Я делаю вид, будто она как все нормальные мертвые люди – то есть молчит.
Раздается постукивание каблуков по цементному полу. Оскар выглядывает за дверь:
– София! Я тут. – Она точно не слесарь, разве что слесаря теперь ходят на шпильках. Он опять поворачивается ко мне. Видно, хочет что-то сказать, прежде чем нас перебьют. – Слушай, я хоть и кошмар, но я не совсем уж незнакомец. Ты же сама сказала. «Ты кажешься настолько знакомым». – Он безупречно имитирует интонацию девочки с пляжа, а потом со щелчком закрывает объектив. – Я уверен, что увидел тебя в церкви впервые, но я так же уверен, что нам суждено было встретиться. Не думай, что я спятил, но мне это предрекали.
– Предрекали? – спрашиваю я. Это та самая информация? Наверняка. – Кто?
– Мама. На смертном одре. Ее последние слова были о тебе.
То, что человек говорит прямо перед смертью, исполнится?
В комнату влетает София с кометой рыжих волос – определенно не младшая сестра и не двоюродная бабушка. На ней платье для свинга пятидесятых годов цвета фуксии и с вырезом до самого экватора. На светло-голубых глазах зелено-золотистые сверкающие стрелки-крылья.
Она вся блестит, словно сошла с картины Климта.
– Привет, дорогой, – говорит она Оскару с сильным акцентом.
Я не сомневаюсь, что точно так же разговаривал граф Дракула.
Она целует его в левую щеку, в правую, а потом прижимается к губам, и финал оказывается долгим. Очень, очень долгим и томным. Моя грудная клетка сплющивается.
А она все еще не отлепилась…
Друзья так не здороваются. Ни при каких обстоятельствах.
– Привет, – тепло говорит Оскар. Теперь по его губам размазана ее помада цвета маджента. Приходится прятать руки в карманы толстовки, чтобы они не потянулись его вытирать.
Беру обратно всю свою бредятину про Златовласку.
– София, это Бедж, новая ученица Гарсии из Института. – Значит, он все же думает, что я там учусь. И что я им ровесница. И достаточно хорошая художница, чтобы попасть в Институт.
Но я ничего не проясняю.
София протягивает мне руку.
– Я пришла выпить твою кровь, – говорит она с этим своим трансильванским акцентом, но, может, я просто неправильно разобрала, может, она сказала: «Ты, должно быть, очень хороший скульптор».
Я бормочу в ответ что-то невнятное, ощущая себя при этом шестнадцатилетним прокаженным троллем, который питается тьмой.
А она с этими пылающими волосами и ярко-розовым платьем – экзотическая орхидея. Разумеется, он ее любит. Они вместе экзотические орхидеи. И это идеально. Они вместе идеальны. Свитер соскользнул у нее с плеча, и я вижу, как из-под платья выбирается великолепная татуировка, она обвивает всю руку, красно-рыжий огнедышащий дракон. Оскар поправляет ей свитер натренированным движением. Меня накрывает темная волна ревности.
А как же его пророчество?
– Нам пора, – говорит она, берет его за руку, и через миг их уже нет.
Уверившись, что они вышли из здания, я бросаюсь со всех ног – слава богу, Гильермо еще не вернулся – по коридору к окну.
Они уже сидят на мотоцикле. София обхватывает его за талию, и я точно знаю, что она при этом чувствует и каков Оскар на ощупь, после того как рисовала его сегодня. Я представляю себе, как провожу рукой по его натянутым мышцам, задерживаясь на впадинках на животе, ощущаю ладонями тепло его кожи.
Я прижимаю руку к холодному стеклу. На самом деле.
Оскар резко заводит мотоцикл, поддает газу, и они уносятся вдаль по улице, ее рыжие волосы потрескивающим пламенем летят вслед за ними. Когда он словно камикадзе сворачивает за угол на скорости восемьсот километров в час, смертельно опасно прижавшись к земле, София вскидывает обе руки в воздух и вскрикивает от удовольствия.
Потому что она бесстрашная. В ее жизни есть место опасностям. Что самое худшее.
Вернувшись с унылыми мыслями в почтовую комнату, я замечаю, что одна из дверей распахнута, хотя я готова поклясться, что, когда я только что пробегала мимо нее, она была закрыта. Это ветер ее открыл? Или привидение? Я заглядываю и думаю, что вряд ли кто-то из моих хотел меня туда заманить, но как знать? Бабушка вообще двери не открывает.
– Мама? – шепчу я. Потом цитирую несколько строк из ее стихотворения в надежде, что она продолжит. Но не в этот раз.
Я открываю дверь пошире и вхожу. Когда-то это был кабинет. До того, как по нему прошел циклон. Я поспешно закрываю за собой дверь. Комната полна перевернутых книжных полок и книг. Всюду валяются бумаги, альбомы, блокноты – скинутые со стола и прочих поверхностей. Тут также много пепельниц с окурками, бутылка из-под текилы, осколки еще одной в углу. Видно, что по стене били кулаком, окно разбито. А в самом центре на полу лицом вниз лежит большой каменный ангел с переломанной спиной.
Комнату разнесли в порыве ярости. Может, даже в тот день, когда я пришла сюда впервые – мне же показалось, что тут проходят соревнования по метанию мебели. Я оглядываю физические свидетельства невменяемости Гильермо, какой бедой бы это ни было вызвано, и меня поочередно захлестывает то возбуждение, то страх. Понятно, что лезть не в свое дело нехорошо, но любопытство, как бывает частенько, быстро берет верх над совестью, – проблемы с самоконтролем – я наклоняюсь и внимательно изучаю разбросанные по полу бумаги: в основном это старые письма. Вот одно от учащейся художницы из Детройта, которая хочет с ним поработать. Еще одно написано от руки женщиной из Нью-Йорка, она обещает все, что угодно (подчеркнуто три раза), лишь бы он взял ее в ученицы – боже. Формуляры из галерей, предложение от музея сделать работу на заказ. Пресс-релизы с прошедших выставок. Я беру блокнот наподобие того, что он держит при себе, и листаю, может, он или что-то еще в этой комнате расскажет мне о том, что произошло. В альбоме оказывается куча зарисовок, списки и записи, но все на испанском. Может, это нужные материалы? Заметки о скульптурах? Мысли? Я с виноватым чувством бросаю блокнот в кучу, но, не сдержавшись, беру еще один, листаю, там все то же самое, но потом я натыкаюсь на страницу с английским текстом:
Дражайшая,
я спятил. Я не хочу ни есть, ни пить, боюсь, что так изо рта уйдет твой вкус, не хочу открывать глаза, раз я тебя не увижу, не хочу дышать тем воздухом, которым не дышишь ты, который не побывал в тебе, в твоем прекрасном теле. Я должен
Я перелистываю на следующую страницу, но продолжения нет. Должен что! Я быстро перелистываю оставшиеся страницы, но они пусты. Я просматриваю еще несколько блокнотов, но на английском больше ничего нет, никаких обращений к Дражайшей.
У меня зудят руки. Дражайшая – это она. Наверняка. Женщина на картине. Женщина, выходящая из груди глиняного мужчины. Женщина-гигант. Все женщины-гиганты.
Я снова перечитываю послание. Оно такое жаркое и полное отчаяния, это так романтично.
Если мужчина не отдает возлюбленной свои письма, его чувства истинны.
Вот, значит, что с ним случилось: любовь. Трагическая и невозможная. Гильермо безупречно подходит на эту роль. Ни одна не устоит перед мужчиной, у которого под кожей приливы и землетрясения.
И кажется, что у Оскара внутри тоже всякие стихийные бедствия. Хотя бросьте. Герои любовных историй преданные, они гоняются за поездами, пересекают континенты, отказываются от богатства и тронов, бросают вызов условностям, терпят гонения, разносят комнаты и ломают ангелам спины, разрисовывают цементные стены студии своей возлюбленной, ваяют в их честь гигантские скульптуры.
А не флиртуют бесстыдно с кем-то вроде меня при наличии подружки из Трансильвании. Вот скотина.
Я вырываю листок с любовной запиской и прячу в карман джинсов, и тут раздается этот ужасающий скрип входной двери. Нет. У меня учащается сердцебиение, я иду на цыпочках к двери и прячусь за ней, на случай, если Гильермо войдет. Мне определенно не следовало сюда соваться. Тут совершенно частный бардак, все равно что содержимое головы разбросано. По полу шкрябает стул, потом я улавливаю запах сигаретного дыма. Отлично. Он сел курить прямо за дверью.
Я жду. Смотрю при этом вниз на многочисленные книги по искусству, многое мне знакомо по школе, и замечаю собственную мать. Из стопки на меня смотрит половина ее лица. Это фотография автора на торце биографии Микеланджело, «Мраморный ангел». Я вздрагиваю. Но ничего странного в том, что она у него есть. Тут собраны все возможные книги на тему искусства. Я сажусь и тянусь к стопке, стараясь делать все беззвучно. Я открываю книгу на титульной странице, подумав, вдруг мама подписала ее при встрече. Так и есть.
Гильермо Гарсии
«Я увидел в камне ангела и принялся вырезать его, пока не освободил».
Спасибо за интервью – для меня это огромная честь.
С восхищением, Диана Свитвайн
Мама. Я быстро-быстро закрываю книгу и удерживаю ее руками, чтобы она не распахнулась, чтобы не распахнулась я. Костяшки белеют от напряжения. Мама во всех подписях использовала эту цитату Микеланджело. Она очень ее любила. Я прижимаю книгу к груди так крепко, как только могу, мне страшно хочется в нее запрыгнуть.
Потом я засовываю ее за пояс джинсов и прикрываю толстовкой.
– Бедж, – зовет Гильермо, и я слышу его удаляющиеся шаги.
Убедившись, что он ушел, я беззвучно выскальзываю из комнаты и закрываю за собой дверь. Быстро и тихо пересекаю почтовую комнату и вхожу в комнату-тюрьму, прячу мамину книгу в папке с портфолио, понимая, о да, что сегодня веду себя совсем как психопатка, пуговицами уже все вокруг усыпано. Хотя это даже не первое мое воровство. Я и из школьной библиотеки прилично маминых книг утащила – честно говоря, каждый раз, когда их заменяют на новые. И из городской библиотеки. И из нескольких книжных. Я не знаю, зачем это делаю. Не знаю, зачем взяла записку. Я вообще не представляю, что мной руководит.