокоса и пива после целого утра или дня, проведенных на понтоне, являлись в ресторан. Под летними сарафанами влажно расцветали купальники, на ногах хлопали пластиковые шлепанцы. Сырые летние вечера обволакивали их такой же странной магией: ночью они купались в темно-синей прохладе, курили марихуану, делили сигареты. Уже ближе к рассвету ребята снова открывали ресторан и готовили девушкам еду, и потом вчетвером в угловой кабинке ели жареную картошку с солью и пили пиво.