Я твержу себе: он меня не нашел, не выследил. Он не бенгальский тигр. Просто пацан, который только что приехал, увидел кого-то примерно своего возраста и по ошибке начал с ним дружить, пока не прибыли крутые ребята и не спасли его.
Реальность ломает мне кости. Весь мир – как башмак не того размера. Как хоть кто-то может это выносить?
(АВТОПОРТРЕТ: Держись подальше.)
Я слышу мамины шаги лишь за миг до того, как ее теплые руки ложатся мне на плечи.
– Красивое небо, да?
Я вдыхаю аромат ее духов. Она их поменяла. Эти пахнут лесом, деревом и землей, и к ним примешивается ее запах тоже. Я закрываю глаза. Во мне поднимается всхлип, словно ее руки его вытягивают.
– Документы уже всего через шесть месяцев подавать, – говорю я, чтобы не дать ему вылезти.
Она сжимает мои плечи.
– Я так тобой горжусь. – Голос у нее спокойный и глубокий, я чувствую себя в безопасности. – Ты знаешь, как я горжусь? – Это я знаю. И больше ничего. Я киваю, и мама обнимает меня. – Ты меня вдохновляешь, – добавляет она, и мы вдвоем взлетаем в воздух. Она стала моими настоящими глазами. Кажется, что моих рисунков и картин нет, пока она их не увидит, они как будто невидимые, пока она не сделает вот такое лицо и не скажет: «Ноа, ты заново творишь мир. Рисунок за рисунком». Мне так жутко хочется показать ей, как я нарисовал Брайена. Но я не могу. Он как будто бы услышал, что я о нем думаю, и повернулся в мою сторону, он как силуэт в огне, идеальная картина, она так хороша, что пальцы начинают трепетать. Но я больше не буду его рисовать. – Зависимость от красоты – это неплохо, – мечтательно произносит мама. – «Красота – это почерк Бога», как сказал Эмерсон. – Она всегда таким голосом говорит о том, каково быть художником, что мне начинает казаться, будто у меня в груди все небо. – У меня эта зависимость есть, – шепчет она. – Как и почти у всех художников.
– Но ты же не художница, – шепчу я в ответ.
Она не отвечает и напряглась всем телом. Не знаю почему.
– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф?
Это ее расслабляет, мама начинает смеяться.
– Мне кажется, что Ральф скоро будет. Грядет второе пришествие. – Она целует меня в затылок. – Все будет хорошо, мой любимый, – говорит мама, потому что она механик, который чинит людей, и всегда знает, когда во мне что-то ломается. То есть я так думаю, пока она не добавляет: – У нас у всех все будет хорошо, честно.
И даже раньше, чем все становится на свои места, она уходит. А я остаюсь смотреть из окна, пока комнату не заливает тьма, и пока те пятеро не уходят в сторону Пятна, счастливая шляпа Брайена при этом на счастливой голове Кортни.
Отстав от остальных на несколько шагов, с камня съезжает и Хезер, продолжая смотреть вверх. Она вскидывает руки, как лебедь, а потом опускает. Она птица, думаю я. Разумеется. А не лягушка. Я ошибся.
Во всем.
На следующее утро я не лезу на рассвете на крышу, потому что решил не выходить из своей комнаты, пока Брайен не уедет в свой пансион за пять тысяч километров отсюда. Осталось всего семь недель. Когда захочется пить, буду брать воду у растений. Я лежу в постели, уставившись на репродукцию «Крика» Мунка. Жаль, что не я написал этот портрет чувака, который очевидно слетел с катушек.
Как и я сам.
За стеной мама ругается с Джуд. Их перебранка становится все громче. Сейчас мне уже кажется, что сестра ненавидит маму даже больше, чем меня.
Мама: Джуд, успеешь побыть взрослой, когда повзрослеешь.
Джуд: Да я всего лишь губы накрасила.
Мама: Не надо краситься помадой, и раз уж мы начали, то скажу, что и юбка слишком короткая.
Джуд: Тебе нравится? Сама сшила.
Мама: Надо было шить длиннее. Посмотри в зеркало. Неужели ты действительно хочешь быть такой?
Джуд: А какой же еще? К твоему сведению, там в зеркале не кто-то другой, это и есть я!
Мама: Меня пугает, что ты стала такой буйной. Я тебя не узнаю.
Джуд: Да я тебя тоже не узнаю, мама.
Мама действительно в последнее время ведет себя странновато. Я тоже замечал. Например, остановится на красном светофоре и сидит, как будто ей лоботомию сделали, даже после того, как он переключается на зеленый, пока все вокруг не начнут ей сигналить. Или говорит, что будет работать в кабинете, но шпионские вылазки показывают, что она на самом деле просматривает старые фотки, которые притащила с чердака.
А сейчас у нее внутри галопом скачут кони. Мне их слышно.
Сегодня они с Джуд собрались в город, типа женская прогулка, в надежде, что между ними что-то наладится. Но начало уже плохое. Раньше в такие дни папа пытался повести меня играть в мяч, но потом сдался, после того случая, когда я весь футбольный матч смотрел на трибуны, а не на поле, зарисовывая лица зрителей на салфетках. Или, может, это был бейсбол.
Бейсбол. Топор. Говнотопор.
Джуд стучит в мою комнату, как из пулемета, и даже не дождавшись, когда я ей разрешу войти, распахивает дверь. Мама, видимо, победила, потому что сестра смыла помаду и надела цветной сарафан до колена, это одна из бабушкиных моделей. Она похожа на павлиний хвост. Волосы спокойные, как мирное желтое озеро вокруг головы.
– Ты в кои-то веки дома. – Джуд как будто искренне рада меня видеть. Она опирается о косяк. – Если бы мы с Брайеном тонули, ты кого бы стал спасать первым?
– Тебя, – отвечаю я, радуясь, что она не задала этот вопрос вчера.
– А если папа и я?
– Я тебя умоляю. Тебя.
– А если мама и я?
– Тебя, – говорю я после паузы.
– Ты не сразу ответил.
– Сразу.
– Нет, далеко не сразу, нуда ладно. Я заслужила. Ты спрашивай.
– Маму или меня?
– Тебя, Ноа. Я всегда буду спасать первым тебя. – Глаза у нее как ясное небо. – Хотя вчера ты мне голову чуть не отрезал, – с улыбкой говорит сестра. – Но это ничего. Я признаю. Я была ужасна, да?
– Да как бешеная.
Она корчит безумную рожу, выпучив глаза, и даже в таком настроении я начинаю смеяться.
– Знаешь, – говорит она, – эти девчонки нормальные, но такие обычные. Скучно… – Джуд начинает нелепо скакать через всю комнату, изображая балерину, а потом запрыгивает на кровать и прижимается ко мне. Я закрываю глаза. – Сколько времени-то прошло, – шепчет она.
– Очень много.
Мы дышим, и дышим, и дышим в унисон. Джуд берет меня за руку, и я вспоминаю о том, что выдры спят на воде, точно так же держась друг за дружку, чтобы ночью не расплыться в разные стороны.
Через какое-то время она поднимает кулак. И я тоже.
– Раз-два-три, – одновременно говорим мы.
Камень/ Камень
Ножницы/ Ножницы
Камень/ Камень
Бумага/Бумага
Ножницы/ Ножницы
– Да! – восклицает Джуд. – Ничего не пропало! – Она подскакивает на ноги. – Посмотрим сегодня канал про животных? Или кино? Ты можешь выбрать.
– Хорошо.
– Я хочу…
– Я тоже, – соглашаюсь я, зная, что она скажет. Я тоже хочу, чтобы мы снова были «мы».
(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Брат и сестра на качелях-доске с завязанными глазами.)
Джуд улыбается и дотрагивается до моей руки.
– Не грусти, – говорит она это так тепло, что цвет воздуха меняется. – Вчера прямо через стену чувствовалось.
В раннем детстве еще хуже было. Если кто-то один из нас начинал реветь, то и другой плакал тоже, даже если находиться на другом конце города. Мне казалось, что это уже прекратилось.
– У меня все хорошо, – говорю я.
Сестра кивает.
– Тогда до вечера, если мы с мамой друг друга не поубиваем. – Она салютует и убегает.
Я не знаю, как такое возможно, но возможно: всякий раз, когда смотришь на картину, она одновременно такая же и совершенно другая. Вот и между нами с Джуд так же.
Через какое-то время я вспоминаю, что сегодня четверг, то есть в ШИКе рисунок с натуры, а это значит, что мой домашний арест заканчивается. Да и вообще, почему я должен сидеть взаперти из-за того, что Брайен говнотопор – качок и всеобщий любимчик, обмазан тормозной жидкостью и ему нравятся отстойные девицы вроде Кортни Баррет?
Мой мольберт и скамеечка оказываются на том же месте, где я оставил их на прошлой неделе. Так что я устраиваюсь, убеждая себя, что важно лишь поступить в ШИК и ничего иного, а до конца лета я буду общаться с Джуд. И Шельмецом. И ходить по музеям с мамой. Брайен мне не нужен.
Преподаватель начинает урок – сегодня у нас новая модель-девочка – и рассказывает про позитивное и негативное пространство, о том, что показать форму можно, нарисовав пространство вокруг нее. Я раньше такого не делал и всецело погружаюсь в упражнение, сосредоточившись на том, чтобы выявить модель, показав то, чем она не является.
Но во время второй части урока я сажусь спиной к стене и начинаю таким вывернутым способом рисовать Брайена, хотя и обещал этого не делать. Но я не могу сдержаться. Он во мне, и его надо выпустить наружу. Я делаю один набросок за другим.
Я всецело на этом сосредоточился и не заметил, что ко мне кто-то идет, пока не перегородили свет. Я удивленно отшатнулся, изо рта вырвался какой-то стыдный искаженный звук, когда мой мозг сообразил, что передо мной предстал он, Брайен. У него с собой нет ни рюкзака с метеоритами, ни магнитных граблей, а это значит, что он пришел так далеко за мной. Снова. Я стараюсь, чтобы радость осталась на изнанке лица.
– А я ждал сегодня утром, – говорит он и облизывает нижнюю губу так нервно, так безупречно, что мою грудь до глубины пронзает боль. Он бросает взгляд на альбом. Я быстро переворачиваю лист, чтобы он себя не увидел, затем встаю, жестом показывая, что лучше вернуться в лес, чтобы нас не услышали в классе. Я прячу скамейку и мольберт, изо всех сил надеясь, что ноги не подкосятся, или же, наоборот, не пустятся в пляс.
Он ждет меня под тем же деревом, что и в прошлый раз.
– Тот англичанин, – интересуется он, когда мы идем по тропинке, – был сегодня?
Если я что и могу понять по голосу, благодаря Джуд, так это ревность. Я вдыхаю с невероятным счастьем.