Он напоминает, что Микеланджело создал его более пятисот лет назад.
– Ты правда хочешь уйти?
– Нет! – Мой страстный вскрик удивляет нас обоих. – Мне надо работать с камнем. – Я показываю на Давида. Внутри меня взрывается идея. – Мне надо кое-что сделать, – говорю я. Я так взбудоражена, словно меня лишили дыхания, и теперь я хватаю ртом воздух. – Очень надо. – Я мечтала об этом с самого поступления, но я бы не выдержала, если бы мама и это сломала. Просто не пережила бы.
– Вот это меня бесконечно радует, – говорит Сэнди, всплескивая руками.
– Но только не из глины. И без обжига в печи. А из камня.
– Камень куда прочнее, – с улыбкой отвечает он. Понимает. Ну, частично.
– Вот именно, – соглашаюсь я. Это она так просто не разобьет! И что самое главное – и не захочет. Я ее ослеплю. Я обращусь к ней. Только так. «Джуд, прости, – прошепчет она мне на ухо. – Я даже не знала, что в тебе такой дар».
И потом, быть может, она меня простит.
Я все это время даже не осознавала, что Сэнди о чем-то говорит, не замечая нарастающей музыки, возможного примирения между матерью и дочерью, которое разыгрывается у меня в голове. Я пытаюсь сосредоточиться.
– Проблема в том, что Иван на весь год уехал в Италию, а больше в отделении нет никого, кто мог бы тебе помочь. Если хочешь, можно работать с глиной, а потом отлить в бронзе, я могу…
– Нет, только камень, и чем тверже, тем лучше, даже, например, гранит – это блестяще.
Он смеется и снова превращается в добродушного козла, щиплющего травку на лугу.
– Гм, может… ты не будешь против, если тебе назначат преподавателя не из нашей школы?
– Конечно. – Да что за вопрос? Это же бонус.
Сэнди поглаживает бороду, размышляет.
И размышляет.
– Что такое? – спрашиваю я.
– Есть кое-кто… – Он вскидывает бровь. – Настоящий мастер.
Возможно, последний из живущих. Но я боюсь, что это невозможно… – Он словно отмахивается от этой мысли рукой. – Он больше не преподает. И не выставляется. С ним что-то случилось. Никто не знает, в чем дело, но даже и до этого он был не совсе… как бы это сказать? – Сэнди смотрит на потолок, подыскивая нужное слово там, – человеком. – Он смеется и начинает рыться в лежащих на столе журналах. – Выдающийся скульптор, давал офигенные лекции. Я их слышал, когда сам еще учился, это было потрясающе, он…
– Если он не человек, то кто? – заинтригованно перебиваю я.
– По сути, – улыбается Сэнди, – кажется, лучше всех это высказала твоя мать.
– Моя мать? – Я даже без дара Свитвайнов догадалась бы, что это знак.
– Да, она публиковала статью о нем в журнале «Искусство завтра». Забавно. Я как раз вчера его перелистывал. – Он просматривает несколько выпусков издания, для которого писала мама, но не находит. – Ну ладно. – Сэнди сдается и откидывается на спинку кресла. – Дай-ка вспомню… как она там сказала? А, вот, да: «Когда этот человек входит в комнату, падают все стены».
Когда этот человек входит в комнату, падают все стены?
– А как его зовут? – спрашиваю я, едва дыша.
Сэнди смотрит на меня, поджав губы, и как будто принимает решение.
– Я сначала позвоню. Если да, съездишь к нему после зимних каникул. – Он записывает имя и адрес на бумажке, отдает ее мне. – Только не говори, что тебя не предупреждали… – Сэнди улыбается.
Мы с бабушкой Свитвайн, в полном забвении, в густом тумане, не видя ничего вокруг, пробираемся через севшее на землю облако по Дэй-стрит, улице в районе многоэтажек в глубине Лосткоув, где находится студия Гильермо Гарсии. Это имя скульптора с бумажки, которую дал мне Сэнди. Я не хочу ждать, скажет ли он да, я решаю пойти сама.
Перед выходом из школы я проконсультировалась с «оракулом», т. е. Гуглом. Поисковики лучше кофейной гущи и колоды Таро. Вводишь вопрос: «Я плохой человек? Голова болит из-за того, что у меня неоперабельный рак мозга? Почему дух моей матери со мной не разговаривает? Что делать с Ноа?» А затем просматриваешь результаты и выбираешь ответ свыше.
Я спросила: «Попроситься ли в ученики к Гильермо Гарсии?», и мне выдали обложку журнала «Интервью». Я нажала. На фото оказался темный внушительного вида мужчина с радиоактивными зелеными глазами, замахнувшийся бейсбольной битой на трогательную романтическую скульптуру Родена «Поцелуй». И подпись: «Гильермо Гарсия: рок-звезда в мире скульптуры». И это на обложке «Интервью»! Я на этом остановилась, потому что у меня чуть не разорвалось сердце.
– Ты в этом наряде похожа на гангстера, – говорит бабушка Свитвайн, которая летит рядом со мной сантиметрах в тридцати над землей, крутя в руках парасоль цвета фуксии невзирая на ужасную погоду. Она сама, как всегда, одета безупречно – в ярком развевающемся платье, в котором она похожа на солнечный закат с переливами, и в огромных очках с черепаховой оправой, как у кинозвезды. И босая. Если можешь парить над землей, туфли почти не нужны. И с ногами ей повезло.
У некоторых гостей из того мира ноги смотрят в обратную сторону.
– Ты похожа на этого, как его там, Скиттлс.
– Эминем? – с улыбкой подсказываю я. Туман настолько густой, что идти приходится, вытянув перед собой руки, чтобы не наткнуться на почтовый ящик, столб или дерево.
– Да! – Она стучит по тротуару зонтиком. – Я же помню, что какое-то драже. Он. – Теперь она показывает зонтиком на меня. – А у тебя столько отличных платьев в шкафу томится. Это бурлескно, – говорит она и сопровождает свои слова рекордно длинным вздохом, это в ее стиле. – Джуд, а как же поклонники?
– Ба, у меня нет поклонников.
– Вот и я об этом, милая моя, – хихикает она, довольная своей остротой.
Мимо проходит женщина с двумя детьми в шлейках, иными словами, на поводках, которыми у нас в городе пользуются многие родители во время такого тумана.
Я осматриваю свой невидимый костюм. Бабушка все так и не понимает этого. Я объясняю:
– Для меня встречаться с парнями опаснее, чем убить кузнечика или чем если в дом залетит птица. – Это серьезный предвестник смерти. – Ты же знаешь.
– Чушь. Что я знаю, так это то, что у тебя завидная линия любви, как и у брата, но даже судьбе надо бывает дать пинка под зад. Переставай-ка ты одеваться как рыночная баба. И волосы уже отрасти как следует, ради всего святого.
– Бабушка, ты такая поверхностная.
Она фыркает.
Я тоже фыркаю и перехожу в атаку:
– Я не хочу тебя тревожить, но мне кажется, что у тебя ноги поворачиваются в обратную сторону. А знаешь, как говорят? Ничто так не портит наряд, как ноги, развернувшиеся к жопе.
Она ахает и смотрит вниз:
– Да ты же сейчас старую мертвую женщину до сердечного приступа доведешь!
Когда мы доходим до Дэй-стрит, я уже вся промокла и продрогла. В конце улицы я замечаю небольшую церквушку, отличное место, чтобы отдохнуть и обсохнуть, а заодно и обдумать план, как убедить Гильермо Гарсию взять меня в ученицы.
– Я подожду снаружи, – говорит бабушка. – Но ты не торопись, пожалуйста. И не переживай, что оставляешь меня одну в мокром холодном тумане. – Она крутит босыми ногами. – Без обуви, без денег, да еще и мертвую.
– Тонкий ход, – отвечаю я, направляясь к церкви.
– Кларку Гейблу привет, – кричит она мне вслед, когда я уже берусь за дверное кольцо. Такое прозвище бабушка дала Господу Богу. Я делаю шаг внутрь, и меня охватывает порыв тепла и света. Мама обожала ходить по церквам и всегда таскала нас с Ноа, но только когда там не было службы. По ее словам, ей просто нравилось сидеть в святых местах. Я теперь тоже это полюбила.
Когда требуется Господня помощь, зайди в святилище, открой банку, а перед выходом закрой.
Тут очень красиво, как в корабле из темного дерева с яркими витражами, на которых, похоже, Ноев ковчег, ага, вот Ной его строит, вот приветствует садящихся в него животных… Ной, Ной, Ной. Я вздыхаю.
В каждой паре близнецов один ангел, а второй черт.
Я сажусь во втором ряду. Яростно тру руки, чтобы согреться, и думаю о том, что скажу Гильермо Гарсии. Как «я разломанная» могу обратиться к «рок-звезде мира скульптуры»? К человеку, про которого говорят, что, когда он входит в комнату, падают все стены? Как я ему объясню, насколько мне важно у него учиться? Что эта скульптура…
От какого-то громкого звука я подскакиваю с места, чуть не выпрыгнув из кожи и рассыпав все свои мысли.
– Черт, как вы меня напугали! – шепчет глубокий голос с британским акцентом. Он принадлежит парню, который склонился у алтаря, чтобы поднять уроненный канделябр. – Боже! Неужели я сказал «черт» в церкви! Господи Иисусе! – Он встает, ставит канделябр на стол, а потом улыбается мне – и такую кривую улыбку я вижу впервые в жизни, словно ее нарисовал Пикассо. – Я, наверное, проклят. – Левую щеку зигзагом разрезает шрам, а еще один идет от носа до губы. – Ну да и ладно, – продолжает он театральным шепотом. – Я все равно никогда не сомневался, что в раю паршиво. Нелепые напыщенные облака. И отупляющая белизна. Все тамошние самодовольные добродетельные святоши, не видящие оттенков серого. – Эта улыбка и сопутствующее искривление лица делают его совершенно невозможным. Его улыбка со сломанными зубами полна нетерпения, бесшабашности, и лицо нестандартное, асимметричное. Видок у него совершенно безумный, соблазнительный, призывающий нарушать правила, хотя я этого всего не вижу.
Особое лицо у человека выдает такой же особый характер.
И откуда он взялся? Похоже, что из Англии, но не телепортировался же он сюда прямо на середине своего монолога?