– И это тебя нисколечко не… пугает? – спросил он.
– Что я на этот раз окажусь частью ее доброй, во всех отношениях положительной сплетни? Нет, не пугает, – сказала Талли.
Эмметт улыбнулся и понял, что пока в доме была Джудит, он ни разу не вспомнил о смерти. Мост подарил ему сверхъестественную способность распознавать самые мимолетные и светлые моменты, сияющие облегчением. Пока он выдавал себя за мужчину, которым хотела его видеть Талли, его мысли успокоились до сияющей пустоты. Он мог выдавать себя еще за кого-то, кто выдавал себя еще за кого-то. Треснувшая скорлупа его души внутри другой, которая внутри еще одной, ad infinitum[51]. Свидетельство того, как он закрылся внутри себя по необходимости. Скорбь. Вина. И страх.
С определенных пор ему приходилось каждый день карабкаться, и это изнуряло его больше всего на свете. Выживание было причиной того, что она не найдет его в Сети, причиной того, что он не сразу узнал в ее устах свое имя. Он вполне мог быть из Клементины, но это было не так. Его имя вполне могло быть Эмметт Аарон Бейкер, но оно было другим. Талли легко поверила в эту ложь, и он хотел, чтобы она, как по волшебству, стала правдой, едва он произнес ее.
Талли
Пока они были одни, Талли попросила маму не упоминать о том, что она психоаналитик. Никаких разговоров о ТЛК. И как бы мама ни любила поболтать, секретничаить с Талли она любила еще больше. Талли даже забеспокоилась, когда мама сделала сюрприз для нее и Эмметта, заехав к ней без предупреждения. Пусть это было несколько по-детски, но Талли нравилось, что в этой истории она казалась таинственной женщиной, а не простой, широко раскрытой книгой, какой ее считали все вокруг. Конечно, с маминым визитом все могло пойти намного хуже. Как только она начинала говорить, ее уже было не остановить ничем. Еще в детстве и Талли, и Лионел научились, затаив дыхание, как-то выкручиваться.
Талли привыкла извиняться за маму. («Она не это имела в виду. Она иногда производит впечатление невежливой, но у нее золотое сердце».) Всю свою жизнь Талли сносила от мамы то, о чем той следовало бы умолчать. От замечаний по поводу образовавшихся у расцветшей в подростка Талли растяжек до попыток убедить дочь взять на себя часть вины, когда речь заходила об измене Джоэла. («Как у вас обстояли дела в постели? Ты не вела себя отстраненно? Посылала ли ты ему сигналы, что согласна на определенные вещи?») Талли сама стала психоаналитиком вместо того, чтобы пойти к специалисту на прием, и хорошо знала, насколько глубоко мог проанализировать это решение серьезный профессионал в деле психического здоровья. Воспитанная своей матерью, которая прежде всего была занята самой собой, Талли непроизвольно ставила чувства и ситуации других превыше своих собственных. Джудит умела вызывать у дочери чувство, что жизнь или проблемы Талли никогда не будут так важны, как жизнь и проблемы Джудит. Талли пообещала себе, что если она усыновит ребенка, то никогда не сделает такой ошибки. Она легко прощала, но рано поняла, что с мамой у нее всегда будут сложные отношения. Она не знала ни одной женщины, у которой не было бы сложных отношений с матерью, и это была одна из причин того, что ее практика продолжала работать. Более того, она не встречала еще клиентов, которые бы не проявляли изрядной словоохотливости, когда говорили о своих мамах.
Когда мать ушла, Талли, сев к кухонному столу, стала наблюдать, как Эмметт разгружает посудомойку, потом загружает в нее посуду, оставшуюся после завтрака. Она пыталась его остановить, но он заверил ее, что это занятие имело целительное действие и что его самочувствие на самом деле улучшалось.
– Вчерашнее сожжение рюкзака на гриле действительно помогло, – сказала она. – Для меня… это сожжение свадебных фото.
– Точно.
Рыжий кот заявил о себе, запрыгнув на стойку. Талли встала, взяла его на руки, будто младенца – ему это нравилось. Она погладила его по голове.
– Хочешь, скажу, что еще мне трудно переварить? – помолчав некоторое время, спросила Талли. И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Мне интересно, кто раньше меня узнал о романе Джоэла. Все, кто работал в галерее? Все его друзья? Все ее друзья? И только я одна ничего не знала? Это так стыдно.
– Стыдно должно быть не тебе. А ему, – сказал Эмметт.
– Вот что бы я с радостью сожгла. Весь этот неотвязный стыд! Но… о’кей! Понимаю, ты не очень доверяешь лечению и группам поддержки, но есть такая концепция, я слышала, которая могла бы тебе помочь. Нам обоим! – сказала она. Ей хотелось, чтобы он знал: она не только его слушала, но она его слышала.
– Неужели? – сказал он каким-то светлым голосом, и она почувствовала облегчение. Как будто где-то в горле он включил лампу.
– Для начала позволь мне спросить. Ради чего, как ты думаешь, стоит жить? Что делает тебя счастливым?
– Позавчера пытался покончить с собой, сегодня составляю список, ради чего стоит жить… гмм.
– Ах, joie de vivre[52], – спустив кота с рук, сказала Талли.
– Э-э… дни как сегодня… когда дождь и никуда не надо идти. Люблю такие. И не знаю… но да, момент, когда понимаешь, что влюбляешься в того, кто тоже влюблен в тебя. Прекрасный момент. Еще первые поцелуи, первое что угодно, если честно, – сказал Эмметт. – А еще, конечно, красивый хоум-ран в день открытия сезона, – добавил он и поцокал языком, имитируя полый звук. Он повернулся к ней, облокотился о стойку. – И если серьезно… Однажды я на озере попробовал персик… идеальный персик… когда я впился в него зубами, он впился в меня. Во вторую неделю июня, несколько лет назад. Тот персик… ради него одного, наверное, стоит жить.
– Вот это да. Отличные ответы. Я правда под впечатлением.
– Говорю же, я стараюсь произвести на тебя впечатление. Рад, что получается.
– Перестань. О’кей, я спросила, потому что слышала про «убрать все со стола». Будто представляешь себе, что убираешь все барахло, которое тянет тебя на дно, и начинаешь с малого. Что бы ты положил обратно на стол после того, как все убрал? Какие вещи ты захочешь оставить? Скажем, я бы убрала со стола свое бесплодие. Раньше я в нашем районе знала наперечет всех беременных. Какой у нее срок, на сколько сантиметров вырос живот. Куда бы я ни шла, мне казалось, что там было как минимум десять беременных или молодых мам с новорожденными. Я бы убрала все это и те чувства со стола, а также убрала бы измену Джоэла, его новую жизнь. Но оставила бы дом. Я люблю этот дом. Не знаю, как бы я без него пережила развод. Это мое убежище… он оберегает меня всеми возможными способами, – сказала Талли.
Она рассказала, что Айша называла Фокс-Коммонс Талливиллом, часто заезжала сюда, прихватив вина, и они делали косметические маски и смотрели «Театр шедевров»[53] или устраивали марафонские просмотры дрянного реалити-шоу. Она рассказала, что к ней на ужин часто заходили Лионел, Зора и Ривер и что отец с мачехой тоже бывали, но обычно Талли ездила повидаться к ним на ферму в тридцати минутах езды. Только мама любила являться без предупреждения.
– А весной и летом у меня в саду цветут пионы и рудбекии, подсолнухи и хосты, сальвии и гиацинты. За домом парочка кустов бледно-голубой гортензии размером с небольшие хетчбэки… вокруг купальни для птиц обалденные розы ярко-розового цвета… Да! И я обожаю смотреть в окно, наблюдая, как едят белочки. Иногда я при этом тоже ем и тогда с радостью думаю: только посмотрите на нас! Невеликие создания, делящие трапезу! – сказала Талли, припомнив, когда это было в последний раз. Какой милый лучик чистой радости.
Эмметт был к ней спиной, так как загружал столовые приборы в предназначенные для них узкие ячейки в корзинке посудомойки.
– Это чертовски мило. Я тоже полюбил этот дом, – сказал он, и ему вторило эхо, вылетая из широко распахнутого предмета бытовой техники.
– Так… что бы ты положил обратно на стол?
– Мир.
– Когда, в какой период жизни у тебя был мир?
Он повернулся к ней и скрестил руки на груди, заложив обе ладони под мышки, а большие пальцы выставив наружу. Талли бросились в глаза бицепсы, которых она раньше то ли не видела, то ли нарочно не замечала.
– Наверное, до того, как женился, – не сводя глаз с Талли, сказал он.
– Надо же! Тяжело это слышать.
– Жена была очень красивая, и я ее очень сильно любил… каждую ее частицу. У нее к тому же было доброе сердце, но миролюбивым человеком она не была, и миролюбивого союза у нас не было. Иногда с ней было опасно… трудно… беспокойно. В детстве она много пережила. Наши отношения были трудными, чтобы не сказать больше, но я по ней с ума сходил. Это было чистое безумие. И ее я никогда не забуду. Она лучшее, что было в моей жизни… в ней была вся моя жизнь. Была и есть до сих пор, – сказал он с неспокойной энергией, которая прокатилась в воздухе с такой силой, что показалось, будто шевельнулись кухонные занавески. Талли, прежде чем заговорить, подождала, пока все успокоится.
– Ты весь лучишься, когда о ней говоришь. Сквозь твою боль и переживания… я вижу, как ты светишься.
Уголок рта Эмметта приподнялся. Он провел рукой по волосам. Его лицо походило на ливень среди яркого солнца.
– Но вы часто ссорились? – спросила она.
– Да.
– Понятно. Ведь вы были так молоды. Сильно ссорились?
– Иногда мне приходилось держать ее, пока не успокоится, и оно срабатывало, но она этого терпеть не могла.
– Как держать? Покажи, – попросила она.
Талли встала к нему лицом, ее руки были опущены. Эмметт поднял ей руки и положил каждую на противоположное плечо. Потом крепко обхватил ее. Она попыталась шевельнуться, но не смогла. Она рванулась сильнее, но все зря. Испугавшись по-настоящему, она сказала себе: «Это происходит. Я позволяю ему это делать. Я позволяю ему это делать».