– Какой ты сильный, – подергавшись еще и сдавшись, сказала она ему в рубашку. Он ее отпустил. К ее лицу прилила кровь – какое облегчение.
– Не хотел сделать тебе больно, – сказал он.
– Ты не сделал мне больно, – заверила его Талли. Тяжело дыша, она смахнула с лица волосы и сделала шаг назад. – Мм, ты поддерживаешь хоть какие-нибудь отношения с семьей Кристины?
– Никак не поддерживаю.
– А отношения с семьями твоих предыдущих девушек? Какими они были? Тяжелые разрывы вполне могут все разрушить, я знаю, – сказала она, оставляя ему широкую возможность упомянуть Бренну или поговорить о ком-нибудь еще.
– Отношения, думаю, были нормальные. Пока не заканчивались.
– Я то и дело заставляю тебя обо всем этом говорить, потому что хочу помочь, если получится. Понимаю, последние дни тебе тяжело дались, к тому же ты до сих пор горюешь. У некоторых это так и не проходит. Люди любят утверждать, что со временем становится легче, но так бывает лишь у некоторых. Я это вот к чему: Эмметт, я ценю, что ты позволяешь мне приглядывать за тобой в эти выходные, – заключила она.
– Ты всегда сосредоточена на том, как обстоят дела у окружающих, так что, возможно, я тоже за тобой приглядываю.
От его слов – так точно подобранных – у нее закружилась голова. После развода она стала относиться к себе как к экспонату художественной галереи: с ней нужно было обращаться определенным образом и в правильной среде, иначе погубишь. До сих пор она была не в состоянии никому об этом сказать, но сейчас Эмметт будто бы прислушался ко всему тому, что она не могла произнести вслух, и как-то понял. Она обняла его, успокаиваясь теплом, исходящим от него и его белой рубашки, этими мускулами, которыми только что любовалась, его сильными руками, теперь крепко обнимавшими ее за шею. Я позволяю ему это делать. И, представляя, как он держит ее, обнимает, и сжимает, и не перестает этого делать, она расслабилась и прижалась к нему еще крепче.
– Теперь ты мой друг, понимаешь? Ты мне нравишься. Мы разделили энергию сердца, так что теперь мы никогда не будем совсем чужими, – сказала она возле его уха.
– Хорошо. Рад слышать. И ты мне тоже нравишься, – возле ее уха сказал он.
Талли приняла душ и надела джинсы и свободный и удобный черный свитер с высоким воротником. Она провела свою трехминутную процедуру макияжа, заколола часть волос в как бы небрежный пучок, а остальные распустила, так чтобы кудрявились и скручивались на влажном осеннем воздухе. Выйдя из ванной, она увидела, что Эмметт, погрузившись в мобильник, сидит на диване, кошки урчат рядом.
– Когда ты завтра уйдешь, они будут по тебе скучать, – сказала она.
Он убрал телефон в карман и встал.
– Они мои товарищи, – наклонившись и еще раз погладив их, сказал он.
Талли принялась излагать свои знания о лечебных домашних питомцах. Она подошла и встала возле кошек, потом опустилась на колени, гладила их по головам, почесывала основания хвостов.
– Может, стоит задуматься. Существует очень много научных исследований по теме лечебных животных, если захочешь вдруг почитать об этом. Теперь собак стали использовать в залах судебных заседаний, чтобы успокоить тревожное чувство у выступающих перед судом людей. У тебя в детстве были домашние питомцы? – спросила она.
– Рыжая кошка по имени Джинни – в честь бабушки. И огромная добрая дворняга по имени Мо.
Она предложила прогуляться по Фокс-Коммонс до одного из ресторанов, там пообедать, а потом собираться на празднование Хеллоуина. Талли надела дождевик и резиновые сапожки. Эмметт взял с дивана свою байковую рубашку, и пока он продевал руки в рукава, она размышляла, не слишком ли долго тянулось их кухонное объятие.
Талли указала рукой на едущую по улице машинку для гольфа.
– У меня тоже есть. А, да, ты же ее видел в гараже. Когда я сюда переехала, Лионел мне ее купил, хотя я по большей части предпочитаю почти везде ходить пешком, – сказала она.
Она тогда старалась отговорить Лионела, обещая приобрести такую машинку потом, но он настоял, заверив ее, что по элитному району нужно передвигаться именно так. Ее машинка была темно-зеленая с кремовой обивкой на сиденьях и навесом. Ей нравилось ее водить, и иногда она отправлялась в ней на фермерский базар или в кондитерскую. Или в кофейню, чтобы почитать и покопаться в Сети на ноутбуке, полистать бьюти-блоги и сделать на досках в Pinterest пины рецептов, идей по моде и отделке дома. Летом они с Айшей ездили за джелато и на арену наблюдать закат над озером или бесплатно послушать по средам живую музыку. На боковой части по заказу Лионела белым курсивом было написано ТЛК. Ей нравилось ехать на машинке и ощущать ветер на лице и развевающиеся за спиной волосы. Но иногда Талли в ней становилось одиноко – ведь у нее не было теперь ни мужа, ни бойфренда, ни ребенка, и пассажирское сиденье пустовало. Ей было досадно, что позитивные статьи на тему «сестры делают это для себя»[54] и гимны «девичья сила», которые ей приходилось часто читать и слушать, не проникали вглубь и не касались каждого из потаенных и тернистых уголков ее тревожности и незащищенности.
– Знаешь что… в четверг я не представлял себя прохаживающимся по этому модному району в компании женщины. У меня чувство, что я проживаю чужую жизнь, – сказал Эмметт.
– У тебя деперсонализация. Жизнь не чья-то, а твоя. И я рада, что ты здесь, – коснувшись его руки, сказала Талли.
– Не знаю, как переживу зиму, – когда они прошли еще немного, сказал он.
– Я тоже не знаю, как переживу зиму. И никто не знает. Ни один из нас не знает, что нас ждет в жизни изо дня в день. Мы просто… продолжаем жить, – подивившись, насколько неприукрашенными были ее слова, сказала она. Она могла сделать вид, что пережить зиму ей трудным не представляется, что к будущему она относится с ослепительным оптимизмом. Она привыкла делать вид перед людьми, которые знали ее не очень хорошо, а также перед родными, когда ей не хотелось обсуждать с ними свои проблемы. Вести себя так, будто с ней обязательно все будет в порядке, было легче, но она знала, как обстоит дело на самом деле. Даже людям без психических заболеваний в анамнезе приходилось идти на все, чтобы беречь свое психическое здоровье.
Одним из способов поставить галочку в графе заботы о себе у Талли было правило не назначать клиентов на пятницу. В последние месяцы у нее наблюдался подъем активности в ее стараниях беречь себя умственно и духовно. Она даже иногда писала на руке чернилами буквы «п» и «з», чтобы не забыть о необходимости заботиться о своем психическом здоровье. Она относилась к хорошим и плохим дням как к языку Морзе, который отдавался в ее душе, и честно уделяла время и тратила энергию на их перевод и расшифровку.
– Каждому нужен человек, которому доверяешь, с которым можешь говорить. Мне кажется, ты нес всю эту эмоциональную нагрузку один, а это так тяжело, что иногда кажется невыполнимым. Я могла бы помочь тебе найти психоаналитика, если бы ты согласился попробовать. Можешь смотреть на это как на добавление инструментов в свой воображаемый инструментарий. У всех нас есть такой комплект, – сказала она.
– А, комплект инструментов. Здесь поблизости строительный магазин? – оглядываясь вокруг, спросил он.
– Так ты…
– Да, что? Что я?
– Ух ты, – улыбнувшись и покачав головой, сказала она.
Их миновала еще одна машинка для гольфа, прошуршав по влажной улице, как игла по пластинке. Талли помахала рукой, мужчина в машинке помахал ей в ответ – это был сосед, которого она узнала, но с которым никогда не разговаривала.
Они продолжали идти, Талли взяла Эмметта за руку. Не сплетая пальцев, она просто держала его руку, как брались за руки школьники, когда хотели быть ближе друг к другу: будто отгораживаясь от остального мира цепью, пусть даже на какое-то мгновение. Она представила себе, как соседи шушукаются друг с дружкой, что видели ее на Хеллоуин, одетую как медвежонок Паддингтон, за руку с молодым человеком. Они посплетничают о том, как Талли и ее новый ухажер останавливались и перед тратторией, и перед тайской лапшой, но в конце концов решили пойти в расположенный через дорогу ирландский паб. Как обрамляющие вывеску зеленые лампочки освещали влажный тротуар и угрожающе дрожали на глянце непромокаемой одежды этих вспыхивающих слоняющихся пришельцев.
Эмметт
С вечера четверга он был Эмметтом и будет им для Талли, всех, с кем познакомится на вечеринке по поводу Хеллоуина, и для тех, с кем ему еще суждено встретиться. Его настоящее имя слишком узнаваемо. И хотя до Талли никто не употреблял по отношению к нему слов «яркая внешность», он прекрасно знал, какое у него своеобразное, запоминающееся лицо. Он представил, как постерами с его портретом оклеен родной город. Ведь его семья развесит постеры «пропал человек», даже если они думают, что он умер? Ведь они все-таки будут искать тело, чтобы похоронить его как полагается? Какую они выберут фотографию? Ту, где он улыбается рядом с Кристиной, которую вырежут? Ту, где он держит за руку Бренну, которую вырежут? Ту, где он в ресторане, уставший после работы, курит в белой поварской одежде? Ту, где он с рюкзаком во время молодежного туристического похода обернулся и посмотрел в камеру за секунду до того, как понял, что его снимают? Он всегда выделялся в их небольшом городе: его прическа, веснушки, сочетание темной кожи со стороны отца и белизны матери, которое ни с чем не спутаешь. Отец Кристины, Майк, однажды произнес при нем слово «квартерон»[55] так, будто использовал или слышал его каждый день, хотя на самом деле это было мерзкое слово, которое писали блеклым карандашом в книге учета аукциона рабов рядом с цифрой в долларах и словом «продан».
Люди часто говорили, что им знакомо его лицо, а на жалостливых лицах тех, кто понял, почему они его узнали, читались удивление и ужас. Как будто он обернулся героем «Сатурна, пожирающего своего сына» Франсиско Гойи или «Страшного суда» Иеронима Босха – сколько ни разглядывай эти пугающие полотна, на них замечаешь всё новые ужасы. «Три этюда для распятия» Фрэнсиса Бэкона – извивающаяся окровавленная плоть, пожирающая самое себя. Эмметт проводил целые часы, недели, месяцы в библиотеке за книгой по истории искусства. Листая, впитывая, запоминая, желая изгнать из себя все это и наполниться чем-то другим.