Оскар качает головой в ответ на такой подкол:
– Я-то думал, что ты в бога не веришь.
Я-то, кстати, ожидаю приступа паники при виде пениса.
На занятиях в ШИКе я обычно к ним равнодушна, но не сейчас, никак нет.
– Ты неправильно понимаешь, – отвечает Гильермо. – Я верю во все.
Оскар скидывает халат.
– Я тоже. Вы даже не поверите, во что я верю, – с чрезмерным энтузиазмом восклицаю я, вклиниваясь в их разговор, лишь бы не смотреть на это. Но слишком поздно. Кларк Гейбл, твою ж дивизию, что он там рассказывал про динозаврика Годзиллу?
– Говори давай, – требует Оскар. Ха! Нет, что думаю, я не скажу. – Хоть один такой пример, чтобы мы не поверили в то, во что веришь ты, Бедж.
– Ладно, – отвечаю я, пытаясь обрести хотя бы какое-то подобие самоконтроля и зрелости. – Я верю в то, что, если парень угощает девушку апельсином, ее любовь к нему приумножится. – Ну, не сдержалась.
Он ржет, испортив позу, в которую его поставил Гильермо.
– О, я нисколько не сомневаюсь, что ты в это горячо веришь.
У меня есть доказательства.
Гильермо нетерпеливо топает ногой. Оскар подмигивает, и у меня внутри возникает такое ощущение, как будто едешь на лифте.
– Продолжение следует, – говорит он.
Продолжение следует…
Но погодите. Кто такая София? Его младшая сестра? Или двоюродная бабушка? Или слесарь?
– Бедж, давай быстрые зарисовки, – говорит Гильермо, и во мне напрягаются другие нервы. Потом он обращается к Оскару: – Каждые три минуты менять позу. – Он сам садится рядом со мной и принимается рисовать. Я вижу, как его рука порхает по бумаге. Создавая ветер. Вдохнув поглубже, я тоже начинаю, приговаривая себе, что все будет хорошо. Проходит минут пять. Новая поза Оскара просто потрясающая. Позвоночник изогнут, а голова запрокинута назад.
– Слишком медленно, – тихонько комментирует Гильермо.
Я стараюсь рисовать быстрее.
Он встает, уходит мне за спину и оттуда наблюдает за моей работой. Когда я смотрю на эскиз его глазами, вижу, что он ужасен.
Слышу:
– Быстрее. Потом:
– Обрати внимание, откуда идет свет.
Затем он дотрагивается до определенного участка:
– Это не тень, это пещера.
Потом:
– Слишком крепко сжимаешь уголь.
Потом:
– Не отрывай уголь так часто от бумаги.
Потом:
– Смотри на модель, а не на лист.
Потом:
– Оскоре у тебя в глазах, в руках, в глазах, в руках, он перемещается по тебе, поняла?
Потом:
– Нет, все не так, все. Чему они тебя там учат? Полагаю, ничему!
Он садится на корточки рядом, и меня едва не сбивает с ног его запах – хотя бы признак, что я еще не умерла от стыда.
– Послушай, рисует не уголь, рисуешь ты. Твоя рука, которая приделана к твоему телу, а в этом теле бьется твое сердце, ясно? Ты не готова к этому. – Он выхватывает из моей руки уголь и швыряет на пол. – Рисуй без него. Только рукой. Смотри, чувствуй, рисуй. И это все одно, а не три разные вещи. Не своди с него глаз. Смотри, чувствуй, рисуй. Это один глагол, давай. Не думай. Превыше всего остального: не думай столько. Как говорит Пикассо: «Если бы мы только могли избавиться от мозга и смотреть одними глазами». Убирай мозг, Бедж, оставь только глаза!
Мне неловко. И нужна кнопка эвакуации. Слава богу, Оскар хотя бы милосерден и смотрит в противоположный угол. На нас он с самого начала ни разу не взглянул.
Гильермо возвращается на свой стул.
– Из-за Оскоре не переживай. Не надо при нем стесняться, – говорит Гильермо. Он что, телепат? – Давай рисуй всерьез. Как будто для тебя это важно. Потому что это правда важно, понимаешь? К этому надо относиться всерьез. Ты прыгала через забор и лезла по пожарной лестнице посреди ночи. Ты этого хотела!
Он снова начинает рисовать. Я смотрю, с каким остервенением Гильермо набрасывается на бумагу, линии такие жирные, уверенные, и страницы переворачивает невероятно быстро, каждые секунд десять. Мы в школе практикуем тридцатисекундные наброски. Но он – просто молния.
– Давай, – говорит Гильермо, – давай!
И тут я оказываюсь на доске, я вижу большую волну, она нарастает и близится, и я уже знаю, что через миг меня подхватит некая огромная и мощная сила. Я в таких случаях зачем-то начинаю обратный отсчет:
Три, два, один:
Поехали. Без угля.
– Быстрее, – подгоняет он, – быстрее!
Я переворачиваю страницы каждые десять секунд, как и он, хотя рисунков на них никаких нет, но мне плевать, зато Оскар ожил в моей руке.
– Получше, – замечает он.
Потом снова:
– Лучше.
Видеть-чувствовать-рисовать – один глагол.
– Хорошо. Вот оно. Ты научишься видеть руками, гарантирую. Хотя сейчас я себе противоречу. Пикассо – и он тоже. Он говорит уберите мозг, но еще говорит: «Рисование – занятие для слепых», и «Чтобы рисовать, надо закрыть глаза и петь». А Микеланджело считал, что скульптуру делают мозгом, а не глазами. Да. И все верно одновременно. Жизнь – это противоречие. Надо учить каждый урок. Искать, что работает. А теперь бери уголь и рисуй.
Через несколько минут он снимает шарф и завязывает мне им глаза.
– Поняла?
Да..
Через некоторое время я собираю свое портфолио в комнате-тюрьме, ожидая Гильермо, которому понадобилось выйти по какому-то делу, и тут заглядывает Оскар, одетый, застегнутый, с фотоаппаратом наготове.
Он прислоняется к косяку. Некоторые пацаны просто созданы для этой позы. И он однозначно из таких. Как и Джеймс Дин.
– Браво, – говорит он.
– Хватит прикалываться. – Хотя, если честно, я словно заряжена электричеством, словно потрескиваю, словно проснулась. В ШИКе я себя так никогда не чувствовала.
– Я серьезно. – Он вертит в руках фотоаппарат, темные волосы упали на лицо. Мне так до жути хочется их убрать!
Я застегиваю папку, чтобы занять руки.
– Оскар, а мы раньше не встречались? – наконец спрашиваю я. – Я почти уверена, что да. Ты кажешься мне таким знакомым.
Он поднимает глаза.
– Сказала она, увидев меня голым.
– Блин… Нет, я не это… Ты же понимаешь… – Каждый сантиметр моего тела излучает жар.
– Говорить можешь что угодно. – Ему весело. – Но точно нет. Я лица вообще не забываю, особенно такие, как твое… – Только услышав щелчок, я понимаю, что Оскар опять взялся меня фотографировать. Удивительно, как он управляется с фотоаппаратом даже не глядя в объектив. – Ты после нашей первой встречи в церковь ходила?
Я качаю головой:
– Нет, а что?
– Я там тебе кое-что оставил. Фотографию. – Неужели сейчас на его лице промелькнуло смущение? – С подписью на обратной стороне. – Я не дышу. – И ее забрали. Я ходил, проверял. Наверное, кто-то другой взял. Может, и к лучшему. Там было слишком много информации, как вы тут говорите.
– Какой информации? – Поразительно, как можно одновременно говорить и быть в обмороке.
Вместо ответа Оскар поднимает фотоаппарат:
– Можешь снова наклонить голову, как только что было? Да, вот так. – Он отходит от стены, приседает, наклоняет фотоаппарат. – Да, превосходно, блин, просто идеально. – И повторяется то, что было в церкви. Когда из-за роста средней температуры в мире раскалываются ледники. Вот и со мной сейчас именно это происходит. – У тебя совершенно неземные глаза, да и все лицо. Я вчера вечером несколько часов твои фотки рассматривал. У меня от них мурашки по коже.
А у меня от тебя глобальное потепление!
Но помимо мурашек и глобального потепления происходит и кое-что еще, что я почувствовала с самого первого момента нашей встречи в церкви.
У меня из-за этого человека появилось ощущение, что я здесь, я есть, я не спрятана, меня видят. И это не только из-за фотоаппарата. Хотя я не знаю, из-за чего.
К тому же он отличается от других знакомых мне пацанов. Он волнует. Если бы мне надо было показать Оскара в скульптуре, я бы изобразила его, как взрыв. Как тыдыщ.
Я делаю долгий и глубокий вдох и напоминаю себе, что произошло, когда мне в прошлый раз нравился парень.
Но потом: ЧТО ЗА ИНФОРМАЦИЯ И ЧТО ЗА ФОТО?
– Можно будет тебя иногда фотографировать? – спрашивает он.
– Да ты уже фотографируешь, Оскоре! – говорю я, как Гильермо, раззадорившись.
Он смеется:
– Не тут. И не так. Я недавно нашел на пляже заброшенное здание. На закате. У меня есть идея. – Он выглядывает из-за фотоаппарата. – И без одежды. Так будет по-честному. – Глаза у него светятся, как у дьявола. – Соглашайся.
– Нет! – восклицаю я. – Ты что, издеваешься? Это же страшно. Правило номер один: чтобы не быть убитой маньяком с топором, не ходи по заброшенным зданиям с незнакомым человеком и ни при каких обстоятельствах не раздевайся. Фу. И что, обычно у тебя такой заход работает?
– Да. Всегда.
Не сдержавшись, я смеюсь.
– Ну ты и кошмар.
– Ты даже не представляешь себе масштаба катастрофы.
– По-моему, представляю. Мне кажется, тебя надо арестовать, запереть и отправить на общественные работы.
– Ага, один раз уже пробовали. – У меня отвисает челюсть. Оскар и впрямь бывал в тюрьме. Заметив мой пораженный взгляд, он продолжает: – Правда. Ты определенно попала в плохую компанию.
Но по моим ощущениям наоборот. Я чувствую себя Златовлаской. Тут все настолько хорошо, насколько все плохо дома.
– А за что тебя арестовали? – интересуюсь я.
– Расскажу, если примешь мое приглашение.
– Чтобы ты зарубил меня топором?
– Чтобы почувствовать вкус опасности.
Я чуть не поперхнулась.
– Ха! Ты не знаешь, с кем связался.
– Позволю себе усомниться в этом.
– Ты даже не представляешь себе масштаба, – с ним так легко общаться. Почему?
В голове напевно отвечает бабушка:
– Потому что это любовь, моя маленькая слепышка. А теперь подложи ему в карман свой локон. И немедленно.
Покуда у мужчины при себе есть локон ваших волос, вы будете у него в сердце.