Другими словами, по этому указу в лагеря попало немного арестантов, в основном селян. С чего бы тогда «Этап» запели массы зэков из числа городских жителей (к горожанам принадлежали и блатари)? Проблемы и страдания крестьянства, честно говоря, их мало трогали.
Далее. «Этап» должен был иметь широкое хождение в лагерной среде. Между тем нет ни одного упоминания об этой песне как о довоенной. Если бы речь шла о фольклоре профессиональных преступников — закрытой касты, это ещё как-то можно понять (притом что сведения о наиболее известных уголовных и каторжанских песнях до нас доходят хотя бы отрывочно). Но чтобы произведение, которое после войны стало чуть ли не арестантским гимном, родилось в начале 30-х годов и полтора десятилетия пребывало в полном забвении, — невероятно. Да и быстрое свёртывание действия «закона о колосках», скорая реабилитация большинства пострадавших тоже свидетельствуют не в пользу «колхозного» «Этапа».
Конечно, «указ семь-восемь» продолжал применяться и позже, вплоть до 1947 года. Однако он стал рутинным, общеуголовным, потерял репрессивный характер. Под его действие подпадали чаще всего отдельные реальные расхитители, а также блатари, которые грабили государственные и кооперативные склады, магазины. И, разумеется, «краснушники» — железнодорожные воры, потрошившие товарные вагоны. Сегодня широкой публике «указ семь-восемь» известен в основном по детективу братьев Вайнеров «Эра милосердия» (и по его экранизации «Место встречи изменить нельзя»). Помните разговор Глеба Жеглова с вором Ручечником и его сообщницей Волокушиной?
«— Но сегодня вышла у вас промашка совершенно ужасная, и дело даже не в том, что мы сегодня вас заловили…
— А сегодня что, постный день? — подал голос Ручечник.
— Да нет, день-то, как все будни, скоромный. А вот номерок ты не тот ляпнул…
— Это как же? — прищурился на него Ручечник.
— Вещь-то вы взяли у жены английского дипломата. И по действующим соглашениям, стоимость норковой шубки тысчонок под сто — всего-то навсего — должен был бы им выплатить большой театр, то есть государственное учреждение. Ты, Ручечник, усекаешь, про что я толкую?
— Указ “семь-восемь” мне шьёшь… — ни на миг не задумался Ручечник.
Жеглов выскочил из своего роскошного кресла и воздел руки вверх…
— Я шью? При чём здесь я? Поглядел бы ты на себя со стороны — ты бы увидел, что Указ от седьмого августа, то, что ты “семь-восемь” называешь, уже у тебя на лбу напечатан! — Сделал паузу и грустно добавил: — И у подруги твоей Волокушиной тем паче! По десятке на жало! По десятке!»
И ещё одно соображение. В большинстве известных вариантов арестантского романса речь идёт об этапе из городской «крытки»[12], часто — из московской Краснопресненской пересыльной тюрьмы или из ленинградских «Крестов». Места, согласитесь, не самые «зерновые». К тому же пересылка на Красной Пресне в 1932 году ещё не существовала. Разумеется, названия этих заведений могли быть вставлены в более поздние версии песни. Но если упоминание «Красной Пресни» или «Крестов» в разных вариантах заменяется каталажкой, то в подавляющем большинстве версий поётся об «этапе на Воркуту». Однако воркутинские лагеря уж точно появились лишь во второй половине 1930-х годов! К началу 30-х, правда, в Большеземельской тундре геологи основали маленький рабочий посёлок Воркута на месте разведанных запасов каменного угля, однако в первые годы ни о каких «этапах» сюда не могло быть и речи. Один из крупнейших лагерей ГУЛАГа — Воркутлаг — появился здесь лишь в 1938 году. 10 мая 1938 года закрывается Ухтинско-Печорский исправительно-трудовой лагерь (Ухтпечлаг) НКВД СССР, на его базе созданы четыре ИТЛ, одним из которых стал Воркутинский. На момент закрытия в Ухтпечлаге содержалось, по официальным данным, 54 792 человека. То есть зэковское население Воркутлага вряд ли превышало 15–20 тысяч человек. Так что в 1932 году указников никто ни в какую Воркуту гнать не мог.
Мы, впрочем, сделали оговорку, написав, что Воркута упоминается в подавляющем большинстве версий. В сборнике Джекобсонов «Песенный фольклор ГУЛАГа» есть, однако, и версия, где Воркута не фигурирует:
Быть может, завтра покину Ванино,
Уйду этапом на Колыму…
Но морской порт в бухте Ванино и подавно был основан лишь 18 октября 1943 года…
«Дали ему год»: «беломорская» версия
Аркадий Северный в записи 1973 года (этот концерт условно называют «Для Кости-Капитана», а также «Идут на Север») предваряет исполнение песни следующим вступлением: «Да. Беломорканал. Теперь о нём вспоминают, когда покупают пачку папирос за двадцать две копейки со смутной картинкой на этикетке. Это была первая ударная стройка в цепи многих последующих. Зэки строили, умирали, а результаты приписывались другим. Итак: тридцать третий год, питерские “Кресты”»… Далее следует «Идут на Север срока огромные». Таким образом, Северный (вернее, Рудольф Фукс, сочинявший эти прозаические перебивки) относит создание песни к 1933 году и связывает её со строительством Беломорско-Балтийского канала.
Но, во-первых, версия отпадает по той же причине, что и вариант о «трёх колосках»: до 1938 года упоминание «этапа на Воркуту» было бы нелепостью. Воркута оставалась маленьким, неизвестным посёлком.
Во-вторых, никакого указа, согласно которому заключённых посылали бы на строительство Беломорско-Балтийского канала, не существовало. Поэтому фраза «кого ни спросишь, у всех Указ» теряет всякий смысл. «Каналоармейцы» осуждались по статье 35 УК РСФСР, вступившей в действие 20 мая 1930 года. Она предусматривала удаление из пределов СССР или из пределов отдельной местности, с обязательным поселением в других местностях, «в отношении тех осуждённых, оставление которых в данной местности признаётся судом общественно опасным». «Удаление» связывалось с исправительно-трудовыми работами и назначалось на срок от трёх до десяти лет. Таких преступников называли «тридцатипятниками». Лазарь Каганович охарактеризовал их как «бывших воров, бандитов, вредителей, бывших врагов социалистического общества».
Лагерники вполне могли бы в простоте своей спутать указ и постановление. Но спутать указ и статью Уголовного кодекса — это исключено. Да и сроки у «тридцатипятников» не были по тогдашним меркам огромными: «десятку» отмеряли нечасто, народ подбирался в основном для строительства канала, которое никто на десять лет растягивать не собирался. В 1933 году, когда ББК был принят в эксплуатацию, из ста с лишним тысяч зэков на свободу досрочно вышли более 12 тысяч человек, сроки были сокращены почти 60 тысячам.
Хотя позднее власть провернула остроумную операцию. До сих пор в простонародье бытует известная поговорка. Когда кто-то произносит слово-паразит «вот», ему отвечают: «Вот! Дали ему год, а отсидел двенадцать месяцев!» Соль шутки, на первый взгляд, заключается в том, что год — это и есть двенадцать месяцев, то есть какие бы поблажки тебе ни сулили, всё равно придётся отбыть весь срок. Между тем горькая ирония состоит в другом. Первоначально поговорка звучала несколько иначе: «Вот! Дали ему год, отсидел двадцать четыре месяца — и досрочно освободился!» Прибаутка появилась в 1936 году, когда в ГУЛАГе были отменены зачёты рабочих дней. До этого в лагерях ударникам два дня работ засчитывались за три дня срока, а с 1933 года — даже за четыре. В 1936 году глава НКВД Генрих Ягода отменил эту практику. А многие арестанты, которые досрочно освободились ещё до отмены зачётов, были возвращены в лагеря — досиживать оставшийся срок! То есть фактически эти лагерники вышли на свободу значительно позже, чем должны были согласно первоначальному приговору — вместо года «отсидели двадцать четыре месяца».
Однако такого поворота событий никто из «беломорских» зэков предугадать не мог, чтобы заранее вставить в текст арестантской песни…
«Красные пауки» пожирают друг друга: «литерная» версия
Следующая дата, к которой исследователи приурочили создание лагерного романса, — 1937 год. Леонид Южанинов в документальной повести «Северный этап» пишет:
«Шёл 1934 год. Сталинский режим ещё показывал миру “гуманизм”. Через три года он наберёт силу, возьмёт страну в “ежовые рукавицы”, а различные психологические опыты над заключёнными сменятся физическими издевательствами и расстрелами. Тогда и запоют:
Идут на север срока огромные,
Кого ни встретишь — у всех указ!
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, в последний раз…»
О каком именно указе идёт речь, уточняет в «Крутом маршруте» Евгения Гинзбург: «Ей отвалили столько потому, что её суд пришёлся на пятое октября тридцать седьмого. Тут как раз вышел новый закон, установивший новый максимальный срок тюремного заключения — двадцать пять вместо десяти». Документ, на который ссылается Гинзбург, — это постановление ЦИК СССР, правда, не от пятого, а от второго октября 1937 года, «О замене высшей меры наказания (расстрела) лишением свободы до 25 лет». Хотя формально наказание смягчалось, на деле выходило, что суды теперь могли намного более жёстко карать обвиняемых, поскольку ограничение «не свыше 10 лет» уже не действовало. Возможно, именно в это время появилась знаменитая присказка «Опять — двадцать пять».
Вот вам и «этап на Север, срока огромные»! И пересылка на Красной Пресне начала действовать как раз в 1937 году (по другим сведениям — в 1938-м). И на Воркуту стали гнать народ примерно в то же время — с мая 1938 года. Размах репрессий тоже впечатляет: за контрреволюционные преступления и антисоветскую агитацию арестовано более полутора миллионов человек, большинство из них осуждены.
Правда, к 25 годам лишения свободы приговорены всего 1728 человек. «Два червонца» получили ещё меньше — 1515 человек. 15 лет лишения свободы суд отмерил для 5043 человек. 626 534 репрессированных отделались сроками ниже 10 лет; эта мера была предусмотрена и ранее, поэтому особо не впечатляла. Таким образом, за два года постановление от 3 октября 1937 года коснулось менее десяти тысяч арестантов. Так что строка «кого ни спросишь, у всех Указ» явно не ко двору. Скорее, таких «указников» надо было искать по этапам, как иголку в стоге сена.