Оскар переворачивается и ложится на меня, я чувствую его вес, как и вес того, другого дня, и Зефир начинает вклиниваться между нами. У меня напрягается все тело. Я открываю глаза, испугавшись, что и сейчас со мной окажется ничего не видящий чужой человек, но чужого человека нет. Со мной Оскар, и он всецело здесь, и его лицо полно любви. Вот почему я ему доверяю.
Любовь видно. Она выглядит, как это лицо. Для меня она всегда была именно этим безумным асимметричным лицом.
– Все нормально, – говорит он, касаясь моей щеки большим пальцем. Словно знает, что случилось.
– Точно?
Вокруг тихонько шелестят деревья.
– На сто процентов. – Он приподнимает ракушку. – Слово даю.
Ночь теплая, робкая, едва касается нашей кожи. Она укутывает нас, сплетая вместе. Оскар медленно и нежно целует меня, и у меня со скрипом открывается сердце, и воспоминания о событиях на пляже в тот страшный-престрашный день смывает, и вот так просто заканчивается мой бойкот.
Сосредоточиться на Оскаре, когда он оказывается в моей комнате, становится очень трудно, потому что Оскар у меня в комнате! Оскар, с того самого портрета!
Он офигел, узнав, что и те платья, что висят на стенах, и то, что на мне, сшила я сама, а теперь он держит в руках мою фотку, где я плыву на доске. Он тоже достает меня из камня, только без зубила и молотка.
– Порнография для англичанина, – говорит он, помахивая фоткой.
– Я уже сто лет не каталась, – отвечаю я.
– Жаль… – Он похлопывает по «Настольному справочнику практикующего врача»: – А вот это ожидаемо. – Потом берет еще одну фотку. Прыжок с Дьявола. Рассматривает внимательно. – Значит, ты дерзкая была?
– Наверное. Я об этом не задумывалась. Просто тогда мне это нравилось. – Оскар поднимает взгляд, словно ждет, что я скажу больше. – Когда мама умерла, я… не знаю, стала бояться. Практически всего.
Он понимающе кивает:
– Тебя как будто постоянно кто-то держит за глотку, да? И ничто уже не вечно. Может, уже даже следующего удара сердца не будет, и тем более всего остального. – Да, он не просто понимает.
Оскар садится перед швейной машинкой, снова рассматривает фотку. – Хотя я метнулся в противоположную сторону. Использовал весь этот страх как боксерскую грушу. В любой день мог погибнуть… – Он хмурится, кладет фотографию. – Частично на эту тему мы и поругались с Ги. Он считает, что я нелепо рискую на мотоцикле, а в прошлом – с наркотиками, но… – Увидев мое лицо, он смолкает. – Что такое?
– Оскар, я сегодня кое-что из этого услышала. Когда я поняла, что происходит, я ушла, но… – Я пытаюсь сдержать признание, поскольку мне кажется, что он и так уже воспламенился изнутри.
Я не совсем понимаю, что происходит, но Оскар встает и подскакивает ко мне со страшной скоростью, совершенно ему несвойственной.
– Тогда ты знаешь, – говорит он. – Наверняка знаешь, Бедж.
– Что?
Оскар берет меня за руки:
– Что я до усрачки тебя боюсь. Что я, похоже, не могу держать тебя на расстоянии, как всех остальных. И я думаю, что ты можешь меня уничтожить.
Мы дышим громко, часто, синхронно.
– Я не знала, – шепчу я, едва успев, прежде чем он прижался ко мне губами, крепко и напористо. На них несдержанная эмоция, которая пробуждает то, что во мне умерло, высвобождает что-то дерзкое, бесстрашное, крылатое.
Тыдыщ, блин.
– Мне конец, – шепчет Оскар мне в волосы, в шею, – полный пипец… – А потом отстраняется, и я вижу его сверкающие глаза. – Ты сотрешь меня с лица земли, да? Я это знаю. – Он смеется еще более раскатисто, чем всегда, и в его лице появляется что-то новое, какая-то открытость, может, свобода. – Ты уже это сделала. Ты только посмотри на меня. Что это за пацан? Я тебя уверяю, этого взрыва еще никто не видел. Даже я сам. И я того, что сейчас сказал, с Ги не обсуждал, конечно! Просто мне надо было тебе в этом признаться. Ты должна знать, что я никогда до этого, – он делает взмах рукой, – не давал своей крыше съехать. Даже близко не бывало. Я не из таких, у кого ее срывает. – Это значит, что он ни разу не бывал влюблен? Я помню слова Гильермо о том, что Оскар предпочитает делать больно, прежде чем поранится сам, что никого близко не подпускает. А со мной он не может держать дистанцию?
– Оскар… – начинаю я.
Он берет мое лицо в руки.
– После того как ты ушла, с Брук ничего не было. Ничего. Когда я рассказал тебе о маме, мне стало фигово, и я повел себя, как полный дебил. Как трус – наверное, эту похвалу из уст Ги ты услышала. Похоже, я до этого пытался все испортить… – Оскар смотрит в окно, на черный мир за пределами моей комнаты. – Я все думал о том, что показал тебе свое уязвимое место, какой я на самом деле, и ты…
– Нет! – Я знаю, о чем он. – Наоборот. Я стала ближе к тебе. Но я тебя понимаю, я тоже думаю, что, если бы люди меня узнали, они бы ни за что меня…
– А вот я бы тебя… – перебивает Оскар.
От этих слов перехватывает дыхание, меня заливает ярким светом.
Мы одновременно тянемся друг к другу, обнимаемся, сцепляемся, прижимаемся, но в этот раз не целуемся, вообще не шевелимся, просто крепко держимся друг за друга. Идут секунды, великое множество секунд, а мы все так и стоим, словно от этого зависит вся наша жизнь, или, может, мы цепляемся за жизнь. Бесконечно бесценную жизнь.
– Поскольку ракушка теперь у тебя, – говорит он, – думаю, мне далеко лучше не отходить.
– Так вот почему ты мне ее отдал!
– Да, таков был мой зловещий план.
Хотя это казалось невозможным, но Оскар прижимает меня еще ближе к себе.
– Мы как «Поцелуй» Бранкузи, – шепчу я. Это одна из самых романтичных скульптур во всем мире: мужчина с женщиной, сжатые воедино.
– Да! – соглашается Оскар. – Точно. – Потом он делает шаг назад и убирает прядь волос с моего лица.
– Мы так идеально подходим друг другу, как разрезанные.
– Разрезанные?
Его лицо сияет.
– Платон считал, что раньше жили существа с четырьмя ногами, четырьмя руками и двумя головами. Они были совершенно самодостаточные, счастливые до экстаза и сильные. Настолько сильные, что Зевс разрезал их пополам и разбросал по всему миру, чем обрек людей на вечные поиски своей второй половинки, того, с кем у них одна душа на двоих. И находят друг друга только самые везучие, понимаешь?
Я вспоминаю о последнем письме Дражайшей. В котором Гильермо говорил, что он – человек с половиной души, половиной мозга…
– Я нашла еще одно письмо Гильермо. В одном из блокнотов, которые у него повсюду, он просил ее выйти замуж…
– Знаешь, я тут сошлюсь на пятую поправку в Конституции, так вы, американцы, любите говорить? Я уверен, что он сам тебе когда-нибудь расскажет. Я ему обещал…
Я киваю.
– Понимаю.
– Они точно были разрезанные, я уверен, – продолжает Оскар. Потом кладет мне руки на талию. – У меня блестящая идея. – На лице у него водоворот эмоций. Кажется, он уже ни на ноль процентов не притворяется. – Давай. Давай уже вместе раскроемся до конца, черт с ним. Вот вся история: я чуть не напился на Пятне, поскольку думал, что с тобой окончательно все испортил. И мне плевать на то, что помимо прочих варварских наказаний в случае, если я к тебе приближусь, Ги пообещал меня обезглавить. Я верю в мамино пророчество. Я везде смотрел. Искал в толпах. Я столько фотографирую. Но узнал я тебя, одну тебя. За все эти годы. – На его лице воцаряется самая абсурдная ухмылка. – Как тебе такое предложение: будем скакать на попрыгунах. Общаться с привидениями. Будем думать, что вместе подхватили вирус эболы, а не обычную простуду. Будем носить в карманах лук, пока он не даст ростки. И скучать по мамам. И творить красоту…
– И кататься на мотоциклах, – подхватываю я, всецело увлеченная. – Ходить по заброшенным зданиям и раздеваться там догола. Может, я даже научу англичанина серфингу. Я, правда, не знаю, кто все это только что сказал.
– А я знаю, – отвечает Оскар.
– Я так счастлива, – говорю я, переполненная чувством. – Мне надо тебе кое-что показать. – Отцепившись от него, я лезу под кровать за пакетом.
– Ноа сделал твой портрет. Не знаю, как это вышло…
– Ты не в курсе? Он тусовался под окнами художки и рисовал моделей.
Я закрываю рот рукой.
– Что? Я что-то не то сказал?
Я качаю головой, пытаясь вытряхнуть из нее образ брата, заглядывающего в окна ШИКа. Ноа был готов на все. Но потом я вдыхаю, говорю себе, что все нормально, потому что на следующей неделе он туда попадет, и успокаиваюсь настолько, чтобы достать-таки пакет. Через миг я уже снова сижу рядом с Оскаром, а обрывки портрета лежат у меня на коленях.
– Ну так вот. Давным-давно я увидела твой портрет, который написал Ноа, и поняла, что он должен стать моим. – Я смотрю на Оскара. – Просто обязан. Это была любовь с первого взгляда. – Он улыбается. – А мы с ним постоянно играли в одну игру, выменивали на что-нибудь всякие части Вселенной, цель игры – мировое господство. После этого он стал лидировать. Мы с ним… много конкурируем, если говорить красиво. Ноа хотел оставить рисунок себе. Мне пришлось отдать за него почти всё. Но оно того стоило. Ты был вот здесь. – Я показываю место возле кровати, где висел портрет. – Я смотрела на тебя и смотрела, мечтая, чтобы ты оказался настоящим, и воображала, что ты влезешь в окно, как сегодня.
Оскар смеется:
– Невероятно! Мы точно разрезанные.
– Я не уверена, что я хочу быть из разрезанных, – честно признаюсь я. – Мне нужна собственная душа целиком.
– Справедливо. Может, мы сможем быть разрезанными время от времени. В такие моменты, как сейчас, например. – Оскар медленно проводит пальцем по моей шее, по ключице, а потом все ниже и ниже. И о чем я думала, когда делала такой глубокий вырез? Я бы не отказалась сейчас от обморочного дивана. Я бы сейчас вообще ни от чего не отказалась.
– А зачем было меня рвать и засовывать в пакет? – интересуется он.
– Это брат. Разозлился на меня. Я много раз пыталась собрать обратно.