и, но не нахожу. Может, в сумке? Возможно, это правда.
Только еще через два перекрестка мама говорит то, что должна была сказать с самого начала:
– А ты далеко от дома оказался.
Я отвечаю, что пошел гулять и забрел сюда, поскольку не хочу рассказывать, что перелез через забор, поднялся по пожарной лестнице и подсматривал за одним гением, который явно дал мне понять, что мама ошибается насчет меня и моего таланта.
Видно, что она собирается продолжить расспрос, но тут лежащий у нее на коленях телефон начинает вибрировать. Она смотрит на номер и сбрасывает звонок.
– Это с работы, – говорит она, бросая взгляд в мою сторону.
Никогда прежде не видел, чтобы она так потела. Под желтой тканью в районе подмышек образовались такие большие круги, как у рабочих на стройке.
Когда мы проезжаем мимо студий ШИКа, она сжимает мою коленку.
– Уже скоро, – говорит мама.
И тут все становится ясно. Она за мной следила. Мама переживает за меня, потому что я вел себя как рак-отшельник. Никакого другого разумного объяснения нет. Она спряталась и соврала насчет химчистки, потому что не хотела признаваться, что она за мной шпионит и нарушает мои границы. Придумав это объяснение, я расслабляюсь.
Но лишь до тех пор, пока она не сворачивает на холме на втором повороте вместо третьего, и уже на вершине подъезжает к дому. Мама вылезает из машины и говорит:
– Ну, ты идешь? – И я смотрю на нее, выпучив глаза, и не могу в это поверить: она уже почти стоит у двери с ключом в руках и тут понимает, что собирается войти в чужой дом, где живет какая-то другая семья.
(ПОРТРЕТ: Мама-лунатик входит в чужую жизнь.)
– Где я голову забыла? – говорит она, усаживаясь обратно в машину. Это могло бы, да и должно было, выглядеть смешно, но это не так. Что-то не так. Я чувствую это всем скелетом, но не понимаю, в чем же дело. И мотор она не заводит. Мы молча стоим перед чужим домом, смотрим на океан, где солнце уже проложило свой сияющий путь к горизонту. Выглядит он так, будто по воде рассыпаны звезды, и мне хочется по нему пройтись. Совершенно отстойно, что по воде мог ходить только Иисус. Я собираюсь поделиться этим с мамой, но замечаю, что машина наполнилась самой густой и самой тяжелой тоской из возможных, и мама не моя. Я даже не замечал, что ей настолько грустно. Может, поэтому она не заметила и нашего с Джуд развода.
– Мам? – У меня внезапно пересохло горло, и выходит, как будто я каркаю.
– Все наладится, – быстро и тихо отвечает она и заводит машину. – Не переживай, родной.
Я вспоминаю все ужасные события, которые произошли, когда мне в последний раз сказали не переживать, но все равно киваю.
Конец света начинается с дождя.
Сначала смывает сентябрь, потом октябрь. К ноябрю даже папа уже держаться не может, а это говорит о том, что в доме льет так же, как и на улице. Повсюду расставлены кастрюли, горшки и ведра.
– Кто же знал, что пора менять крышу? – снова бурчит себе под нос папа, словно мантру.
(ПОРТРЕТ: Папа удерживает дом у себя на голове.) И это на фоне того, что он всегда заранее менял батарейки в фонарях и лампочки еще до того, как они перегорят: Надо быть готовым ко всему, сынок.
Хотя в результате длительных наблюдений я пришел к заключению, что на маму дождь не попадает. Я вижу, как она стоит на террасе и курит (обычно она не курит), как будто бы под невидимым зонтом, всегда с телефоном возле уха, она сама молчит, просто раскачивается из стороны в сторону и улыбается, словно в трубке играет музыка. Я вижу, как она напевает (обычно она не напевает) и перемещается по дому, и по улицам, и вверх по холму со звоном (обычно она не звенит) в этом своем новом цирковом наряде и с браслетами, она словно живет в собственных лучах солнца, в то время как все остальные вынуждены хвататься за мебель и стены, чтобы нас не смыло.
Я вижу ее за компьютером, когда она предположительно пишет книгу, но вместо этого мама смотрит в потолок, как будто на нем высыпали звезды.
Я вижу ее, и вижу, и вижу, но ее на самом деле не вижу.
К ней приходится обращаться по три раза, прежде чем она услышит. Когда я захожу в мамин кабинет, надо постучать по стене кулаком либо пнуть стул так, чтобы он пролетел по всей кухне, чтобы она хотя бы заметила, что тут кто-то есть.
Я вдруг начинаю волноваться, что как ее сюда занесло, так же может и унести.
Единственный способ вывести маму из такого состояния – это начать обсуждать мое портфолио для ШИКа, но поскольку мы с ней уже отобрали пять работ, которые я пишу маслом с мистером Грейди, то говорить уже практически не о чем до большой премьеры, а я к ней еще не готов. Я не хочу, чтобы она смотрела на картины до того, как они будут закончены. Но я уже близок. Я работаю над ними всю осень ежедневно во время обеденного перерыва и после уроков. Собеседования никакого не будет, поступление зависит практически всецело от представленных работ. Но после того, как я увидел набросок того скульптора, мне снова как заменили глаза. Теперь временами кажется, что я вижу звук, темно-зеленый воющий ветер, сильный малиновый стук дождя – и все эти цветозвуки кружат по моей комнате, пока я лежу в постели и думаю о Брайене. Когда я произношу его имя вслух: лазурь.
Что касается остальных новостей, с лета я вырос больше чем на восемь сантиметров. Если бы кто-то ко мне еще лез, я бы скинул его с планеты. Не вопрос. И голос у меня стал таким низким, что большая часть людей его даже не слышит. Но я им практически не пользуюсь, разве что иногда с Хезер. Мы с ней типа снова поладили, после того как ей начал нравиться какой-то другой мальчик. Пару раз я даже ходил бегать с ней и парой ее друзей из команды. Было ничего. Во время пробежки всем нормально, что ты молчишь.
Я превратился в очень тихого Кинг-Конга.
Но сегодня я очень обеспокоенный тихий Кинг-Конг. Я плетусь в гору со школы под проливным дождем, занятый единственной мыслью: что будет, когда Брайен вернется на рождественские каникулы и начнет проводить время с Джуд?
(АВТОПОРТРЕТ: Я пью тьму из собственных сложенных чашечкой ладоней.)
Я возвращаюсь домой, там, как обычно, никого нет. Джуд в последнее время дома подолгу вообще не бывает – она теперь после школы катается на доске под дождем с прочими говносерфингистами, а дома сидит за компом и чатится с Брайеном, он же Космонавт. Я еще пару раз видел их переписку. Один раз он пересказывал ей фильм, который мы ходили смотреть вместе, когда он схватил меня за руку! Меня чуть тут же не вырвало.
Иногда по ночам я пересаживаюсь к противоположной стене, но мне все равно хочется вырвать себе уши, чтобы не слышать очередных звонков входящих сообщений, заглушающих даже шум ее идиотской швейной машинки.
(ПОРТРЕТ: Сестра под гильотиной.)
Я тучей плыву по дому, с меня капает вода, я, как обычно, опрокидываю ведро возле спальни Джуд, чтобы грязная вода залила ее пушистый белый ковер, надеясь при этом, что там заведется плесень, а потом захожу к себе и, к собственному удивлению, вижу на кровати папу.
Я как-то даже не поеживаюсь. Почему-то он в последнее время меня особо не достает. Он как будто бы выпил какое-то зелье, ну, или я. Или это из-за того, что я стал выше. Или потому, что у нас обоих жопа по жизни. Мне кажется, он маму тоже перестал видеть.
– В шторм попал? – спрашивает он. – Я такие дожди впервые вижу. Пора тебе ковчег строить, да?
В школе тоже часто так шутят. Я не против. Мне библейский Ной нравится. Он дожил почти до 950 лет. И спасся с животными. И всю жизнь начал заново: с чистого листа и бесконечного множества тюбиков с краской. Блин, да он крутейший.
– Ага, в самый разгар, – говорю я, хватаю со стула полотенце и начинаю вытирать голову, ожидая неизбежного комментария по поводу длины моих волос, но его нет.
Вместо этого я слышу вот что:
– Ты вырастешь выше меня.
– Думаешь? – От этой мысли у меня немедленно улучшается настроение. Я буду занимать больше пространства в помещении, чем отец.
(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Мальчик перепрыгивает с континента на континент, держа на плечах своего папу.) Он кивает и вскидывает брови:
– Похоже на то, судя по тому, с какой скоростью ты растешь в последнее время. – Он начинает осматривать комнату, словно составляя опись того, что тут есть, как в музее, все плакаты один за одним – ими завешаны практически все стены и потолок, – а потом снова смотрит на меня и хлопает руками по собственным ногам. – Надо, наверное, поужинать. Пообщаться по-мужски.
Папа, видимо, заметил ужас на моем лице.
– Нет, никаких разговоров, – он рисует пальцами в воздухе кавычки, – «об этом». Клянусь. Просто поболтаем. Мне нужно mano a mano[5].
– Со мной? – спрашиваю я.
– А с кем же? – улыбается папа, и в его лице нет вообще ничего говняного. – Ты же мой сын.
Он встает и направляется к двери. А у меня голова кругом идет от того, как он это сказал: «Ты же мой сын». Я прямо начинаю это в себе чувствовать.
– Я пойду в пиджаке. – От костюма, наверное. – Хочешь тоже?
– Если ты считаешь нужным, – ошеломленно отвечаю я.
Кто же знал, что мое первое официальное свидание будет с отцом?
Но, надев пиджак – последний раз я ходил в нем на похороны бабушки Свитвайн, – я замечаю, что край рукава уже ближе к локтю, чем к запястью. Боже ж ты мой, я и впрямь Кинг-Конг! Я захожу в родительскую спальню, так и не сняв доказательства своего гигантского роста.
– Ха, – улыбается папа. Потом он открывает шкаф и достает темно-синий блейзер. – Подойдет, наверное, я в нем какой-то слишком домашний, – говорит он и похлопывает по пузу, которого у него нет.
Сняв пиджак, я надеваю блейзер. Сидит идеально. Я не могу сдержать улыбку.
– Я же говорил. Я бы с тобой уже даже бороться не рискнул, настолько ты крут.
Крут.
– А где мама? – уже на пути интересуюсь я.